«Движение» и «Завещание» — два громких шведских бестселлера, которые наконец вышли на русском После первого будет страшно ходить в душ, после второго вспомнится русская деревенская проза

Литературный критик Галина Юзефович рассказывает о двух шведских романах-бестселлерах, которые впервые вышли на русском языке. Первый — хоррор «Движение» Йона Айвиде Линдквиста. Это продолжение романа «Химмельстранд», которое, впрочем, можно читать и как самостоятельную книгу. Его главный герой обнаруживает в соседней душевой нечто страшное и помогающее взглянуть в глаза своим самым жутким желаниям. Находка в итоге приводит к смерти премьер-министра Улофа Пальме. Второй — семейная сага Нины Вяхи «Завещание», которая может напомнить читателям прозу Василия Шукшина.

Йон Айвиде Линдквист. Движение. М.: АСТ, 2020. Перевод Я. Бочаровой

Формально новая книга главного в Швеции специалиста по ужасам Йона Айвиде Линдквиста «Движение» — вторая часть трилогии, начатой полтора года назад романом «Химмельстранд». Однако с практической точки зрения это обстоятельство не должно иметь для читателя особого значения: единственное, что объединяет обе части, так это образ параллельного мира — бескрайнего зеленого луга, где всегда светло, но солнца нет, и где реализуются самые потаенные, самые жуткие фантазии. В остальном же «Движение» и «Химмельстранд» не связаны ни сюжетно, ни концептуально, ни даже жанрово: если первая часть трилогии представляет собой классическую экзистенциальную драму в тонкой оболочке хоррора, то «Движение» — драма в первую очередь социальная и даже политическая. 

Осенью 1985 года, за полгода до потрясшего всю Швецию убийства премьер-министра Улофа Пальме главный герой и полный двойник автора, юноша по имени Йон Айвиде Линдквист приезжает из дальнего пригорода в Стокгольм. Йон планирует стать фокусником (сам автор, кстати, начинал свою артистическую карьеру в качестве клоуна), снимает неуютную каморку в двух шагах от кинотеатра, где совсем скоро будет застрелен Пальме, отрабатывает трюки и ищет площадку для выступлений. 

Дела идут не слишком хорошо, и чтобы скоротать время долгими одинокими ночами, Йон пытается облечь в слова и записать в блокнот жутковатую и необъяснимую историю, произошедшую с ним в детстве. В возрасте двенадцати лет он, вечный объект школьной травли и измывательств, встречает в лесу мальчика лет пяти, которому очевидно в жизни повезло еще меньше, чем ему самому. Мальчик — жертва чудовищного семейного насилия, но (и это куда важнее) ценой собственной боли, крови и страха он умеет отворять дверь в какое-то иное место, куда Йон страстно мечтает попасть и где можно хотя бы на время укрыться от всех невзгод зримого мира. 

Повзрослевший Йон пишет текст, которому, как замечает рассказчик, суждено стать его первым произведением в жанре хоррор, и понемногу замечает, что реальность детского воспоминания самым буквальным — или, вернее сказать, материальным — образом просачивается в его собственную жизнь и жизнь его соседей. В душевой, расположенной за общей для всего двора прачечной, поселяется нечто одновременно живое и мертвое, требующее человеческой крови и взамен дарующее шанс встретиться с истинной, неискаженной версией самого себя и взглянуть в глаза самым диким и гибельным своим желаниям. И желания эти, главным из которых оказывается тяга к подлинному, неиллюзорному единению одиноких разобщенных и несчастливых людей, становятся тайной причиной гибели Пальме — лидера, поманившего своих сограждан призраком единства, но так и не сумевшего сдержать данное обещание. 

Привычно (и, в общем, небезосновательно) проводя Йона Айвиде Линдквиста по ведомству ужасов, мы раз за разом совершаем одну и ту же системную ошибку. В известном разговоре Кадзуо Исигуро и Нила Геймана об особенностях жанровой литературы, нобелевский лауреат проводит четкую границу между тем, что он называет «романом с участием драконов», и «романом о драконах». Иными словами, Исигуро призывает видеть разницу между книгами, использующими те или иные жанровые приемы для достижения глобальных и амбициозных художественных целей, и честными, бесхитростными образчиками жанра. 

Проблема, однако же, состоит в том, что по большому счету мы научились признавать подобное различие лишь в случае с детективами — несмотря на формальное следование канону, никто сегодня не попытается всерьез загнать в жанровое гетто ни Донну Тартт с ее «Тайной историей», ни нашу Яну Вагнер с романом «Кто не спрятался». Всем видам фантастики, и в особенности хоррору, в этом смысле приходится куда тяжелее: за жанровой формой мы зачастую оказываемся неспособны разглядеть содержание.

И Йон Айвиде Линдквист, один из самых многогранных и необычных прозаиков сегодняшней Европы, может служить образцовым примером такого рода ложной атрибуции. Высококачественный леденящий ужас, который он исправно производит (вполне вероятно, во время чтения «Движения» вам будет сложновато мыться в душе), для него, тем не менее, никогда не является самоцелью. Дестабилизировав, напугав и дезориентировав своего читателя, он пользуется его беззащитностью для того, чтобы поговорить с ним о вещах по-настоящему важных, серьезных и глобальных — о принятии себя (как в «Химмельстранде»), о расплате за старые грехи (как в романе «Звездочка»), о любви и утрате (как в «Блаженны мертвые») или, как в случае с «Движением», о сладостном национальном единении как о великом и опасном социальном мираже. 

Нина Вяха. Завещание. М.: Рипол классик, 2020. Перевод Е. Савиной 

Главный скандинавский бестселлер прошлого года (в одной только Швеции за год разлетелось более ста тысяч экземпляров) «Завещание» Нины Вяхи — из числа тех книг, обаяние которых раскрывается не сразу. Поначалу роман кажется утомительно традиционным — слишком уж аккуратно в нем воспроизводятся все паттерны и клише классической северной семейной саги. 

Огромная семья Тойми из захолустного финского Торнедалена — мать Сири, отец Пентти, их многочисленные дети и внуки — собираются на родной ферме перед Рождеством. Все они встретились под родительским кровом главным образом потому, что незадолго до праздника один из младших детей, восьмилетний Арто, упал в чан с кипятком и сильно обварился, так что теперь и ему самому, и ухаживающей за ним матери нужны помощь и поддержка. Сестры хлопочут по хозяйству, несмотря ни на что готовясь праздновать Рождество, в хлеву уютно мычат коровы, мужчины заняты нехитрым и не слишком утомительным по зимнему времени крестьянским трудом, над беспросветной северной глухоманью сеется снег, а ничем особенно не примечательный 1980-й год вот-вот сменится 1981-м.

Однако в шкафу семьи Тойми вполне отчетливо погромыхивает пара скелетов, напряжение растет, а старшие дети замышляют переворот с целью низложить и изгнать своего сурового отца, утратившего моральное право зваться главой семьи и очевидно не способного больше руководить фермой.

Как уже было сказано выше, магический — иначе не скажешь — эффект прозы Нины Вяхи проступает постепенно, нарастая по мере явления читателю новых и новых персонажей из числа братьев, сестер и родителей Тойми. Начинаем мы свое погружение в реальность Торнедалена в голове у Анни — холодноватой и сдержанной, словно бы от природы не способной на сильные чувства старшей сестры, счастливо сбежавшей из родной деревни в Стокгольм, а сейчас ждущей своего первенца и испытывающей по этому поводу сложные, неоднозначные эмоции.

Понемногу фокус смещается на молодого Лаури — красавчика-гея, тоже уехавшего из отчего дома в шведскую столицу, устроившегося официантом на морской паром и стремящегося как можно скорее избавиться от своей деревенской неотесанности, забыв жизнь на ферме как страшный сон.

Лаури сменяет Эско — самый старший, честный и надежный из выживших детей Тойми, единственный, кто по-настоящему любит северную землю и мечтает унаследовать отцовское хозяйство. Затем на авансцену выходит самый обаятельный из сыновей — двадцатилетний Тату, только что освободившийся из тюрьмы, куда загремел за ДТП с человеческими жертвами, а за ним — тихая девочка-подросток Лахья, вечно прячущаяся в тени своего брата-вундеркинда Тармо.

То, что поначалу кажется типовой и монолитной семейной сагой — одной из множества, рассыпается, разветвляется на множество отдельных рукавов, каждый из которых вполне может потянуть на отдельную повесть или роман. Условная и схематичная сюжетная конструкция расцветает целой галереей человеческих типов, выписанных с огромной любовью, пониманием и писательской щедростью — другому, более рачительному писателю, такого количества героев хватило бы на добрую трилогию, но Нина Вяха не склонна мелочиться. Как результат через пару сотен страниц все герои «Завещания» перестают восприниматься как абстрактные персонажи — о них невольно начинаешь думать как о реальных, теплых, лично знакомых людях, а их беды и радости становятся твоими радостями и бедами.

Дополнительный эффект, который, пожалуй, в полной мере сможет ощутить именно российский читатель — это эффект родства. Любовно воссозданные Ниной Вяхой реалии глухой финской деревни начала 1980-х, с ее не до конца забытым голодом, с ее скудной природой, холодными зимами и небогатыми урожаями, с уходящими в глубь веков традициями, отчаянным пьянством и специфической локальной гордостью, наверняка отзовется живым узнаванием у всякого, кто читал русскую деревенскую прозу 1960-х — 1970-х годов. Великая традиция Федора Абрамова, Василия Шукшина и Валентина Распутина, в России полностью угасшая и, похоже, уже не восстановимая, в соседней Швеции, похоже, жива и продуктивна — новость удивительная и, пожалуй, отрадная.