«Сделали из хлеба фигурки для шашек и играли» Баскетболистка сборной Беларуси Елена Левченко отсидела 15 суток в минском изоляторе на Окрестина, где силовики особенно жестоки. Мы с ней поговорили

30 сентября баскетболистку сборной Беларуси Елену Левченко — одну из самых известных спортсменок страны — задержали в минском аэропорту. Левченко собиралась улететь на реабилитацию, но вместо этого ее арестовали на 15 суток за активное участие в белорусских протестах: спортсменке вменили в вину участие в акциях 23 августа и 27 сентября, использовав фотографии из ее инстаграма в качестве доказательства. Половину месяца она провела в Центре изоляции правонарушителей (ЦИП) в переулке Окрестина, который в ходе подавления протестов из-за итогов президентских выборов стал символом жестокости белорусских силовиков. «Медуза» поговорила с Левченко об аресте и продолжающихся протестах в Беларуси.

— Где вы сейчас?

— Приехала пару дней назад в Афины. Еще в сентябре собиралась сюда лететь, но меня арестовали в аэропорту. Здесь у меня реабилитация и есть возможность тренироваться с командой. 

— Как вас задержали?

— Я не успела пройти чек-ин. Запаковала сумки в пленку — и тут хлопок по плечу. Вижу двух милиционеров. Они здороваются и говорят, что вынуждены меня арестовать за участие в несанкционированных митингах. Я ожидала этого ответа — сейчас это самое ходовое в Беларуси, за что арестовывают.

— Вы подозревали, что вас могут задержать?

— Если бы они хотели, они могли меня и рано утром задержать, и вечером до этого. Поэтому не ждала. У меня был шок, но я им улыбнулась. Сразу же попросила позвонить адвокату и маме. 

Еще при въезде [на территорию аэропорта] я видела машину милиции. Она была развернута в противоположную сторону — смотрели, кто заезжает. Как я потом поняла, передавали, кто въезжает на территорию аэропорта. У меня был вопрос: «Почему же вы раньше это не сделали? Чтобы я сумки хотя бы не заворачивала». Видимо, ждали до последнего — это было показательное задержание. Ведь им нужно было ехать 45 километров в аэропорт, а потом столько же обратно.

— Вас сразу привезли в изолятор на Окрестина?

— Нет, сначала в Ленинское РУВД. Со мной [в милиции] общался Скороходов Иван Александрович — не знаю его должности, но позже выяснилось, что он проходил свидетелем по моему делу, хотя в суд не явился.

Я просила связаться с адвокатом. Он сказал, что пока не может этого сделать. Когда меня перевезли в тюрьму в Окрестино, он предложил позвонить адвокату, если я разблокирую телефон, наберу номер и сразу же передам трубку Скороходову. Я отказалась, так как понимала, что он мог забрать телефон — и я бы его больше не увидела. После этого меня отправили в камеру.

— Опишите свой первый день в заключении.

— В первый день меня поместили в двухместную камеру [в РУВД]. Там уже была женщина. Сама камера — это двухъярусные нары, матрасов не было, но зато дали постельное белье. Сказали, что я, скорее всего, пробуду [здесь] сутки, мне выпишут штраф и отпустят. Только потом я узнала, что они всем так говорят. 

Суд был в тот же день. Когда я лежала и ждала начала заседания, вдруг услышала, как девушки из других камер начали петь «Грай» и «Купалинку». Я тоже начала петь и, конечно, сразу расплакалась. Это было так трогательно, я почувствовала, что мы даже здесь, в тюрьме, вместе.

Когда закончили петь, все начали хлопать. Никогда не забуду это. Потом был суд, я получила 15 суток, и на следующий день меня перевели в ЦИП [на Окрестина] — в камеру на четверых, где я провела две недели.

— В каких условиях вы жили?

— Нас было трое в камере. В первую ночь у нас были матрасы, вода, работала канализация. А второго октября все началось. После завтрака зашел человек и приказал скручивать матрасы. Мы свернули их, подумали, что провинились где-то. Правила содержания [нам] не объясняли. Я никогда не была в тюрьме — дай бог никогда не буду. Но если есть правила, скажите распорядок — ничего. Только листок, что ты должен платить за питание каждый день по 13 с половиной рублей. 

— Когда вы получили матрасы обратно? 

— Сначала мы думали, что их забрали на прожарку, чтобы вывести вшей и клопов. Но нам их вообще не вернули.

— А вы пробовали получить их?

— Да, в этот же день. В камере была экстренная кнопка — мы со всей силы на нее нажимали. Никто долго не отвечал, потом зашел злой охранник. Открыл камеру, захватил и вывел девушку, которая стояла к нему ближе всего. Через пять минут она вернулась. Он ей сказал: «Скажи, чтобы твои старухи успокоились, матрасов не будет».

В этот же день нам отключили горячую воду, канализацию и подселили двух человек — в четырехместной камере нас стало пятеро.

Мы не понимали, как спать. Расстелили газеты и одежду. Я, как самая высокая, легла на скамейке, кто-то на столе. Кто-то вдвоем — было очень холодно, батареи не грели.

— Что вам отвечали, когда вы просили вернуть горячую воду или отопление?

— Ответы были одни и те же: «Мы не знаем, мы не решаем, начальство надо спрашивать, от нас это не зависит». Или вообще игнорировали. 

— Сколько в итоге все это продолжалось?

— Все время, что я там была. Матрасы не дали, горячую воду дали только в предпоследний день. Мы просились помыться, но за 15 дней нас в итоге ни разу не отвели в душ. Было всего пять прогулок за 15 дней.

— Кто сидел вместе с вами?

— Большинство оказалось на Окрестино после участия в мирных акциях протеста. Одна девушка была из штаба Виктора Бабарико. Была белоруска, которая живет в Швейцарии, — она приехала, потому что не смогла равнодушно относиться ко всему, что происходит.

Еще была женщина, у которой восемь судимостей. Я так предполагаю, что она завсегдатай этого места и многое о нем знает. Когда она к нам попала, она просто спросила, что мы такого натворили. Сейчас я понимаю, что условия, в которых мы содержались, — все это было сделано намеренно. 

— То есть во всех камерах были разные условия?

— Напротив нас была камера с ребятами. Когда приносили еду, [охранники] иногда оставляли окошко открытым и мы могли помахать друг другу. Я подумала, что это шанс спросить у них про воду. Написала на книге большими буквами вопрос «Есть ли у вас горячая вода?» и просунула листок. Парни сначала не увидели, а когда я попыталась еще раз, смогли прочитать и кивнули. Тогда мы с девчонками поняли — что-то здесь не то. 

— В итоге выяснили, почему в вашей камере были такие условия? 

— Да. В один из вечеров мы поднялись в классную комнату со стульями, партами и телевизором. Потом увидели человека в форме — это был начальник ЦИПа Евгений Шапетько. Он представился и сказал, что сейчас мы можем относиться к милиции плохо, но ей тоже тяжело. И включили фильм. Позже девчонки сказали, что заметили парня в балаклаве. Он снимал на телефон, как мы смотрим фильм.

— Что за фильм?

— Провластный фильм с белорусского телевидения. Показывали отдельные кадры о людях, которые слили номера телефонов сотрудников милиции в телеграм-каналы. [О том, как] кто-то напал на старика. Потом — кадры про [Вторую] мировую войну и что наши деды воевали. Потом — митинги и что мы носимся с фашистскими флагами. Пропаганда о том, что нам [протестующим] только телефоны нужны, а рожать детей мы не хотим.

Фильм закончился. Начальник ЦИПа заявил, что не допустит такого в своем городе. Потом он начал говорить про законы, и я подняла руку. Спросила, в курсе ли он, в каких условиях находится наша камера. Знает ли, что у нас нет матрасов, не водят гулять и мыться, выключили горячую воду, нет слива в канализации.

— Что он ответил?

— «Здесь за условия вашего содержания отвечаю я. Это делается для того, чтобы вам не хотелось сюда вернуться».

Спросил: «А как вы себе это представляли?» Ребята парировали, что представляли так, как показывают на нашем белорусском телевидении. Незадолго до этого телеканал СТВ выпустил видеосюжет, как на Окрестино все красиво и хорошо. 

— Из тех, с кем удалось тогда поговорить, кто-то еще был в таких же плохих условиях?

— Девушка из моей камеры после фильма задала этот вопрос остальным. Все ребята ответили, что нет. Тогда мы заявили Шапетько, что здесь на Окрестино нарушают права человека. Начальник ЦИПа лишь заметил, что подумает над этим вопросом, и двинулся к выходу. Больше мы его не видели, и ничего не изменилось.

— Вас узнавали люди в изоляторе?

— Милиция узнавала. Как-то с прогулки возвращались, и охранник спрашивает: «Левченко, ты что, куришь? Так сильно на прогулку просилась». А у меня вопрос: «А что, просто так на прогулку нельзя хотеть»

Фамилию мою они знали, да. В камере, когда новых девчонок подсаживали, всегда было забавно: «А вы же Елена Левченко? Вы Елена Левченко? Вы Елена? Никогда не думала, что познакомлюсь с вами в Окрестино». Ну что на это ответить. Ну вот так бывает. Давайте знакомиться! 

— Чем занимались в камере?

— Кто-то до нас расчертил лист для шашек. Мы сделали из белого и черного хлеба фигурки и играли. Старались шутить, пели песни, разговаривали. И сейчас, когда я разбираю соцсети, вижу сообщения от ребят, которые были рядом. Пишут: «Мы слышали, как вы пели, мы вам хлопали». Еще где-то в соседней камере была девушка, которая каждый вечер очень красиво пела. Такие концерты в Окрестино. 

— После 15 суток ареста вас снова задержали — опять из-за участия в протестах. Но потом оштрафовали и отпустили. Почему?

— Думаю, это все одна большая история — «показательное выступление». Запугать других спортсменов и людей, как бы продемонстрировав, что это может случиться с каждым. Но я даже не ожидала, что меня выпустят, не ждала от них снисхождения. Штраф — это ведь на их языке, наверное, снисхождение? Но ту жестокость, которую они проявили по отношению к моим родным, я не смогу простить.  

— Какую жестокость?

— Я ведь только накануне вечером узнала, что утром у меня новое дело и новый суд. А значит, меня не отпускают. Но моим близким это не сообщили. Они заставили мою маму и отца прийти к Окрестино к шести утра и ждать меня. Я никогда не забуду фотографию, она облетела все СМИ, как мама плачет на плече папы.

— Как на вас отразились эти 15 суток?

— Еще раз убедилась, что мы на правильном пути. Я вижу, насколько жестоки эти люди. Унизить — это их специфика. С Окрестино связано черное пятно, много слез, много боли. Все, что там произошло в дни после выборов, — безумие. Сейчас уже там не так издеваются физически, не так избивают, но все, что там происходит, я могу назвать психологическим насилием и моральным давлением. Нарушаются базовые права человека.

— Вы не боитесь про это рассказывать?

— Если меня захотят преследовать, то все равно это сделают. Мы никак не защищены. Давайте честно, я не нарушала никаких законов и не совершала преступлений. Только сегодня в Беларуси это не важно, словно человеческая жизнь не имеет ценности. Это правовой дефолт, и это единственное, что есть сейчас в Беларуси. Поэтому все, что мы можем делать, — говорить правду и то, что мы переживаем. 

— Сейчас вы в Греции. Когда вернетесь обратно?

— Пока не знаю. Но вернуться, конечно, собираюсь. Сейчас для меня главная задача — прийти в оптимальную форму и заиграть. 

— Общаетесь с другими спортсменами из Беларуси?

— Каждый день. 

— Как они реагируют на протесты?

— Спортсмены мирового уровня, к сожалению, молчат и никак не комментируют ситуацию. Иногда делают посты, что против насилия, но насилие — это следствие. Они не говорят о причине. 

— Как относитесь к людям, которые молчат?

— Кажется, они находятся в тюрьме, а мы, наоборот, свободные. Но вначале было возмущение. Хотелось, чтобы спортсмены говорили — особенно именитые. Но зацикливаться на этом нельзя. Это их выбор, нужно двигаться дальше. Нас много. Открытое письмо [спортсменов] с требованиями к власти на сегодня подписали уже 998 спортсменов. 

— А с баскетболистами из других стран вы обсуждаете ситуацию в Беларуси?

— Да. Перед судом адвокат спросил меня: «Лена, что мы можем сделать? Как помочь?» Я просила предать мою историю и все, что происходит в стране, максимальной огласке. В итоге меня поддержали тысячи людей из Беларуси и все мировое спортивное сообщество. Я благодарна каждому человеку. Я благодарна баскетболу: меня поддержал союз игроков WNBPA, игроки женского WNBA, европейские баскетболисты и баскетбольные федерации других стран. Ну, кроме белорусской федерации. 

— Думаете именно такой резонанс вам в итоге помог освободиться?

— Не уверена, что в Окрестино вообще об этом думают. Им ведь по факту не важно: кто ты, что ты, виноват или нет. Кто-то там заранее определяет сценарий, по которому и развиваются все события. Поэтому не думаю, что мировой резонанс как-то повлиял конкретно на мое освобождение. Но я уверена, что сейчас он оказывает давление на всю систему. 

— До 2020 года вы ведь были аполитичным человеком?

— Да, я была аполитичной — в 2020 году проголосовала первый раз в жизни. Белорусы действительно проснулись! Раньше мы были уверены, что если проголосуем [против Лукашенко], ничего не изменится. Это было частью менталитета. Тебя травят — ты делаешь вид, что это нормально. Все, что ты можешь, — проглотить. Речь не только о политике. Такое отношение ко всему. 

— Про что конкретно вы говорите?

— Например, история моих взаимоотношений с национальной баскетбольной сборной [в 2019 году]. У меня была операция на колене, я не смогла съездить на чемпионат Европы. Без предупреждения меня уволили.

Коронавирус, которого как будто не было. Состояние медиков было пугающим. Сложилось впечатление, что их бросили. Элементарно не было масок. Потом предвыборная кампания. Мне кажется, мы просто в своем терпении дошли до предела. Поэтому летом я начала выражать свое мнение.

— Как вы думаете, что дальше ждет Беларусь?

— Свобода! Я верю, что мы придем к Беларуси, в которой будет свобода слова, не будет страха, не надо будет выходить из дома с вопросом, а смогу ли я вообще вернуться. Не надо будет знать наизусть номер своего адвоката. Никто не будет бояться потерять работу или место в сборной просто за то, что у него есть мнение. Самое страшное, что нас не слышат, а ведь все мы просто хотим диалога. Нужно выстоять, это может быть долгой борьбой.