Художник Виктор Чижиков умер 20 июля в возрасте 84 лет. В странах бывшего СССР знают его прежде всего как создателя олимпийского мишки — символа Олимпиады в Москве 1980 года. Однако помимо мишки Чижиков создал целый мир узнаваемых образов, которые многим детям запомнились на всю жизнь. По просьбе «Медузы» филолог и специалист по визуальному искусству Юрий Левинг вспоминает о Чижикове и его детстве, его отношении к медведю «Единой России», советских комиксах и загадочном исчезновении мальчика Фомы в стихотворении Сергея Михалкова.

Невеселые картинки

Согласно легенде, царь Соломон мог понимать язык животных. Художник Виктор Чижиков с этим даром не родился, но последовательно занимался тем, что в течение всей своей жизни сам изобретал такой волшебный язык. Жизнь, к счастью, выдалась долгой — учитывая, что ее в самом начале чуть не прервал немецкий бомбардировщик, обстрелявший палубу кораблика, на котором во время войны маленький Витя вместе с матерью и семьями других беженцев спасался из Москвы. 

Родители — пара художников-архитекторов — всячески поощряли интерес Чижикова к искусству, позволяя мальчику вместо холста использовать стенку над кроватью, которую периодически вновь закрашивали ровной белой краской. В 1942 году отца мобилизовали, с фронта он присылал в письмах рисунки для Вити. Из-под Сталинграда, где Чижиков-старший участвовал в кровопролитных боях, домой как-то пришел рисунок танка, потом другой — солдаты в окопах. А однажды почти карикатура — автопортрет отца в форме морского пехотинца, втыкающего штык в зад нелепо изогнувшемуся над рекой фрицу. На обороте рисунка подпись: «Это папка дает немцу пить из Волги». Кажется, вот это бесценное умение видеть смешное даже в самых жестоких условиях, кропотливый труд и правильное сочетание наносимых на плоскую поверхность штрихов передались Чижикову от обожаемого им отца. 

Когда в середине 1950-х Виктор Чижиков начал работать в журнале «Крокодил», а вскоре и в детских «Веселых картинках» и «Мурзилке», очень кстати пришелся еще один преподанный отцом навык: до того, как уйти на фронт, он не просто вслух читал перед сном сыну сказки, но на глазах у изумленного ребенка каждую ночь рисовал героев на разложенном на коленях листке — и по мере развития коллизии добавлял в композицию новых действующих персонажей. В ту дотелевизионную эпоху это и было чудом — ежевечернее приобщение к сериальному комиксу, воспитание фантазии.

Говорящие тараканы

Эвакуацию Чижиковы провели в деревне Крестово-Городище Ульяновской области. В избе, чтобы не поддувало, стены внутри были обклеены многочисленными слоями газет. В их глубоких складках жили черные тараканы. Ночью все это царство начинало медленно шевелиться. Некоторые тараканы — наиболее отчаянные и толстые, как жуки, — выбегали наружу, но в основном предпочитали обитать между тиражами «Правды» и «Известий», так как там было все-таки интереснее — например, можно было клейстер погрызть. Жизнь тараканов поглощала маленького Чижикова. Сначала он их боялся, а потом сообразил, что они и есть его лучшие друзья, потому что, когда взрослые уходили, иной раз и поговорить было не с кем.

Зимой в закутке дома стоял теленок, а также козленок и четыре ягненка — все они тоже были замечательными собеседниками! Как только хозяин вносил с холодной улицы солому, ягнята начинали нырять в нее и кувыркаться. Маленький Чижиков не мог усидеть на кровати и тоже принимался носиться по избе вместе с ягнятами — до тех пор, пока бабка Аганья не свешивалась с печи и не прикрикивала: «Витька, прижми жопу-то!» Печка послушно трещала, дрова разгорались от хвороста, тепло расходилось по избе. Жизнь входила в колею, а Чижиков учил звериный язык.    

Медвежья услуга

По советским меркам у него была достойная карьера: миллионные книжные тиражи, всенародные любовь и признание, международные премии за иллюстрации к сказкам, квартира в престижном доме для советских художников. С другой стороны, в США он мог бы стать кем-то вроде Уолта Диснея, если бы за каждый значок и статуэтку с придуманным им олимпийским мишкой государство платило автору отчисления. Вместо гонорара за бренд Чижикова в 1981 году наградили званием заслуженного художника РСФСР, а в авторских правах отказали — дважды, причем второй раз уже при Путине.

Будучи на протяжении полувека членом всех нужных для советского художника профобъединений (Союз журналистов, Союз художников), Чижиков умудрился просуществовать в стороне от идеологических баталий. В отличие от Виктора Пивоварова и Ильи Кабакова, художников московского концептуального круга, фиги в кармане он не держал. Его друзья никогда не были ни диссидентами, ни откровенными соцреалистами, а тех, кто приходил работать в детскую литературу исключительно в поисках убежища от идеологического пресса, он презрительно именовал «халтурщиками». При этом, несмотря на явное умение оставаться в мейнстриме, сам Чижиков всю жизнь проработал внештатником, предпочитая брать заказы на дом и одновременно сотрудничая сразу с несколькими журнальными редакциями и книжными издательствами. 

Он был хитрее, чем хотел казаться, а часто выгоднее было казаться простачком. Журналистка издания «Медведь» (к медвежьей теме мы вскоре подойдем) как-то прямо спросила, были ли у него в советское время неприятные контакты с КГБ. Чижиков усмехнулся, мол, «контакты были, потому что ты ж не знаешь, кто есть кто», однако предложений на кого-то доносить ему не поступало: «Они с дураками не беседуют».

Издатели его ценили за спокойный профессионализм: одно время по редакциям ходила присказка: «Что — грустная книжка? Дайте Чижикову. Он усмешнит». Авторы также не скрывали к нему своей симпатии. Борис Заходер как-то прислал ему открытку, в которой пожелал выпустить еще много совместных книг. Хотя, пожалуй, именно иллюстрации к заходеровскому переводу бестселлера «Винни-Пух и все-все-все» (1986) стоит отнести к одной из немногих откровенных неудач художника. Почему так получилось, объяснить трудно. Вероятно, Чижиков слишком сильно хотел сделать своего Винни-Пуха непохожим на находки предшественников: Эрнеста Шепарда, первого английского иллюстратора книги Алана Милна, и американца Вольфганга Райтермана, придумавшего в 1966 году диснеевского медвежонка.

И все же главным соперником в погоне за детские симпатии для Чижикова оставался его непревзойденный соотечественник, мультипликатор Федор Хитрук. В 1969 году, приступив к работе над «Винни-Пухом» еще до того, как он увидел диснеевскую картину, гениальный Хитрук первым делом избавился от Робина, а его реплики распределил между другими героями. Так удалось создать неповторимый мир Винни-Пуха, в котором нет человека, а только зверушки и игрушки. В результате попыток изобрести медвежонка кардинально другим Чижиков не попал в самобытный графический нерв: его Винни оказался на редкость непластичным и «деревянным».   

Тем не менее, проиграв Хитруку и Шепарду, в истории спорта и мировой плакатистики Чижиков навсегда останется как автор другого медвежонка — яркий образ олимпийского мишки, как сам художник любил рассказывать, явился к нему во сне в 1977 году. Олимпийскому комитету набросок понравился сразу. Правда, авторский договор с Чижиковым не заключили, а когда он попробовал настаивать, отрезали: «Автор медведя — советский народ!» (и действительно — какое именно животное выбрать в качестве символа московских Игр, решалось в ходе народного голосования). Не дождавшись официального приглашения на церемонию открытия Олимпиады-80, расстроенный художник уехал в деревню за 160 километров от города.

В исторической ретроспективе понятно, что олимпийский мишка Виктора Чижикова для застойных семидесятых оказался слишком добродушным, можно сказать, даже обманчиво добрым образом. На фоне ввода в 1979 году советских войск в Афганистан в знак протеста против милитаристских аппетитов Кремля спортивные команды более шестидесяти западных стран бойкотировали Олимпиаду. В этом смысле Чижиков для режима был неоценимым кадровым пропагандистским резервом; впрочем, Родина, как водится, этот камуфляжный жест не оценила — ни тогда, ни после. По завершении международных Игр брежневское правительство отказалось продать гигантскую куклу немецкой компании за 100 тысяч дойчмарок (более 30 тысяч долларов по курсу 1980 года). Победно летавший над Лужниками символ потом долгое время томился в хранилище Олимпийского комитета СССР, и через несколько лет, по слухам, талисман съели крысы.

Автор этюда остался с кучей памятных сувениров, которые пылились на полках его скромно обставленной мастерской. В постсоветскую эпоху в этой самой студии, где Чижиков с удовольствием принимал гостей, появились респектабельные представители юридической компании, специализирующейся на авторском праве. Незадолго до того в цикле передач «Русские не сдаются!» на канале НТВ фигурировало изображение спортивного талисмана Олимпиады-80. По рекомендации адвокатов Чижиков обратился в Пресненский суд Москвы, потребовав от телекомпании 15 миллионов рублей за нарушение своих авторских прав и еще пять миллионов компенсации за моральный ущерб.

Процесс длился с осени 2009-го по май 2010 года, но после долгих прений райсуд полностью отказал в иске художнику. От этого второго удара Чижиков так и не оправился, говорить о судебном иске он не любил, а однажды с досадой одернул собеседницу, нечаянно отозвавшуюся об эскизе мишки как «просто рисунке»: «Нет, не просто рисунок! Создан образ. А этим образом уже можно оперировать. Когда образ не создан, можно сделать любого медведя, вот как „Единая Россия“ — угрюмый такой медведь бредет. Раньше мне все пионеров давали рисовать, когда я только пришел в детскую книгу, они надоели — все время куда-то идут, с лопатами, со скворечниками».

От пионеров к котам-денди

Эстетика Чижикова-графика — из оттепельных шестидесятых. Уже в ранних работах — иллюстрациях к «Необыкновенному пожару» (1962) Сергея Погореловского или «Двадцати годам под кроватью» (1969) Виктора Драгунского — Чижиков нащупывает свой будущий фирменный стиль в книжной графике: лапидарный рисунок, энергичные линии, динамическая композиция. По его собственному признанию, иллюстрировать он предпочитал все, «где есть интрига», включая «мордобой — чем больше людей дерутся, тем мне интереснее». Его рисованные герои чаще всего куда-то устремлены, они бегут, прыгают, борются с ветром, взбираются на горки и тут же с них падают.   

Чижиков называл себя художником-сатириком, а любая сатира требует гротеска. При этом он был чрезвычайно внимателен к деталям, что видно по техничным элементам его графики. Он верил сам и учил других, что детский художник обязан быть образованным и не допускать ошибок. Его искренне возмутило, когда в рисунке коллеги по цеху обнаружился осел с раздвоенными копытами; в другой раз на чужой иллюстрации к Некрасову ему довелось увидеть нелепо запряженную в сани лошадку, везущую воз хвороста. Художник изобразил дугу без хомута. «Как дуга держится на оглоблях? Непонятно!» — вопрошал Чижиков, жалуясь, что вместо седелки и сбруи получились неправдоподобные узелки. В рисунке для детей ребенок должен сразу схватить конструкцию предмета — в данном случае понять, как запрягается лошадь.

Из всех зверей Чижиков предпочитал котов. В студии у него хранилась пухлая папка, в которой были собраны рисунки котов, сделанные в разное время, в разном настроении и в разной технике — на бумаге, картоне, холстах. Поэт Андрей Усачев предложил сочинить к каждому коту по стишку. Так возник замысел издания, воплотившегося в трехтомнике под названием «333 кота» (2005) с каламбуром в подзаголовке: «РосКОШНО иллюстрированное издание». Материалы разложили по разделам: «Семейный альбом», «Светская жизнь», «Коты на природе», «Коты на пенсии», «Коты во дворе» и даже «мЯузыкальные» коты.

Главным для автора разделом, конечно, был «Житейская мудрость котов», чье название, вероятно, восходит к «Житейским воззрениям кота Мурра» Гофмана, роману-сатире первой четверти позапрошлого века. Чтобы оценить прелесть рисунков и стихов, не обязательно слыть неисправимым кошатником: по сути, книга эта совсем не о фелидах, она о нас — людях («Пессимист вздыхал в печали: / — Что-то мыши измельчали! / — Ерунда! Все те же мыши… / Мы с тобою стали выше!»). Как проговорился художник в документальном фильме Сергея Капкова «Кошки, мишки, Чижиков»: «Конечно, я рисую кота, но имею в виду человека».

Усачев А. 333 кота (стихи). — М.: Эгмонт Россия Лтд., 2005.

«Быть детскими художниками нигде не учат, ими становятся те, кто хорошо помнит, что им было интересно в детстве», — еще одна важная цитата из устных баек талантливого рассказчика Виктора Чижикова. Впрочем, он не только рисовал и рассказывал, но иногда придумывал тексты сам. В середине 1980-х из Японии пришла неожиданная просьба — местным читателям полюбились иллюстрации художника к русской народной сказке «Мужик и медведь» (1983). Настолько, что они стали уговаривать его сочинить продолжение «первой части». Из просьбы родился авторский проект — цикл историй с картинками про Петю и медвежонка Потапа. Так японские читатели открыли для себя новую книгу раньше российских. 

Все «лихие девяностые» Чижиков провел в деревне. В нулевые и десятые годы нового столетия он опять стал востребован на волне «старых песен о главном». Тогда же получила распространение доходная практика переиздания иллюстраций из ставших библиографическими редкостями книг и попурри по мотивам страниц забытых журналов, благо за полувековую деятельность картинок в «Мурзилке», «Пионере» и взрослых изданиях вроде «Крокодила» и «Вокруг света» у него накопилось не на один ремейк. 

Поэтика недостачи

Лучшим стихотворением Сергея Михалкова Чижиков считал его «Фому» (1935). Парадоксальным образом самое первое воспоминание любимого текста оказалось увязано с детской травмой. В интервью, данном им на восьмом десятке, Чижиков делился своими ранними впечатлениями «наивного» читателя: «Упрямство этого балбеса Фомы вызывало недоумение даже у нас [в детсаду в 1939 году], а строки „Трусы и рубашка. Лежат на песке. Никто не плывет. По опасной реке“ производили жутчайшее впечатление. Это вообще кошмар какой-то». Ситуация послужила толчком для создания четырехлетним Витей его первой иллюстрации к произведению Михалкова — скульптурной группы «Гибель Фомы в пасти крокодила». Детей в воспитательном учреждении сажали за дощатые столы и ставили перед ними ванночки с комками глины. Чижиков вылепил большого крокодила с широко раскрытой пастью и внутрь положил скатанный глиняный шарик; ткнул в шарик два раза отточенным концом карандашика — получились глаза; а потом еще раз сильно ткнул тупым концом — получился рот. Композицию сочли удачной и демонстрировали на выставке в детском саду.

Любопытно, что даже почтенным стариком Чижиков отмечает «кошмар», но не рефлексирует по поводу происхождения эмоции. Точнее, проговаривается интонационно: перед нами не просто спонтанная реакция ребенка на внезапное исчезновение сверстника, но воплощение экзистенциального ужаса в связи с пропажей человека вообще, нередкой среди родителей ребят его поколения семейной напастью. Пока карательная машина террора пожирала миллионы чижиковских сограждан, другой автор детских стихов (скоро и он сгинет в застенках ленинградского ГПУ) пишет об исчезновении обобщенного современника в своей абсурдистской миниатюре. В «Жил один рыжий человек…» (1937) у Хармса происходит постепенное стирание мультяшного персонажа — его вычитание из реальности, буквальное развинчивание и телесный дисассамбляж: был человек — нет человека, нолик. 

Соблазнительно интерпретировать историю с глиняным аллигатором как работу подсознательного защитного механизма перед лицом «крокодила власти», своего рода вытеснение детских страхов в область творчества. Но факт, что исчезновение Фомы послужит Чижикову противоядием, полезным уроком на всю оставшуюся жизнь и станет рецептом для его отношений с большой системой, в чью пасть можно время от времени закидывать глиняные комки и изображать Бармалея (как в картинках к «Доктору Айболиту» Чуковского), в сущности, не таким уж и страшным волосатым детиной с кольцом в ухе, над которым, если нужно, посмеемся, а если что — при встрече закосим под дурачка.   

Эта поведенческая стратегия (в случае Чижикова вряд ли полностью осознанная) в конечном итоге стала охранной грамотой и в какой-то мере способствовала его последующей удачливой карьере детского художника советского времени. Он и окружающий мир видел избирательно, что изящно рифмуется с полумифом о его дальтонизме и репликами в духе «Я по натуре не лирик, я больше шутник», или уже цитировавшимися выше словами о рисовании котов, но подразумевании людей. Как в чижиковском шарже на античный мотив (серия «Великие за партами»), бородатый учитель в греческой тунике склоняется над юнцом — будущим великим оратором: «Сколько можно молчать, Демосфен? Ты что, воды в рот набрал?» Ответ: «Нет, камней!» 

Так и Чижикову говорить много не нужно было. Он просто из своего частного рабочего угла десятилетие за десятилетием, целенаправленно и деловито формировал эстетику сначала советского, а позже и постсоветского ребенка. Дети вырастают, имена художников забываются (если говорить начистоту, многие никогда и не утруждаются запомнить неблагодарную мелкую подпись), но корпус их работ, этот пигментный нарратив с годами приобретает монолитность, превращаясь в то, что принято называть «стилем эпохи». 

Выстрелив в шестидесятые, как оригинальный график Чижиков впоследствии развивался до обидного мало — художественная манера его, достигнув кульминации в 1970–1980-х годах, застыла. Но это было мастерство почти совершенное, и успех его у нескольких поколений доказывает, что своим творчеством он повлиял на формирование вкусов огромного количества не только читателей, но и младших художников-иллюстраторов детской книги. 

Иногда обескураживающе для собеседника Чижиков вдруг заявлял: «Кстати, вы знаете, я ведь дальтоник. Не различаю оттенки красного, коричневого, зеленого, розового». Была ли тут доля эпатажа? Зная его опубликованные в печатных изданиях безупречные акварельные размывки, можно было подумать, что он кокетничает. Однако в его мастерской действительно была рабочая палитра с размеченными вручную женой Чижикова, Зинаидой Чижиковой, ячейками красок, с карандашными надписями названий оттенков цветовой гаммы. Даже здесь физическую недостачу в виде нарушения зрительной функции Чижиков смог обратить в подобие фирменного знака. Это был самый счастливый и самый беспечный дальтоник в современном русском изобразительном искусстве для детей.