«Перемирие: в чум пришла большая вода» Интервью социолога Виктора Вахштайна — о том, как пандемия изменила риторику власти и оппозиции в России

Коронавирус стал важным элементом политической риторики и для российской власти, и для оппозиции. В начале эпидемии чиновники убеждали людей в необходимости карантинных мер, однако перед парадом Победы и днем голосования по поправкам в Конституцию, несмотря на рост числа заразившихся в стране, президент начал говорить, что пик уже пройден. Для оппозиции же власть стала «пособником эпидемии». Спецкор «Медузы» Андрей Перцев поговорил с известным российским социологом, деканом философско-социологического факультета Института общественных наук РАНХиГС Виктором Вахштайном — о том, как в 2020 году изменился язык политических дискуссий в России.

— Как последние события в России — эпидемия коронавируса, голосование по поправкам в Конституцию — поменяли публичную политическую риторику оппозиции и власти?

— Давайте сначала сверим часы — разберемся, одинаково ли мы понимаем «публичную риторику». Есть некоторые события: «московское дело», введение карантина, проведение парада [Победы], голосование по поправкам. Аресты и назначения, заявления и отставки, ограничения и смерти. Ни одно из событий не значимо само по себе. Значимым его делают наши интерпретации. Вызовет событие живейший отклик или останется незамеченным — зависит от работы интерпретаторов.

Есть интерпретаторы в штатском, рассказывающие истории с экранов телевизора. Есть маленькая группа оппозиционных СМИ, которые, в сущности, используют очень похожие риторические приемы, вещая на ограниченную, но лояльную им аудиторию. Есть так называемые «лидеры общественного мнения», их поле битвы — фейсбук. И есть таксисты «Яндекса» — последнее звено цепочки интерпретаций. Публичная риторика — это совокупность издаваемых ими звуков и производимых печатных знаков по поводу «происходящего».

Задача интерпретации — сделать «происходящее» ясным, очевидным, понятным, не оставить места сомнению и неуверенности. Хорошая интерпретация работает по принципу «пароль — отзыв». Вот автор фильма на одном из провластных каналов эффектно (на самом деле нет) поворачивается в боковую камеру и, понижая голос, произносит: «Ассоциация „Голос“…» Делает паузу. За эту паузу лояльная аудитория успевает мысленно отозваться: «Американские наемники!» «…Наемники и шпионы!» — сообщает добавочную информацию автор.

А вот один из публичных интеллектуалов пишет в фейсбуке «У вас, бесправных и униженных, есть проблема! Вас принуждают голосовать за собственное бесправие. Но у вашей проблемы есть имя! [Дальше называется имя городского чиновника]. Это именно он выстроил систему, в которой у вас нет никаких прав! Это именно он [дальше с риторическим усилением, по нарастающей, с шестикратным повтором „Это именно он!“ перечисляется список чиновничьих злодеяний]». И лояльная аудитория тут же хором отзывается: «Боже мой, как вы правы! Он — холуй, холоп и хам!»

Ровно та же структура — «пароль — отзыв» — с единственной разницей. Телезритель отзывается сразу же и мысленно, фейсбук-пользователь — через паузу и письменно.

— Адресат интерпретации считывает этот код?

— Да. Именно так. Базовая схема: событие — интерпретация — адресат. В редких случаях сама интерпретация становится событием.

— В политической риторике много окрашенных слов-ярлыков, которые упрощают считывание кода: «наемники», «холуй». Почему так происходит?

— Все же основу политической риторики составляет не информация, а эмоции. Желательно, сильные. Лучше всего — страх или ненависть. В пределе два этих кода — «враг» (оператор ненависти) и «угроза» (оператор страха) — сливаются в один. Причем это далеко не только российская специфика. Давайте посмотрим на структуру политических страхов. Они симметричны в двух противостоящих риториках — властной и оппозиционной. Во властной:

1. Есть заговор враждебных России государств. Это внешний враг.

2. Есть доблестное руководство страны. На него наша «надежда» (еще один оператор).

3. Есть проклятая «пятая колонна», которая раскачивает лодку на деньги внешнего врага. Это внутренний враг.

4. Есть патриотичные граждане, которые должны сплотиться вокруг своего лидера. Это «мы-идентичность».

В противоположной риторике:

1. Есть нормальные демократические государства и мировое сообщество. На него наша «надежда».

2. Есть собственный коррумпированный и авторитарный режим. Это и есть внешний (по отношению к «обществу») враг.

3. Есть здравомыслящее и думающее меньшинство. Это «мы-идентичность».

4. Есть одурманенное государственной пропагандой агрессивное быдло. Это внутренний враг.

— А что изменила пандемия в этой понятной схеме? В первую очередь, изменила у оппозиции?

— Первой реакцией на пандемию был шок, поломка всех привычных шаблонов. Тогда, ранней весной [2020 года], у оппозиции родился новый код: «несогласованность и непоследовательность действий властей». Вспомните, еще пару месяцев назад для «просвещенных и думающих людей» все было на своих местах: добро и зло, свобода и репрессии, права человека и политическое угнетение. Все, исходившее от власти, было «нечистым»; все, ей сопротивляющееся, — «сакральным»; все остальное — «профанным».

А тут эта эпидемия. И уже нельзя написать что-нибудь вроде: «Эпидемию специально раздувают, чтобы разделить нас, изолировать, лишить возможности сопротивляться власти сообща». Тех, кто продолжал гнуть эту риторическую линию, вдруг начала затаптывать собственная напуганная аудитория: «Мы, конечно, Путина ненавидим, но сейчас не время». Поправки к Конституции, дело «Сети», «московское дело» — все было временно забыто. Перемирие. В чум пришла большая вода.

Как действовать в этой ситуации публичному интеллектуалу, чтобы и аудиторию не растерять и опасность вирусной угрозы не преуменьшить? Нужно было бить по касательной, осторожно, с хирургической точностью: «Меры, несомненно, оправданы. Но! Можно же было договориться между собой? Сначала говорите „каникулы“, а потом вопите, что люди на шашлыки поехали!»

Или: «Да, конечно, сейчас нужно вообще ввести чрезвычайное положение! Но это сейчас. А потом? Вы уверены, что они его когда-нибудь снимут?» Мир вдруг стал больше, опаснее, мутнее. Послышался скрип риторических механизмов: нужно было срочно вписать пандемию в имеющуюся картину политических угроз и страхов, врагов и идентичностей. И уже через месяц мы увидели, что пандемия просто расширила привычную палитру политической тревоги. 

— В чем это расширение?

— Появился новый уровень угрозы — глобальный. И оппозиционная риторика — та самая, которая поначалу отваживалась только на критику «несогласованности действий властей в условиях эпидемии» — справилась с ним лучше. Теперь есть «внешний-внешний» враг, вирус, который убивает нас при пособничестве «внешнего-внутреннего» врага — федеральной власти. А «агрессивное непросвещенное быдло» оказалось в роли двойной угрозы: во-первых, из-за своих лоялистских убеждений, во-вторых, из-за наплевательского отношения к здоровью других людей, отказа соблюдать социальную дистанцию и бесконечных конспирологических разговорах о «секретных уханьских лабораториях», «проклятом Билле Гейтсе» и «жидких чипах».

Кстати, яркий образ «власть — пособник эпидемии» — это не наше изобретение. Социолог Питер Бэр, долгие годы преподающий в Гонконге, описал реакцию людей на эпидемию атипичной пневмонии весной 2003 года. Тогда пекинские власти, изолировавшие Гонконг и Коулун, воспользовались метафорой войны и мобилизации. «Все для фронта, все для победы! Оставайтесь дома. Мы вас скоро освободим из эпидемического плена».

Но метафора эта сработала против Пекина. Жители Гонконга быстро убедились, что «пекинское командование» некомпетентно. Оно занижает реальные цифры зараженных, отказывается помогать экономически и непрерывно врет международному сообществу. Тогда-то и родилась формула «центральная власть — пособник эпидемии». А заодно и метафора войны на два фронта: против вируса и против Пекина.

Бэр показывает, как сплочение и солидаризация людей в период эпидемии SARS повлияли на изменение политической идентичности региона. Те, кто называли себя «китайцами», стали говорить «гонконгские китайцы»; те, кто называли себя «гонконгскими китайцами», стали говорить просто «гонконгцы». Первый большой протест в Гонконге 2003-го был связан как раз с отказом пекинских властей установить памятник «борцам с эпидемией» и вознаградить врачей-волонтеров.

— Но правила, которые устанавливает власть, ее противники во время пандемии все равно соблюдают.

— В период наиболее жестких карантинных ограничений — да. Попытка противопоставить метафоре «все для фронта!» метафору «электронного концлагеря» провалилась. Среди аудитории вашего издания ничтожно малое число ковид-диссидентов.

— А как в своей риторике отреагировала на пандемию власть?

— Во-первых, точно так же, включением третьей угрозы — «гоббсова страха» войны всех против всех: «Реакция на эпидемию может быть хуже самой эпидемии. Моральные паники, аномия, исчезновение социальных норм, в пределе — цунами гражданской войны и смерч уличного насилия. Заражение высвобождает все худшее, что есть в человеческой природе. Посмотрите: в соседнем государстве автобус с эвакуированными из Китая гражданами толпа закидала камнями».

Во-вторых, национализацией вируса: «Мы — жертвы глобальной эпидемиологической агрессии. Не на нашей территории появился этот вирус и не наши граждане распространили его по свету. Но те меры, которые принимают сейчас остальные государства, и которые в ответ вынуждены принимать мы, в перспективе могут разрушить отечественную экономику». Отсюда рост популярности конспирологических теорий о «секретной лаборатории в Ухани» и «новом вирусологическом оружии».

Наконец, в-третьих, «официальный» нарратив смещает внимание с эпидемиологии на экономику: «Мы, несомненно, позаботимся о заболевших. Но кто позаботится о миллионах предпринимателей, доведенных до разорения в период эпидемии? Кто компенсирует потери, понесенные народным хозяйством?»

Впрочем, последний риторический ход — «экономизация» вируса — был тут же позаимствован оппозиционной риторикой. Появился новый троп: «Деньги есть. Это деньги Фонда национального благосостояния. И сегодня вся страна поделилась на тех, кто сидит на деньгах, и тех, от кого их охраняют!»

— За время эпидемии риторика российской власти менялась: сначала шли сообщения о вирусной угрозе и необходимости карантинных мер, потом на первый план вышла экономика. Как повлияла эта смена на провластную аудиторию?

— Мы никогда до конца не знаем, как слова влияют на людей. Точнее — на структуру аудитории. Мы можем анализировать всплески солидарности, бурление коллективного негодования, травлю и попытки мобилизации как «реакции на смену риторики». Но по сути фраза — «люди увидели беспомощность и немоту власти! даже те, кто раньше верил зомбоящику, перестали поддерживать режим!» — это просто очередной ход интерпретации. Не более.

К тому же смена шаблона в провластной риторике была куда менее заметна, чем в оппозиционной. Первые официозные интерпретации давались в привычном фрейме «сообщения о происшествии». Не поменялись даже жанровые риторические настройки. Получалось комично, но привычно: «…Вчера в ходе оперативно-розыскных мероприятий сотрудники Роспотребнадзора предотвратили возникновение очередного очага заражения. Вирус оказал вооруженное сопротивление и был уничтожен вместе с носителем. По имеющимся данным зараженный имел длительные контакты с российскими гражданами, вернувшимися на прошлой неделе из Италии. Личности всех причастных к заражению устанавливаются. На данный момент трое из них блокированы в одноместных палатах в Коммунарке. Сотрудники Роспотребнадзора делают все необходимое для обеспечения общественной безопасности. По сообщению оперативного штаба, офицер медицинской службы, заразившийся в ходе проведения аналогичной операции в феврале 2020 года, уже пошел на поправку и будет выписан из больницы в ближайшие дни». Вирусная угроза — даже на уровне выбора риторических средств — маркировалась как «террористическая».

Оппозиционные же СМИ в первые недели карантина находились в мучительном поиске нового шаблона. Получалось тоже несколько странно: «…Российский режим оказался не в состоянии справиться с эпидемией! Необходимые меры до сих пор не приняты! Почему еще не введено тотальное тестирование всех, контактировавших с иностранцами? Почему мобильные медицинские бригады не производят обходы домов? Почему не налажен обмен информацией о потенциально зараженных между силовиками и Роспотребнадзором? Авторитарный режим неэффективен! Судя по последним высказываниям [мэра Москвы Сергея] Собянина, граждане для него — это объект заботы. Патерналистские замашки российской власти мешают ей оперативно реагировать на происходящее».

Коллеги умудрялись в одной статье жаловаться и на избыток «медицинского тоталитаризма», и на его недостаток. Но уже через два месяца все снова встало на свои места. Благодаря образу «пособников пандемии» мир снова стал понятным, прозрачным, предсказуемым. Ту же роль «риторического стабилизатора» на противоположном фланге сыграла конспирологическая теория. Она связала «глобальную угрозу» с «угрозой внешнеполитической» посредством таких риторических фигур как «Уханьская лаборатория», «Билл Гейтс», «жидкие чипы» и «нулевой пациент».

— Во время пандемии мы все чаще стали слышать о «новой реальности» и «новой нормальности», в которых нам придется жить. При этом эти словосочетания появились еще до пандемии. Почему они стали использоваться?

— Риторика «новой нормальности» — это стабилизирующая риторика. Ее задача представить происходящее не как «временные меры», «ответ на вызовы времени» или «вынужденные шаги», а как новый способ говорить и действовать в бесповоротно изменившемся мире: «Теперь будет так. Всегда. Привыкайте».

Оставим в стороне историю этого выражения, она заслуживает отдельного разговора — интересно проследить, как эта формула из экономического термина стала политическим тропом. Важно то, какую интерпретацию оно в себе содержит. Это больше не риторика «временных трудностей» и «испытаний, которые опять выпали на нашу долю», метафора «зоны турбулентности» больше не работает. Это уже не обращение сверху: «Уважаемые пассажиры, в связи с эпидемической и геополитической турбулентностью мы временно прекращаем обслуживание. Пожалуйста, пристегните ремни, наденьте медицинские маски и ознакомьтесь с поправками в Конституцию».

Собственно, единственная интерпретация, которая содержится в выражении «новая нормальность»: «Что бы ни происходило, это нормально». Такая операция называется тавтологизацией. Закон суров, но это закон. Война бесчеловечна, но на войне как на войне. Родителей не выбирают. Это наша Родина, сынок. Формула тавтологии: «Х есть Х». Она не сообщает никакой новой информации и не предлагает новых риторических ставок. Она лишь утверждает право на существование того, что и так существует.

— Что противопоставляется этой риторике?

— А что противостоит тавтологии? Риторика парадокса. «Х есть не — Х». Новая нормальность — это ненормальность. Референдум — это просто опрос. Президент — это нелегитимный монарх. Мир — это война. Закон — это произвол.

У обеих логик — тавтологии и парадокса — есть свои издержки. Тавтология никого не консолидирует, не дает дополнительных интерпретаций, ничего не объясняет и ничего не предлагает взамен утраченной «нормы». Она лишь заставляет смириться с текущим положением дел, признав его нормальным и естественным. Платой за парадокс станет нарастание чудовищной риторической паранойи. Нас обманывают! Голосование — не то, чем кажется! Вторая волна пандемии — это просто предлог загнать всех обратно в карантин, потому что поправки уже приняты! Власть пытается скрыть раскол в обществе!

Ну и, конечно, бесконечные взаимные подозрения. Мы почему-то привыкли думать, что конспирология — удел непросвещенных и малообразованных. Но это не так. Доля конспирологии есть в любой риторике, претендующей на разоблачение «подлинных причин» происходящего. И доля эта будет расти, видимо, именно в оппозиционном нарративе.

Так что когда завтра какая-нибудь из публикаций «Медузы» в очередной раз не впишется в картину мира ваших читателей, они без тени сомнения перепостят на своих страницах карикатуру с медузой в погонах, указывая на «подлинные причины» предложенных вами интерпретаций.