«Выборы — это грязь, какую я видела только в сериале „Карточный домик“» Интервью Нюты Федермессер — о ковиде, реформе ПНИ и политике

В середине мая «Медуза» написала, что директор московского Центра паллиативной помощи, учредитель фонда помощи хосписам «Вера» Нюта Федермессер может выдвинуться на выборах в Госдуму в 2021 году по одному из одномандатных округов Нижегородской области. Об этом рассказали источники «Медузы» в администрации президента, руководстве партии «Единая Россия» и Нижегородской области. Сама Федермессер при этом заявила, что такую возможность для себя исключает. После публикации материала общественница раскритиковала статью «Медузы» в своем фейсбуке, отметив, что она «намеренно написана так, чтобы создать у читателей ощущение, что мое участие в еще даже не объявленных выборах — уже решенный вопрос». В письме к Нюте Федермессер мы попросили ее подробнее рассказать, что она делает в Нижегородской области, почему категорически не хочет быть депутатом Государственной думы и как эпидемия коронавируса сказалась на реформе ПНИ. Публикуем ответы Федермессер без сокращений.

— Программы в рамках созданного вами проекта по развитию паллиативной помощи «Регион заботы» запущены в нескольких десятках регионов России. Нижегородская область — один из них. Почему вы сосредоточили усилия именно на Нижегородской области и решили проводить в ней заметную часть времени? Что уже удалось сделать здесь?

— Я объездила 36 регионов. Это больше половины территории страны. И те регионы, которые мы охватили, затрагивают сильно больше 50% населения. В рамках проекта «Регион заботы» я познакомилась со страной так глубоко, как и мечтать не могла. Потрясающий опыт. Самый трудный и самый интересный год моей жизни.

Везде были и официальные встречи, и поездки в учреждения. Причем учреждения мы всегда выбирали сами, и в последний момент, как правило, меняли программу, чтобы быть уверенными, что не натолкнемся на потемкинские деревни. Везде я знакомилась с губернаторами, и некоторые из них были очень заинтересованы в изменениях в социальной сфере. Среди них — Михаил Развожаев в Севастополе, глава Республики Дагестан Владимир Васильев, глава Башкортостана Радий Хабиров, губернатор Новгородской области Андрей Никитин и губернатор Нижегородской области Глеб Никитин.

И Глеб Сергеевич, когда у нас была очередная рабочая встреча, предложил мне как-то легализовать свой статус в Нижнем и помогать более официально. И я стала советником по социальным вопросам. Есть два вида советников: на оплачиваемой должности и на общественных началах. Вот я — на общественных. Иначе мне пришлось бы оставить свою работу в Москве. 

Конечно, тут важен и личный аспект. У меня сложились очень теплые отношения с тогдашним вице-губернатором по социалке Андреем Гнеушевым. Именно с ним мы договорились о том, что я проживу неделю в ПНИ [психоневрологическом интернате]. Как ПСУ [получатель социальных услуг] — так называют проживающих в ПНИ. Это было важно, чтобы быстро погрузиться в специфику работы интернатов. После того как я там провела там восемь дней, весь регион стал намного ближе.

Ну и конечно, есть еще соображения рационального характера. Нижний Новгород недалеко от Москвы. Можно «Стрижом» туда доехать. Это не дотационный регион, он самостоятельный и успешный в экономическом плане (в действительности дотационный. — прим. «Медузы»). Кроме того, Нижегородская губерния — большой регион, входит в десятку, кажется, по численности. Это три с половиной миллиона человек. При этом в Нижнем есть и городские, и сельские жители. И их распределение позволяет говорить о проведении реформы сразу и в густонаселенном центре, и на периферии.

Еще очень важно, что там люди привыкли к изменениям, к реформам, и в целом народ там более активный, чем во многих других субъектах. И очень неравнодушный. Сильно развит некоммерческий сектор. И когда Глеб Сергеевич мне предложил стать советником, я сказала, что я бы тогда хотела курировать реорганизацию работы социальных учреждений. Я была рада этому предложению, согласилась довольно быстро. Вообще, в его команде работать — честь. 

 — На ваше решение как-то повлиял Понетаевский ПНИ, где вы прожили неделю?

— На самом деле если начинаешь чем-то заниматься всерьез, то и роль этой работы в жизни неизбежно возрастает. Изначально, когда я впервые посетила Понетаевку, — это было одно из первых учреждений в глубинке, где я побывала. Визит на меня произвел жуткое, гнетущее впечатление. Эта знаменитая фотография, которая обошла СМИ, с надписью «ванна для мытья обеспечиваемых» — это как раз оттуда. Дальнейшие поездки по стране, к сожалению, показали, что Понетаевка — это, мягко говоря, не худший вариант. Но тем не менее мне, конечно, судьба этого места стала небезразлична. 

Это бывший монастырь. Очень красивая территория. Исторические здания. Архитектура потрясающая, колокольня из красного кирпича. Это типично было для советского времени — передавать церковные земли то под свинарники, то под овощехранилища, то под вот такие вот дома для «иных», кого бы желательно с глаз долой…

Когда я туда приехала — это было, наверное, год назад, чуть больше, — там уже были разговоры о том, что их закрывают, расселяют. Это говорили сами сотрудники. Были очень взвинчены и переживали, что потеряют работу. Как и во многих местах страны, интернат на 700 человек — это градообразующее предприятие. 

Сейчас земля под ПНИ принадлежит Дивеевскому монастырю и входит в так называемый Дивеевский кластер. Еще в 1995 году Ельцин подписал указ о том, что эти земли нужно передать Дивеево. И вот с 1995 года прошло 25 лет, но пока ничего не произошло. Люди живут в красоте, но в бытовом смысле — ужас. Скученно, вдали от социальной жизни. И совершенно не по уму совмещены под одной крышей.

Я занялась этой историей, и мы потихонечку вместе с Марией Островской и «Перспективами» (потому что я не специалист в этой сфере и мне нужна была профессиональная экспертиза, чтобы приступить к реорганизации и реформе) начали двигаться. В нашей голове план выстраивался примерно до 2024–2025 гг. — чтобы не раньше 2025 года произошло это расселение. Но коронавирус все спутал. И спутал, естественно, не только в Нижегородской области. 

Вообще, коронавирус, я надеюсь, приведет к тому, что реформа ПНИ и социалки произойдет значительно быстрее. Эпидемиологическая ситуация показала, насколько критично для распространения инфекции такое масштабное скопление людей в одном месте. То есть пандемия, с одной стороны, наши планы затормозила, а с другой стороны, ковид в целом реформу в социальной сфере в стране, безусловно, ускорит. И я надеюсь — я уверена, — что Понетаевка станет первым пилотом, где новые принципы организации жизни людей с ментальными расстройствами будут реализованы, где мы будем принимать решения об объединении или разъединении людей не на основании их диагноза, возраста, наличия или отсутствия у них дееспособности или родственников, а на основании их желаний, социальных связей, внутренних или личностных потребностей.

То, как мы планируем реализовывать реформу в Понетаевке, — это как раз учет всех тех выстроившихся социальных связей, которые сложились и среди проживающих, и между сотрудниками. Если люди живут в плохих условиях, но привыкли жить вместе, то их нельзя разъединять, нельзя им добавлять стресса. Мы не можем взять какую-то готовую модель — немецкую, израильскую, неважно, — и пересадить к нам. Или просто всех расселить из больших интернатов в маленькие и думать, что они заживут счастливо. К сожалению, нет. Как у Льва Толстого: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Поэтому надо решать судьбы каждого человека в ПНИ индивидуально. У всех своя история.

Слава Богу, мы договорились с епископом нижегородским Георгием о том, что и на территории Понетаевки останется небольшой дом милосердия. Те, кто прожил в этих стенах десятки лет, никуда перемещены не будут. Как и самые слабые из тех, кто там живут. Только для начала надо все же пережить пандемию.

— Чем еще помимо ПНИ вы планируете заниматься в Нижегородской области? Будет ли там большая реформа в социальной политике, готовы ли вы, как планировалось, взять ее на себя?

— Реформа в социальной политике в целом — нет, на себя я это брать не готова, даже только в Нижегородской области. Я недостаточно компетентна. Но горизонты моих желаний в последний год все равно расширились. Во-первых, чтобы говорить о реформе институциональных учреждений соцзащиты, нужно работать сразу и со здравом [здравоохранением], и с социалкой. Нужно дать старт нормальному межведомственному взаимодействию — не на словах, а на деле.

Реформа ПНИ неизбежно потребует работы со всей системой оказания психиатрической помощи. Эта сфера давно ждет внимания властей и руководства. Кроме того, за время пандемии я познакомилась со многими главными врачами клиник в регионе, своими глазами увидела их работу со всеми ее сложностями. Это жуткое ощущение: с одной стороны, заброшенность медицины, а с другой стороны — понимание значимости медиков. За этим трудно, невозможно наблюдать равнодушно.

Конечно, хочется в системе здравоохранения как минимум быть полезной. Но начать я все равно хочу именно с реорганизации учреждений соцзащиты и с выстраивания системы паллиативной помощи. В Нижегородской области нет надомной паллиативной помощи ни детям, ни взрослым. Да и вообще наблюдается дефицит паллиативной помощи, несмотря на наличие коек, и есть бесконечные койки сестринского ухода, занятые непрофильными пациентами. 

Из Понетаевки я перевезла в Москву двух ребят-сирот — брата с сестрой. Они все детство провели в школе-интернате восьмого вида для детей с умственной отсталостью. И я узнала про существование еще одного типа учреждений — подведомственных системе образования школ-интернатов. Та, где учились ребята, — настоящая детская тюрьма, жуткое место. 

И еще, если говорить про направления грядущей работы в Нижнем, очень хочется наладить работу органов опеки. Иначе выстроить там приоритеты, установить критерии контроля качества.

Все эти изменения целесообразно проводить именно в регионе, потому что регион меньше страны. Потому что не надо менять федеральное законодательство, в регионах достаточно суверенитета и полномочий. Регион может много. И если мы сделаем что-то значимое в Нижнем, опишем это как кейс, как модель, то это можно будет экстраполировать на другие субъекты страны. Сумеем доказать, что реформа — это не про деньги, а про администрирование, менеджмент, контроль качества и профессиональную переподготовку сотрудников.

— Источники «Медузы» утверждают, что региональные и федеральные чиновники хотели бы видеть вас депутатом Госдумы следующего созыва. В ответ на наш вопрос об этом вы категорично дали понять, что не намерены больше участвовать в выборах. Действительно ли представители власти пытались уговорить вас пойти на этот шаг? Если да, то в какой форме, чем они объяснили эту идею и почему это предложение настолько вас не заинтересовало — ведь статус депутата, вероятно, позволил бы вам добиться большего и как общественнику? 

— Да, просьбы такие были и, наверное, еще будут. Поэтому стоит максимально четко обозначить свою позицию. Я не буду баллотироваться в Госдуму по очень простой и необратимой причине: я не хочу.

Почему уговаривают? На безрыбье и рак рыба: очень мало людей в стране, за которыми есть конкретное дело и у которых есть репутация. Мне мамина и папина жизнь помогли и делом обрасти, и репутацию выстроить. Я стала полезной. Миллионы людей, которые ежегодно сталкиваются с болезнью и смертью близких, заинтересованы в развитии паллиативной помощи. Помощь эта недорогая, примеры работающей системы есть. А миллионы родственников — это электорат. Удобно, когда такой человек — твой, член твоей партии, команды.

При этом именно из-за того, что я не политик и меня в первую очередь интересует дело, любое взаимодействие мне интересно именно с точки зрения помощи в реализации рабочих планов. Вот ОНФ как раз стал таким рычагом. Благодаря «Региону заботы» мы сумели сделать то, что раньше было просто недосягаемо. Это открытые двери, это работа в регионах и решение задач на уровне губернаторов, это изменившаяся в стране политика в отношении обезболивания и паллиативной помощи.

Я против такой формы взаимодействия с властью не просто не возражаю и не вижу в этом катастрофы — я это приветствую, только все надо взвешивать. Выборы в Мосгордуму были для меня первым соприкосновением с избирательным процессом. Во-первых, у меня были очень детские, наивные иллюзии по поводу того, что такое выборы. Мне казалось, что если против меня нельзя нарыть компромат про дом за границей, левый доход, нарушение закона, убийство бабушек и воровство их квартир, то выборы ну никак не могут стать для меня жутким стрессом, болезненным и бесчестным процессом и так далее. Это большое заблуждение. Выборы — это грязь, и грязь такая, какую я до этого видела только в сериале «Карточный домик».

Кроме того, я в последнее время много работаю в регионах и понимаю, что уровень их суверенитета и полномочий в сфере социальной политики достаточно велик для того, чтобы провести массу реформ при поддержке губернатора. Мне это представляется более правильным. 

Я не вижу сейчас причин тратить свои силы на законодательную власть. Менять можно и нужно много. Но в целом у нас законодательство во многих вопросах очень неплохое, просто оно не работает. И проблемы начинаются именно при исполнении на местах. Те изменения федерального масштаба, которые сегодня необходимы, мы все равно проведем, я уверена. Например, закон о распределенной опеке. Но для того, чтобы этот закон провести, мне не нужно становиться депутатом, нужно просто готовить общественное мнение, говорить с депутатами, разъяснять необходимость изменений главному правовому управлению президентской администрации. 

— Вы подтверждаете, что разговоры о вашем избрании в Госдуму были. Почему вы так резко отреагировали на статью «Медузы»?

— Она проигнорировала меня, она про меня — без меня. Я что, нахожусь в коме? На ИВЛ? Вы спросите меня! Я разве отказывала отвечать? Да, было предложение, и не одно. Ну и что? Мало ли кто чего от меня хочет? Еще есть я сама. 

Весь этот текст построен на анонимных источниках. Они — эти источники — текст и придумали, и инициировали (редакция решила подготовить этот текст после того, как стало известно, что Нюта Федермессер стала советником губернатора Нижнего Новгорода. — прим. «Медузы»). Есть целый ряд вещей, которые я с радостью сообщила бы журналистам, оставшись анонимным источником. И про социалку, и про регионы, и про что хочешь. Но это этически недопустимо. Хотела бы, но не сделаю. Играть надо или в открытую, или не играть вовсе, молчать. Я бы хотела, чтобы за сказанными словами стояла репутация говорящего. Если я что-то говорю, то я хотела бы, чтобы люди знали — раз я не вру и никогда не действую в личных интересах, моим словам можно доверять. У меня лично материалы, которые основаны на анонимных источниках, вызывают ощущение манипуляции и опять возвращают меня к сериалу «Карточный домик». Наивно, да? Пожалуй, «Карточный домик» — это и по сей день самый мой большой опыт взаимодействия с политикой. 

Когда журналист просто пересказывает то, что ему анонимно наговорили, например, цитируя прямую ложь про то, что я снялась с выборов в Мосгордуму по указке АП [администрации президента], и при этом даже не пытается ничего узнать у меня или у других «источников», которые не будут прятаться за анонимностью, он перестает быть журналистом. А вместо статьи получается просто шняга какая-то, как в этом конкретном случае. 

— Вы успели переболеть коронавирусом — после возвращения из очередной командировки в Нижегородскую область, где помогали в организации лечения заболевших COVID-19 в Дивеевском монастыре. Изменил ли этот опыт ваши представления об этой болезни и о ходе эпидемии в России в целом? 

— Не собственная болезнь, а как раз те самые поездки в регионы, в Нижегородскую область — ну и взаимодействие с московскими больницами. И контроль за собственной организацией, где порядка двух тысяч сотрудников и невероятное количество пациентов, в том числе с ковидом. То, что я изнутри знаю московскую ситуацию, изменило мое представление о медицинском сообществе; о том, кто чего стоит. Ну и о самом ковиде тоже представление изменилось. Потому что я, как и многие другие, прошла все стадии отношения к плохим новостям: отрицание, торг, отчаянье, депрессия и принятие.

Ковид — это очень коварная дрянь, исподтишка бьет. И теперь нам с ним жить.

— Что, на ваш взгляд, можно поставить российским властям в заслугу в ходе борьбы с эпидемией — а где особенно видны недочеты или даже провалы? 

— Ну, провал федеральных властей — это выплаты медикам. И то же самое, думаю, будет с выплатами соцработникам, потому что так инструктировать регионы, когда нет единого решения, — это кошмар. Один говорит, что надо считать смены. Как? По часам в красной зоне? По количеству дней? По факту риска? А кто рискует больше — анестезиолог-реаниматолог в реанимации или врач-эндоскопист, который туда заходит несколько раз в день, или врач по паллиативной помощи, который ездит на дом и не знает, будут ли там пациенты с COVID-19? Другой предлагает платить только специализированным медицинским организациям, которые работают с ковидом. Третий ничего не говорит про выплату амбулаторному звену. Начинаются жалобы.

Вмешивается Путин. Вот теперь как Путин сказал, так мы и сделаем. А Путин сказал «минуты не считать». Ну, хорошо, минуты не будем. Будем дни. Вот врач работал в красной зоне один день. Ему за день платить или за месяц? Для руководителей региональных министерств и главврачей учреждений это очень сложная ситуация. Люди реально жили на работе по неделе — бухгалтеры и финансисты. Под жутким прессингом. 

Я все же считаю, что нужен дифференцированный подход. Ведь так или иначе рисковали все. Но при этом анестезиологи-реаниматологи, которые работают в отделениях интенсивной терапии и борются в прямом смысле за жизнь людей — ну конечно, это совершенно другой уровень опасности и другой уровень ответственности, чем, скажем, у нас в паллиативе. Но если мы платим только им, то у нас возмущаются все остальные. Если платим всем, то имеют право возмущаться те, у кого риск значительно выше. Не нужно было так спешить. Исполнителям всегда нужно дать время на то, чтобы прописать все алгоритмы. И тогда в случае возникновения вопросов сразу можно было бы компетентно ответить. 

В итоге только Москва как регион, который имеет достаточно собственных средств, может сказать: ну ладно, все, вот этим заплатим из этих денег, этим — из этих, всем заплатим. Это катастрофа! Создана ситуация, про которую тоскливо и привычно говорят «благими намерениями — дорога в ад»… 

А если что-то кому-то ставить в заслугу, то для меня безусловные герои — московские власти: [мэр Сергей] Собянин и [его зам Анастасия] Ракова. Москва могла повторить сценарий Нью-Йорка. Москва очень достойно справилась. Все региональные руководители сейчас в очень трудном положении. Не на кого опираться. Нет опыта, приходится самим решать. Это сложно, когда федеральные власти все отдают на откуп регионам, и крайним при любом раскладе становится губернатор или мэр. Губернаторы сейчас как корова в «Особенностях национальной охоты»: «Жить захочешь — еще не так раскорячишься». В результате каждый губернатор оказывается в ситуации, когда как ни поступи, все равно не прав. Да, расширенные полномочия — это правильно. Но полномочия предполагают и право на ошибку. А в субъекте все равно кто-то будет недоволен — или бизнес, или пациенты, то есть кто-нибудь все равно будет критиковать решения власти. А у нас же очень важно, чтобы критики не было, чтобы тихо все… Но так не бывает. 

И, конечно, как я уже сказала, мне приятно работать в команде нижегородского губернатора Никитина. Это смелый и сильный руководитель, таких в стране мало. На любом уровне. Он быстро думает. Не боится прямого взаимодействия с человеческой бедой. Не шарахается от СМИ. 

 — Эпидемия ударила по российскому здравоохранению, причем не только в той ее части, которая непосредственно занимается борьбой с коронавирусом. Пациенты не могут попасть на операции и консультации, особенно серьезные проблемы у онкологических больных. Насколько происходящее затронуло паллиативные службы?

— Эпидемия коронавируса негативно влияет на оказание медицинской помощи во всем мире. И у меня включается тот самый нелюбимый либералами «патриотизм», когда я слышу разговоры: «Из-за оптимизации у нас все накрылось медным тазом, и мы не можем пережить коронавирус без потерь». Ну покажите мне страну, где для системы здравоохранения пандемия не стала ударом? Только не надо говорить про Швецию — это вообще другая планета. На которой люди не живут скученно, по три поколения в комнате. И еще все граждане очень законопослушные. У нас же если говоришь человеку «носи маску» — он ее снимает, если говоришь «сиди дома» — он выходит на улицу. Поэтому не надо с Швецией или Австрией нас сравнивать. У нас такой уровень недоверия к власти, что первая реакция на любое решение — протест.

Я из больницы, из Коммунарки, в Международный день медицинской сестры вела телемост, в котором принимали участие специалисты из Израиля, Испании, Италии, Польши, Великобритании. Так вот, нейрохирург из Великобритании, очень симпатичный дядька, рассказывал, как он переживает из-за того, что в его карьере раньше никогда не было такой длинной паузы. А сейчас он не оперирует больше трех месяцев, руки отвыкли. Он очень нервничает и не понимает, как они будут возвращаться к плановой помощи. Он озвучил массу проблем, которые стоят перед медиками во всем мире, и у них нет решения. 

Ковид — это война и военное положение. В военное время медицина работает по особым, очень четким правилам. Все пациенты и медики разделяются на три потока. Первый поток — это мы отделяем ключевых пациентов от неключевых, ковид от не ковида, раненных на поле боя от всех остальных. Второй поток — это перспективные пациенты с другими заболеваниями. И третий поток — все остальные. Точно так же делятся медики в военных условиях. Самый квалифицированный персонал идет на сортировку, на принятие решений. Персонал второго уровня идет на лечение всех перспективных. А совсем неопытные занимаются бесперспективными. Это естественная ситуация, в которой, принимая менеджерские решения, вынужденно расставляются вот такие приоритеты.

Где в такой ситуации оказывается паллиативная помощь, наверное, объяснять не надо. Примерно там же, где жители учреждений социальной защиты: ПНИ, ДДИ и домов престарелых.

— Пришлось ли вам чем-то пожертвовать, то есть свернуть или приостановить часть ваших проектов?

— Московский паллиатив не парализован. Москва в этом смысле отдельная страна. В Москве не произошло коллапса в оказании медицинской помощи. Частичный паралич все равно произошел, но такой катастрофы, как в других регионах, не случилось. Во-первых, у нас быстрее принимаются решения, у нас больше медицинских организаций, и все они разной системы подчинения: ведомственные, федеральные, региональные. 

В Москве система паллиативной помощи выстроена. У нас восемь взрослых хосписов, плюс Центр паллиативной помощи, плюс два детских хосписа. Мы смогли перенаправить потоки. Два хосписа госпитализируют ковид-положительных пациентов, три хосписа госпитализируют пациентов с подозрением на ковид, два хосписа госпитализируют пациентов, у которых ковида нет. 11 выездных служб работают в разном режиме. Внутри этой системы мы выстроили маршрутизацию для разных пациентов. И все же оказание паллиативной помощи тоже частично пострадало. У нас очень мало персонала: 47% персонала у меня сейчас выбыло из строя, кто-то на карантине, кто-то самоизолирован по контакту, кто-то болеет. За период пандемии медики и на кислороде были, и на ИВЛ, кто-то болел дома, большинство — бессимптомно. Но два человека, увы, умерли. Медсестра из хосписа в Бутово и повар из Зеленограда. Формально они не от ковида умерли, но если бы не ковид — думаю, они были бы сегодня с нами.

Работать сложно, рук не хватает. И эмоционально очень тяжело. Устали все. Это притом что у нас часть коечного фонда пустая и визитов на дом делается значительно меньше. Это плохо. Мы не успеваем помочь…

Но в моем понимании гораздо хуже то, что ковид убил философию паллиативной помощи. В паллиативе не было запретов, здесь всегда рядом были люди: близкие, родственники, гости. Жизнь на всю оставшуюся жизнь — это то, что отличало коренным образом оказание качественной паллиативной помощи от всех остальных сфер медицины. И это сейчас убито, или в глубоком летаргическом сне. 

Я с ужасом думаю, что будет, если нам почему-то не удастся все воскресить. К нам сейчас не ходят родственники, практически нет волонтеров, не проводится никаких мероприятий, никаких собак-терапевтов, концертов… Пациенты не могут проститься с близкими, прощание происходит по скайпу, хоронят в закрытых гробах, и не более трех человек на прощании. Это не та смерть, которую себе пожелаешь… В результате паллиативная помощь свелась к качественному уходу и обезболиванию. Это прекрасно, но где здесь жизнь? Мы пострадали очень. Наверное, не больше и не меньше, чем другие сферы здравоохранения, но поскольку это мое, у меня очень подавленное состояние. 

Я недавно в телефоне смотрела видео годичной давности — какая была весна в московских хосписах. Бесконечные пикники на улице, концерты, шашлыки, гуляющие с волонтерами пациенты в Ботаническом саду и в парке Царицыно люди на ИВЛ на электромобилях. А что мы имеем сейчас? Врачей, запрятанных в СИЗ [средства индивидуальной защиты]. Глаза, которые не видны за очками, тепло человеческих рук, которое не осязается через перчатки. Это так грустно! Больше всего я переживаю за тех людей, которые теряют сейчас родственников и не могут проститься. Это травма на десятилетия. 

И очень еще переживаю за персонал. Медики — сильные люди, они держатся до последнего, умеют принимать решения, брать на тебя ответственность, умеют терпеть и держаться. Но и они не железные. Когда это все закончится, я думаю, к сожалению, кто-то вообще уйдет из профессии. Ну и неизбежна волна отпусков — медики массово захотят расслабиться. И ведь имеют право, да? Но болеть-то люди не перестанут. У нас нет выхода, мы должны это пережить и со всем справиться. Все пройдет.