«Войны — они как шум на Невском проспекте, их уже никто не замечает» Режиссер Александр Лунгин о «Большой поэзии» — фильме о вернувшихся из Луганска друзьях, решивших ограбить банк

Драма Александра Лунгина «Большая поэзия» о друзьях-инкассаторах, которые пишут стихи и собираются ограбить банк, выходит в прокат 28 ноября. На фестивале «Кинотавр» картина получила две награды: за лучшую режиссуру и лучшую мужскую главную роль в исполнении Александра Кузнецова. «Медуза» поговорила с режиссером Александром Лунгиным о том, как пролежавшая на полке история за 10 лет трансформировалась из комедии в трагедию, каким образом в сюжете появились петушиные бои и почему на самом деле это фильм не о стихах, а о войне.

— Как появилась «Большая поэзия»?

— Это старая история. Мы ее написали лет 10 назад вдвоем с моим другом и тогдашним соавтором Сергеем Осипьяном. Это, честно говоря, была его инициатива, он долго убеждал меня, что написать сценарий про поэтов — это хорошая идея. 

— Вы сомневались?

— Я сомневался — не то слово, считал это полным бредом. Но тем не менее сценарий мы написали. Он по канве похож на нынешний, там тоже инкассаторы, банки, стихи, слова и деньги, но он был совершенно другим по интонации и по смыслу. Он был веселым, это была комедия, правда, с печальным концом. Главный герой был похож на [Сергея] Шнурова. В общем, сценарий лежал себе и лежал. А потом так уж вышло, что именно он получил деньги на дебют и поддержку. Я в это не верил, честно говоря, ни секунды. В результате оказалось, что что-то надо с ним теперь делать. Прошло много времени — он устарел, я постарел, поэтому я полгода думал и потом его переписал. Получилась драма.

— Меня тоже обманули ожидания — сначала казалось, что фильм будет про поэзию. А на самом деле фильм вообще про войну. 

— Конечно, название в некотором смысле ироническое. Почему веселье ушло? Это как относительность законов движения: сам ты не можешь понять, это система движется или ты движешься. Это только со стороны понятно. Давайте будем считать, что это я стал старым, грустным и унылым. А может быть, и мир изменился, точно не могу утверждать.

— На вас повлиял военный конфликт в ДНР и ЛНР (по сюжету главные герои возвращаются с войны из Луганска и устраиваются на работу инкассаторами — прим. «Медузы»)?

— Если бы я сейчас начинал делать фильм, это была бы Сирия или Центральная Африканская Республика. Когда мы его написали, вторая чеченская уже кончилась, а Осетия еще не началась, и у нас [в сценарии] это была 200-я дивизия в Таджикистане. Эти войны — они как шум на Невском проспекте, их уже никто не замечает. Наверное, когда они прекратятся, мы все проснемся от неожиданности того, что стало тихо.

— Ваши герои очень глубоко ранены этими войнами.

— Конечно, это ПТСР — посттравматическое стрессовое расстройство, которое называют одной из болезней века. По крайней мере трое персонажей точно сильно поранены войной. Что касается драмы главного героя, в этом-то все и состоит — все его жалеют и думают, что он жертва войны, а на самом деле его проблема в том, что он не совсем жертва войны — он ее лорд, он ее господин. Во многих отношениях он похож на героя Рутгера Хауэра из «Бегущего по лезвию», помните этого репликанта? Да, он не просил показывать, как горят десантные корабли над Орионом и мерцают лучи Си во мраке Тангейзера. Но он это видел, и оказалось, что он вовсе не жертва войны. С этим, собственно говоря, он и пытается жить дальше.

— Это как-то связано напрямую с тем, что один из героев может писать хорошие стихи, а второй — нет?

— Нет. Герои связаны, так сказать, диагональной симметрией — это и организует сюжет. Каждый из них владеет чем-то невероятно ценным в глазах другого и не очень ценным в глазах его самого. Леша (герой Алексея Филимонова — прим. «Медузы») что угодно отдал бы, чтобы быть крутым как Виктор (герой Александра Кузнецова — прим. «Медузы»), а Виктор готов дорого заплатить, чтобы гладко связывать, склеивать слова как Леша, это такая прокрустова социология, где у одного — коробок, у другого — спичка.

При этом поэт из них, в общем-то, скорее Виктор, только он стихи писать не умеет. А Алеша… такие люди бывают, его язык умнее, чем он сам, он просто слышит слова, и ничего с этим поделать нельзя. Это немножко фильм и о творчестве тоже, о том, что любой человек, который публично занимается творчеством, должен решать для себя дилемму Виктора: что я, клоун, что ли? 

— Как совместились в одном сценарии война и поэзия?

— По-моему, это почти одно и то же. Посмотрите, все люди, которые прошли войны, поют свои песни, пишут стихи и так далее. Если вы почитаете журнал «Солдат удачи», то вы увидите, что стихи и песни людей, которые прошли «Бурю в пустыне», очень мало отличаются от того, что вы привыкли считать песенной культурой Афганистана. Да, немножко другие реалии, «хаммеры» и пальмы, а не «буханки» и скалы, но, в общем-то, их томление одинакового типа.

— Но это не большая поэзия.

— Нет, я как раз считаю, что это в определенном смысле большая поэзия. Просто слова уродливые, а поэзия большая. Им необходимо создать какой-то символический язык, который хоть как-то придал бы смысл всему, что было. И поскольку им не на кого положиться, они пытаются сделать это сами из последних сил.

— Вас ужасают эти войны? Из фильма непонятно ваше отношение, вы как будто просто констатируете факт.

— Ужасают, конечно. Я же не такой, как Виктор, я же обычный, я могу уповать только на то, что хорошо склеиваю слова. Но война очень сложная штука, и современная культура, которая не умеет ничего упрощать, которая все представляет непередаваемым и сложным, уж такую вещь, как война, в принципе не готова обрабатывать. 

— Расскажите про поэзию в фильме.

— Стихи для фильма написали два очень известных современных поэта: Андрей Родионов и Федор Сваровский. Андрей Родионов даже снялся у нас в маленькой роли: он играет петуховода без уха. Они невероятно благородно себя проявили, потому что разрешили мне курочить и портить их тексты так, как мне надо, а это очень сложно заставить себя сделать. И я их переделывал, да, потому что в кино плохо слышно стихи. Если ты не пишешь их на экране, как Джармуш в «Патерсоне», ничего не остается в головах у людей, которые их смотрят. Поэтому мне нужны были какие-то более грубые формы, чтобы они оставили хоть какой-то след в смотрящих.

Андрей Родионов, мой ровесник, писал это главное стихотворение — «Леха я или не Леха», его читает Виктор — на моих глазах. Мы с ним вместе сидели, он: «Ну, скажи, скажи, о чем? Это что, как у Егора Летова, да? Разноцветные ленточки, разноцветные стеклышки, непонятно ни хрена?» Я говорю: «Ну да!» А я как раз представлял себе эту «Непонятную песенку», но это просто значит, что мы из одного поколения. А молодых хрупких девочек, которые на слэмах упрямо при всех читают свои странные стихи, мне сложно понять, я просто смотрю на них с сочувствием, их бескорыстие восхищает меня.

— Как вы считаете, влияет ли как-то на нашу действительность новый рэп?

— Я не знаю, я старпер. Я вижу, что у них интенсивная жизнь, а оценить это по-настоящему я не могу. Я слушал Кендрика Ламара, который Пулитцеровскую премию получил за свои тексты. Но он слишком быстро для меня это делает, я не успеваю следить за мельтешением образов. Поэтому по-настоящему я не берусь судить. Но в первый раз со времен, когда я был молодым, мне кажется очевидным, что у молодого поколения идет какая-то интенсивная жизнь.

— Эта непарадная, некрасивая Москва, которую вы показываете (в фильме действие происходит в спальном районе и вокруг гигантской свалки на окраинах Москвы — прим. «Медузы»), многоэтажная, перенаселенная — как вы к ней относитесь?

— Это такой современный урбанизм, он довольно универсальный. Люди живут там на самом деле, причем не просто многие, а абсолютное большинство. И это такая странная шизофреническая, неврологическая, очень сложная реальность, в которой они существуют. Она вся построена на смешении, на диком контрасте, на пестроте, которая одновременно является тупиком, но к чему-то тебя побуждает.

Конечно, в фильме показан выдающийся район: там 30-этажные дома стоят вокруг помойки, которая в полтора раза их выше. Жители те дома вокруг помойки называют «первой линией». Но, в общем, Москва именно такая. Я думаю, что она сейчас выйдет из этой непропорциональной тени, которую отбрасывает Садовое кольцо, и мы будем ее видеть все чаще. Я ее не знал, я живу в центре и проезжаю мимо нее на аэроэкспрессе или на машине на дачу, поэтому нам надо было ее исследовать, чтобы найти эти точки для съемки.

— Кстати, откуда в сюжете взялись эти экзотические петушиные бои, которыми увлекаются жители района, — это тоже реальность?

— Да, приезжие из Узбекистана, из Таджикистана, из Киргизии привезли эту традицию с собой. Вся наша массовка в основном киргизская, они прекрасно разбираются в петухах, они все про это понимают. Это запрещено, но зайдите в интернет, и вы увидите огромное количество сайтов, посвященных этому. Они действительно называют себя заводчиками бойцовых кур из-за сложной коннотации слова «петухи». Приходишь к ребятам: «Ты чем занимаешься?» «Развожу петухов» звучит не очень, поэтому они говорят «боевые куры». 

— Это ваш первый полнометражный фильм в качестве режиссера. Вам понравилось быть в этой роли?

— В этой работе много уродского. Во-первых, она учит тебя компромиссу, и для меня это сложно, потому что на самом деле я человек совсем не гибкий и даже, в общем, довольно свирепый. Я с собой борюсь, но мне это нелегко. Постпродакшн — это абсолютно истерический опыт. В общем, там много тяжелого. С другой стороны, если ты адреналиновый маньяк, то это клево, это какое-то возбуждение на протяжении всех съемочных дней. Но не могу однозначно сказать, что все было замечательно и прекрасно.

— Какой ваш самый большой компромисс в этом фильме?

— Это было постоянно, даже нельзя его выделить. Все приходится делать не так, как ты думаешь. И потом, понимаете, кино — это искусство одного касания, это совсем не театр — там ты хоть играешь на зрителя, но у тебя через неделю еще один спектакль. А в кино ты писал всю ночь, утром проснулся, прочитал и сказал: «Боже мой, какая херовина!» — зачеркнул все и стал заново делать. Здесь ты можешь снять хоть 46 дублей, но ты поставил точку — и другого шанса уже нет.

Снимать фильм, по крайней мере так, как я умею их снимать, это не бог знает какая интеллектуальная нагрузка. Писать тяжелее, а уж писать какой-нибудь исследовательский текст — это просто как в горку бежать. Но неврологически это очень большая нагрузка, потому что [участвуют] много людей, деньги и вот это понимание того, что ты ничего не сможешь изменить, — оно создает довольно большое давление. «Ну да, значит, это будет так, что ж поделаешь», — это некоторый постоянный фон всех решений.

— Исполнители главных ролей внесли какие-то коррективы в ваше видение?

— Конечно. Я обороняю сценарий, это моя единственная святыня, но все равно ты не можешь не считаться с индивидуальностями, которые тебе даны.

— Они раскрыли ваших героев по-другому, не так, как вы их себе видели?

— Леша [Филимонов] — сильно, да. Сашу [Кузнецова] я просто имел в виду, когда писал этот сценарий, поэтому он изначально был ближе. А Леше удалось вернуть утерянную симметрию. В последней форме сценария Виктор был, очевидно, главным героем, а он уравновесил эту пару так, как когда-то задумывалось. Леша написал рэп, который он читает в начале, в машине. Никто не думал, что он вообще это делает, просто пришел ко мне и сказал: «Слушай, я тут сочинил…» 

— Какие у вас отношения с большой поэзией? Все-таки вы написали сценарий, сняли фильм о ней. 

— Так уж как-то вышло, что отношения у меня с ней непростые. Я на съемках даже читал «Ненависть к поэзии» Жоржа Батая. Я вам так и скажу — какая там поэзия, это просто работа с поэтическим дискурсом.