«Я не буду играть маленькие роли эфэсбэшников и русских хулиганов. Никогда» Актер Александр Кузнецов — об артхаусе, «Содержанках» и самураях киноиндустрии

Лучшим актером 30-го «Кинотавра» стал Александр Кузнецов. Призом имени Олега Янковского жюри наградило его за роль инкассатора, сочиняющего стихи, в фильме Александра Лунгина «Большая поэзия». Но это была не единственная конкурсная картина с участием Кузнецова. Спустя всего год после выхода фильма «Лето» Кирилла Серебренникова и «Кислоты» Александра Горчилина Кузнецов стал одним из самых востребованных актеров российского кино — за последние 18 месяцев вышло 12 проектов с его участием. В Сочи состоялись премьеры драмы «Люби их всех» Марии Агранович и современной экранизации пьесы Островского «Гроза» Григория Константинопольского, в которых тоже сыграл Кузнецов. Спецкор «Медузы» Саша Сулим поговорила с актером.

— Едва ли не за год из никому не известного актера вы превратились в настоящую звезду российского кино. Есть ощущение, что вы играете в каждом втором фильме или сериале. Не боитесь превратиться в мем?

— Я этим вопросом давно озабочен и ищу способ, как этого можно избежать. Я всегда вел себя очень аккуратно, никогда не работал за деньги, да, иногда делал ошибки, но ни разу не совершал никаких движений в сторону той жизни, которая мне не нравится. Но сейчас дела набирают обороты так быстро, что держать все под контролем стало намного сложнее.

— Вы сказали, что ищете какой-то способ, что это за способ?

— Все мои теории — о том, как оставаться Киану Ривзом в мире гламура, — пока остаются теориями, я еще не успел их проверить. К сожалению, из-за масштаба всего происходящего ошибок с моей стороны сейчас стало в сто раз больше, чем год назад. Я уже ни в чем не могу быть уверенным, может быть, я превращусь черт знает в кого и сам этого не замечу — этот риск есть всегда. Помнить об этом — уже хоть какой-то маленький «способ».

— А что это за ошибки, после которых можно перестать быть Киану Ривзом?

— Их миллион. В первую очередь само кино. Можно ошибиться с фильмом или ролью, можно побежать вперед поезда — заранее не посмотрев свой новый фильм, позвать всех на премьеру, а во время показа почувствовать, как у тебя от стыда отказывают почки.

Очень сложно оставаться смелым панком и рок-н-рольщиком и при этом не совершать ошибок, ведь рок-н-ролл и панк-рок подразумевают под собой кучу ошибок и резких поступков, которые ты должен как-то обаятельно и с гордо поднятой головой преподносить. А я очень рефлексирующий человек, поэтому каждую свою ошибку — если она серьезная — я переживаю очень тяжело.

— Как можно обезопасить себя от ситуации, в которой вы ставите на какой-то фильм, а на премьере выясняется, что он не оправдал ваши ожидания?

— Ну, во время создания фильма всегда будет оставаться какая-то неизвестная — это и есть само творчество; чудо — если оно случилось, то и кино получилось. Но я как актер не могу влиять на все процессы создания фильма. Могу выбрать гениальный сценарий, прорыдать над ним, понять, что это роль жизни, могу контролировать свою игру на площадке, но дальше — ты уповаешь на вкус конкретного режиссера и продюсера, чувство меры, талант и все остальное.

Я считаю, что монтаж намного важнее, даже чем съемки, — мы все знаем примеры, как из полного говна собирали гениальные фильмы и как из лучшего материала собирали говно.

В чем вообще мой внутренний конфликт? Я убежден, что нужно развивать не только самого себя, но и вообще всю нашу гребаную киносистему. Но чтобы делать это, нужно не только снимать хорошие фильмы и писать хорошие сценарии — нужно не бояться признаться себе и всем в том, что ты облажался.

Я очень уважаю людей, которые признают ошибки. Я сам стараюсь быть таким человеком, но, к сожалению, мы снимаем фильмы не на телефон, они стоят дорого, и их нужно продавать.

— А нет ли конфликта в том, что вы, являясь частью команды, хотите откреститься от некоего общего результата, защищать и продвигать который вы обещали, подписав гласный или негласный контракт? Условному Тому Хэнксу, возможно, тоже не очень понравился условный «Код Да Винчи», но он при этом ездил по миру, давал интервью и говорил, как все замечательно и круто.

— Не надо «открещиваться», никогда и ни при каких обстоятельствах — нужно брать ответственность и не врать. В этом и суть. Наверное, актеры фильма «Крым» должны защищать фильм «Крым» и говорить, что это хорошее кино. В таком раскладе все выглядит этически правильно, но так ничего не сдвинется с мертвой точки. Будет один Кантемир Балагов хорошее кино снимать, а мы все будем ходить и защищать «Крым». Пока я не могу до конца разобраться, как нужно поступать, но я уверен — и никто меня не переубедит, — что о провале нужно говорить честно. Если бы я не признавал свои ошибки, то до сих пор жил бы в Севастополе и работал мотористом на пароходе.

— Почему для вас так важен этот факт публичного признания ошибок?

— Потому что именно это позволяет развиваться. Одно дело другу на кухне сказать: «Чувак, я, кажется, облажался». Другое — признать это перед всеми, никак себя не выгораживая.

Это то, чего никогда не делает наше государство, например. И последствия мы все видим.

Это как в отношениях. Если ты отказываешься признать, что у вас с девушкой проблемы, то в какой-то момент все закончится тем, что вы начнете друг другу изменять и все развалится. Но если с ней вовремя поговорить, то можно избежать массы проблем — или хотя бы расстаться без всяких пошлостей.

— Да, но отношения в паре — это частная жизнь людей, вы же говорите о публичных заявлениях.

— Я не говорю, что это одно и то же. Я говорю, что последствия от молчания и в одном и в другом случае одинаковые. Это важно, это и есть рок-н-ролл, гребаная жизнь. Мегааккуратное и чрезмерно политичное поведение — на самом деле трусость, так же как и аккуратное, беспонтовое, вылизанное кино — это здорово, но бессмысленно. Я не хочу руководствоваться принципами, по которым многие по традиции живут у нас в стране: «лишь бы не в тюрьму», «лишь бы не болеть», «живы — и слава богу!». Так мы дальше своего села не уедем.

Короче, все это я к тому, что несмотря на то, что повлиять на многое ты не можешь, — ответственность ты все равно несешь за всю картину. Лучше я буду сниматься раз в год, но буду уверен в том, что делаю. Потому что то, что снято, уже не стереть, это останется на миллион лет.

— Бывало, что вы соглашались на участие в каком-то проекте только ради денег или только ради повышения собственной узнаваемости?

— Нет, ни разу. Посмотрите фильмографию — где там хоть один денежный массовый проект? Я ни разу не снимался даже на ТНТ и СТС. Наоборот, были случаи, когда я готов был хоть бесплатно впрячься в какой-то благородный замес, но меня в него не брали или что-то не срасталось.

Например, я очень хотел сыграть в «Хардкоре». Я хочу быть частью большого кино — ради больших целей, ради больших идей, но ни в коем случае не ради повышения узнаваемости. После «Хардкора» никто никого узнавать не стал, но сам фильм чуть-чуть поменял киноиндустрию и вошел в историю. Вот что нужно. А повысить узнаваемость можно у Малахова на передаче, без проблем, если очень хочется.

Даже будучи студентом первого курса ГИТИСа, без стипендии, потому что я всегда был двоечником, живя в общаге на Трифоновской и прыгая через турникеты в метро, я всегда отказывался от коммерческих проектов. В Америке или в Британии ты можешь и деньги зарабатывать, и хорошее кино делать — но в России это очень редко. Мне сразу об этом говорили, я не верил, а сейчас испытал все на себе.

Но я не собираюсь так жить всегда, это нужно менять. Я считаю «Звездные войны» и «Игру престолов» коммерческими проектами, но это идеальная золотая середина. Это как раз то, чем я хочу заниматься — арт-мейнстримом, с гигантским качественным производством, с дорогими, большими сражениями, сложнейшими съемками. Многие считают, что жесткий артхаус сегодня — единственная возможность делать хорошее кино, это не так. Нужно взять артхаус и поместить в ячейку дорогого продакшена.

— Начинать карьеру с артхауса было вашей стратегией?

— Я считаю, что, когда ты в начале пути, лучше потерпеть и поработать на спартанском уровне артхауса. Если стартовать с коммерческих проектов, получить доверие артхаусных режиссеров будет гораздо сложнее. Не говоря уже о том, что, будучи никем, сделать хорошую необычную роль в коммерческом проекте почти невозможно. Там другие законы, по крайней мере сейчас.

Сейчас из авторского кино я начинаю переходить в более массовые проекты, я делаю это сознательно, так изначально и было запланировано. Но опять же, мой первый действительно массовый проект — это экранизация романа Алексея Иванова «Сердце Пармы». Это само по себе арт-мейнстрим, потому что в основе — отличный роман и умнейший режиссер Антон Мегердичев («Движение вверх», «Метро», «Елки 3» — прим. «Медузы»).

Конечно, я не завязываю с артхаусом, но сейчас стал его дозировать, потому что артхаус — это бешеный риск. Сегодня можно сделать «Кислоту», а завтра сделать студенческий претенциозный этюд. Бесконечно играть в эту русскую рулетку я не могу. Я хочу системы в хорошем смысле. Я хочу Sex Pistols в кадре, но не хочу Sex Pistols в производстве — в производстве должен быть жесткий порядок, чтобы сделать артхаус внутри.

— Режиссеров авторского кино не смущает теперь, что вы задействованы в таком количестве фильмов?

— Мой первый фильм — «Скиф» — вышел полтора года назад и прошел мимо всего, потом было «Лето», а потом уже вышло все остальное. Так получилось, что за полтора года у меня вышло 12 проектов, которые снимались в абсолютно разное время. Так бывает. Большая часть из них — абсолютно безденежные идейные авантюры. А весь этот хайп случился только потому, что большинство этих фильмов оказались неплохими. Они как-то прошумели благодаря работе огромного количества людей. Я-то здесь при чем? Мне просто повезло там оказаться.

Нужно хорошо понимать разницу между временным хайпом и тем, что ты на самом деле делаешь. В истории останутся только такие, как Киану Ривз, Дэниел Дэй-Льюис, Хоакин Феникс и Райан Гослинг, — никакой хайп на них не влияет, из года в год они работают так, будто находятся в идеальном вакууме, в котором нет никаких компромиссов, поэтому они и выбирают только такие проекты, как «Человек на Луне», «Ла-Ла Ленд», «Драйв» и «Место под соснами».

При этом кто-то может сказать, что Хоакин Феникс куда-то исчез, его давно не видно, а вот этот чувак — везде и он молодец. То есть Хоакин Феникс вроде как сдал позиции, потому что его нет на гребаных обложках и на афише «Мстителей». А потом оказывается, что Хоакин просто молча делал «Братья Систерс» и нового «Джокера». Надо понимать, что побеждают в итоге терпеливые самураи. Своим внукам мы будем рассказывать про Хоакина Феникса, а того чувака на хайпе мы даже не вспомним.

— В российском кино есть такие Хоакины, люди, на которых вы ориентируетесь?

— Не знаю, может, и есть. Я невнимательно отношусь к российскому кино. Такое количество современных российских фильмов, которое я посмотрел в этом году на «Кинотавре», я не смотрел за всю свою жизнь. Все, что было до — Абдулов, Янковский, Леонов, — мы в расчет не берем.

Единственный человек в России, на которого я стараюсь быть похожим, — это композитор Игорь Вдовин («Богиня: как я полюбила», «Русалка», «Селфи» — прим. «Медузы») — мой музыкальный наставник. Среди актеров таких людей нет. Есть принципиальные люди, как Хабенский, но я ничего о нем на самом деле не знаю.

— Вы поняли, как работает этот механизм перехода актера из авторского кино в массовое?

 — Люди начинают понимать, что уже невозможно снимать по шаблону. Некоторые продюсеры берут на себя риски и приглашают на главную роль в невероятно массовый, коммерческий проект непредсказуемого странного актера, с не «парадной» харизмой и делают на него ставку. Это настроение уже давно витает в воздухе — именно так однажды сделали «Во все тяжкие», «Острые козырьки», «Чернобыль», «Игру престолов». В России сейчас тоже к этому идет, просто, по традиции, с отставанием в 500 лет.

Мне кажется, что нужно взять всех хороших артхаусных актеров и поместить их в массовое кино — чтобы приучить людей к тому, что вариантов типажей миллион, что нет никаких шаблонов, что кино многогранно, что есть миллион эмоций, есть огромная палитра. У нас привыкли, что этот актер — всегда танкист, а этот — бизнесмен. Если всегда будет так, то нашей стране ****** [конец].

— Вы часто говорите, что хотите сниматься в США и Европе. Зачем вам это, ведь здесь вы уже звезда, а там наши актеры чаще всего снимаются на вторых ролях?

— Сниматься на таких ролях я там не буду — в этом вся разница. Умру, но не буду. Сейчас я играю вторую главную мужскую роль во французском фильме об Иностранном легионе. Я могу быть самым бездарным человеком в России — мне плевать, но у меня достаточно мозгов, сил и желания, чтобы изобрести новую вселенную, чтобы поменять эту ситуацию. Я не буду играть маленькие роли эфэсбэшников и русских хулиганов. Никогда. Я буду есть камни, но этого делать не буду — если только это не гениальная многогранная роль в огромном международном проекте и вся суть в том, что это русский эфэсбэшник и хулиган, рефлексирующий над природой вещей во вселенной.

Все двери давным-давно открыты, и многие люди это видят. У меня есть британский агент, я много путешествую сейчас, много наблюдаю — я понимаю, что единственное, что меня ограничивает, это мой английский, над которым я усиленно работаю. Только полные лохи говорят, что если ты уедешь туда, то будешь работать в «Старбаксе». Все открыто, все зависит только от тебя.

В Америке не только американцы звездами становятся. Так никогда не было, это шизофреническое заблуждение. Антонио Бандерас, Арнольд Шварценеггер, Жан-Клод Ван Дамм, Ева Грин, Марион Котийяр — эти люди выучили английский язык, уехали, а теперь считаются большими мировыми актерами. Там полным-полно звезд любой национальности. Но ни один актер из России или стран СНГ и близко к такому не подошел за всю историю кинематографа, потому что ментально, на уровне ДНК, мы привыкли, что нас нигде не ждут. Пока люди будут так думать, ничего не изменится.

Я всегда считал, что любой актер может жить и работать в любой стране. Для этого всего лишь нужно вкладываться на пределе своих возможностей и развиваться каждый день, не слушая никого вообще, искать знания, впитывать их как игрок, с азартом, делать все с радостью и равняться только на лучших — тогда и работа на их уровне перестанет быть каким-то грустным фантастическим сновидением. И речь может идти о ком угодно, даже о таких планетах, как Брэд Питт или Леонардо Ди Каприо. Я хочу работать с лучшими, но не потому, что они знаменитые и успешные, а потому, что они — герои этого мира, настоящие самураи. В их великолепных актерских работах отражаются их собственные качества, внутренняя инфраструктура, их решения, ошибки, их выбор. Меня тянет к людям, которые лучше, чем я, больше, чем я. Поэтому я и хочу быть свободным человеком и иметь возможность работать в любой стране и с тем, с кем сам хочу.

— «Оскар» хотите получить?

— Нет, я не хочу получить «Оскар». Я хочу сыграть роль, которая будет достойна этой награды. Это две большие разницы.

— Извините, не могла не вспомнить здесь разговор о Голливуде Юрия Дудя с Сашей Петровым [в котором он сказал, что хочет получить «Оскар»].

— Думаю, что Саша имел в виду то же самое, просто его слова потом неправильно интерпретировали.

— Расскажите чуть подробнее о вашем французском проекте. Я правильно понимаю, что вашим партнером по фильму стал Луи Гаррель?

— Да, это большой фильм про Французский иностранный легион. Больше никаких подробностей я раскрывать не могу. Скажу только, что я учу французский каждый день.

— Вас не будут дублировать?

— Нет. Это было одним из условий. И в российском прокате я буду озвучивать себя тоже сам. Я очень серьезно отношусь к звуку, голос — это 50% роли. Я не соглашусь на переозвучку, даже если буду самым ужасно разговаривающим человеком в фильме. Про дубляж в прокате я вообще молчу, мне кажется, я уже готов поднять какую-то волну, чтобы за дубляж иностранных фильмов в России ввели уголовную ответственность. Я искренне верю, что мы однажды придем к запрету дубляжа и стопроцентному использованию субтитров. Лет через двести.

— Вас вообще что больше всего интересует в работе над ролью: физическое преодоление — исполнение трюков без дублера — или полное погружение в психологию героя?

— Я довольно инфантильный и сентиментальный человек и часто выбираю проекты исходя из своих детских импульсов. Мне хочется играть волшебников, рыцарей, путешественников, летчиков, моряков, космонавтов, секретных агентов — я покупаюсь на такие проекты. Такие роли я ставлю выше всяких взрослых профессиональных стремлений, без них все превращается в какую-то астрофизику без поэзии, а это не имеет смысла.

С другой стороны, я хочу играть важных персонажей. Ведь бывает, что тебе вроде бы предлагают главную роль, но ты понимаешь, что этот герой как человек совсем не важен. Он маленький. Я всегда говорил, что не играю трусов и мразей. На самом деле я могу сыграть труса — но тогда это должна быть гигантская история, рефлексия на тему трусости. Я не хочу играть бессмысленных людей, которых полным-полно вокруг, но очень часто такие роли зачем-то создают.

Персонаж, которого я играю, должен что-то во мне поменять и иметь гипотетический шанс хотя бы на микромиллиметр сделать мир или других людей лучше. Но иногда режиссеры просят тебя ничего не вкладывать в роль, говорят, что массовому зрителю это не надо. Говорят, что водитель такси — это просто водитель такси. А то, что Де Ниро сыграл в «Таксисте» или Гослинг в «Драйве», это ***** [чушь], такого не бывает. Я же за то, чтобы доставать из водителей такси то, что Гослинг сделал в «Драйве».

— В какую категорию попал ваш персонаж из сериала «Содержанки»?

— Ни в какую. Обычно я выбираю роли очень серьезно — за этим всегда стоит какая-то идея, это всегда большой путь. Но иногда я берусь за какую-то совершенно неадекватную роль в совершенно не подходящем мне проекте — просто потому, что мне нравятся люди, которые его делают. Так было с «Грозой» [Григория Константинопольского], так было с «Братством» [Павла Лунгина], так было с «Содержанками» [Константина Богомолова]. Мне просто нравится Богомолов, и я хотел повеселиться. Эта роль, если говорить глобально, совершенно бессмысленная, но если их у тебя не будет, то ты превратишься в Безрукова. При всем уважении — человек стал относиться к ролям, как будто он Иисус Христос. Притом что он талантливейший человек.

Кстати, видимо я как-то удачно повеселился в «Содержанках», делая этого пуделя-альфонса, что половина зрителей действительно думает, что я такой актер. Без шуток. Многие до сих пор пишут: «Это самый раздражающий персонаж, бездарный актер! Где вы нашли такого конченого, с таким носом, кто ему даст вообще?»

— Про нос вам часто прилетает?

— Часто. Я даже иногда комплексую, но по факту мне это никогда не мешало. Я думал, что будет мешать, все говорили, что будет, но я играю того, кого хочу играть, и еще ни разу сломанный нос мне не мешал.

— А что случилось с носом?

— Я учился в театральном институте в Киеве и в какой-то момент занялся постановкой студенческого спектакля. А вокруг меня, как мне тогда казалось, были одни ********* [лентяи], я же тогда хотел уехать в Москву, потом в Америку и всем говорил: «Ребята, мы должны сейчас сделать „Нотр-Дам-де-Пари“». А мне все такие: «Чувак, расслабься, че ты гонишь вообще? Спокойно, пойдем, покурим». Меня это страшно раздражало, и я бегал на всех орал. В итоге я подрался со своим другом, с которым мы жили в одной комнате, у него еще кличка была Иисус — из-за длинных волос. Он плохо воспринимал юмор, много читал Достоевского и Толстого. И вот однажды я ему говорю: «Ваня, че ты такой амебный, давай делать „Розенкранц и Гильденстерн мертвы“, давай ставить Томаса Стоппарда, Сирано де Бержерака», а Ваня такой: «Че ты кричишь?» — и мы с ним подрались. Я увернулся не туда, и Ваня сломал мне нос. Это был первый раз, а дальше он уже легко ломается.

— Вы с ним сейчас общаетесь?

— Прекрасно общаемся. Мы и сразу после перелома с ним прекрасно общались. Все было так: мы деремся, он бьет меня в нос, мы продолжаем драку дальше, и вдруг он меня обнимает и говорит: «Стой, стой, подожди!» Я такой: «Что? Давай дальше!» Он говорит: «Пойдем к зеркалу». Мы идем к зеркалу, я на адреналине, подхожу — а у меня нос на щеке просто лежит. Я сказал: «Ну, блин, Ваня!» Он такой: «Ну, блин!»

Вызвали скорую, мне вправили нос, наложили огромный гипс, как у Сирано де Бержерака — буквой Т, и сказали, что нужно остаться в больнице на месяц, потому что перелом серьезнейший. А я в тот момент был под обезболивающим, сказал им: «Вы что, шутите? Вы с кем имеете дело? Да я на метро поеду!» Я написал отказ от госпитализации, вместе с Ваней и остальными мы вышли из больницы, взяли вина — я в черном пальто, с огромным гипсом на лице, как супергерой из фильмов Marvel. Мы идем, пьем вино, садимся в метро, я смеюсь, и меня резко заливает фонтан крови — и я теряю сознание. Нельзя так было делать. В итоге я две недели лежал в бреду, в полусознательном состоянии, а Ваня, как мама, за мной ухаживал: готовил мне, делал перевязки, выбегал в коридор общаги и всех затыкал, чтобы не шумели, — мы прекрасно с ним общались и общаемся до сих пор.