Что сотрудники Центра «Э» делают на митингах? Почему они все одинаковые? Откуда берутся дела за репосты? Отвечает бывший сотрудник подразделения Владимир Воронцов

На митингах можно заметить людей в штатском, которые снимают протестующих на камеры. Время от времени похожие люди указывают полицейским, кого задерживать. Такие же сотрудники, но за закрытыми дверями заводят дела за репосты в социальных сетях. Все они работают в Центре «Э», о внутреннем устройстве которого известно не много. «Медуза» задала главные вопросы об антиэкстремистском подразделении его бывшему сотруднику Владимиру Воронцову, создателю популярного паблика для сотрудников МВД «Омбудсмен полиции».

Что такое Центр «Э»?

Название говорит само за себя — это Центр по противодействию экстремизму. Создали его 6 сентября 2008 года на базе похороненного УБОПа. В Москве центр изначально был создан в центральном аппарате, а к 2012 году в связи с протестами их стали создавать и в управлениях внутренних дел по административным округам. Если говорить только об аппарате города, то там работают около ста человек. В каждом округе — еще примерно по десять сотрудников.

Со стороны кажется, что Центр «Э» — монолитная контора, которая занимается только репостами и борьбой с инакомыслием. Многие воспринимают его как некую политическую полицию. Отчасти это так — думаю, что сотрудники мониторят всех значимых оппозиционеров. Но отчасти нет. Например, в ЦПЭ есть отдел, который занимается координацией антитеррористической деятельности, — он никак не связан с протестами и оппозиционерами. Там люди борются с тем, что на сегодняшний день является, наверно, абсолютным злом.

У остальных отделов тоже есть свой профиль. Есть отделы по религиозному экстремизму, по национальному экстремизму, по пресечению экстремизма на массовых мероприятиях. Есть отдел по подрыву экономической деятельности экстремистских организаций — они занимаются случаями, когда какой-нибудь человек создает преступную организацию и зарабатывает миллионы под девизом «Отдай все и обретешь спасение». В этом отделе сидят люди с соответствующим опытом и экономическим образованием.

Еще есть очень странный отдел по пресечению деятельности запрещенных партий и объединений, которые продолжают ею заниматься под другой вывеской. Никто внутри самого центра не понимал, зачем они нужны. В итоге, чтобы как-то оправдать свое существование, они хватались за все политическое и пытались показать свою значимость везде, где только можно.

Чем на практике занимаются сотрудники центра?

Я числился в отделе по противодействию национальному экстремизму, но при желании можно было заниматься всем, чем хочется. Например, у меня есть опыт задержания педофила — заместителя главы судебных приставов Подмосковья Андрея Каминова.

Когда Максим Марцинкевич ловил педофилов, Каминов был одним из них. Они поймали его, облили мочой и выложили все это в интернет. Это опубликовал «Лайф», Следственный комитет по факту публикации в СМИ возбудил уголовное дело, но не мог расследовать его дальше, потому что следователи ничего не знали об этих активистах. Позвонили мне в ЦПЭ и попросили помочь. В итоге мы помогли — было отмечено, что раскрыли это преступление именно мы.

Но в целом работа устроена попроще, да и полномочия сотрудников ЦПЭ не особенно отличаются от других полицейских. Как правило, каждый день около 8:30 утра начальник центра собирает глав отделов и их замов — ставит общие вводные задачи. Потом, около 9 часов утра, начальники отделов проводят совещания с сотрудниками и ставят задачи им. Спрашивают, что у кого находится в работе, кто по каким потенциальным негодяям работает — сотрудники, как правило, работают по какому-нибудь человеку, о котором узнали из мониторинга или от своих источников. Информация о таких людях, конечно, поступает и через наблюдение в социальных сетях — сотрудники сидят в профильных группах, создают специальные аккаунты и так далее. Если в ходе сбора информации выясняется, что человек действительно что-то совершил, то предпринимаются соответствующие меры.

Еще одна составляющая работы — постоянный поток жалоб от людей на то, что происходит в соцсетях. Например, в «Одноклассниках» кого-нибудь обозвали «жидом», человек оскорбился и решил пожаловаться в органы. По таким жалобам сотрудникам нужно назначать экспертизы, по результатам которых решится, есть ли в высказывании какой-то экстремизм. Ведь опера не лингвисты и не могут сами решить, есть в посте что-то противоправное или нет. Особенно тяжело сотрудникам, когда начинается какой-нибудь флешмоб и все начинают жаловаться на один и тот же пост или на одного и того же человека. У меня в практике был случай, когда пришлось обработать 150 практически идентичных жалоб.

До 2013 года все проходило в подобном рабочем формате, но затем начало быстро деградировать. Деградация связана с усилением роли штабов в системе МВД. Штабы — это внутренние подразделения, которые напрямую не вносят вклад в борьбу с преступностью, но решают, кто и что должен делать. Эти штабы начали вводить планы по нашей работе — в итоге рядовые сотрудники стали выполнять странные задачи.

Например, лично меня отправляли в студенческие общежития, где живут студенты с Северного Кавказа, чтобы пообщаться с комендантом или старостой на предмет того, не происходит ли у них ничего противоправного. Хотя всем было понятно, что никто мне ничего не скажет. Поэтому это были походы в никуда — я приходил, брал объяснения, что у них все хорошо, и уходил.

Тогда же появились другие формальности, отнимающие время. Например, я должен был еженедельно направлять во «ВКонтакте» пять предписаний об удалении свастик, которые сам же должен был найти. При этом искать человека, который их выложил, было не нужно. Даже неважно было, удалили эти свастики или нет. Нужно было просто направить предписания и отчитаться о них.

Со временем подобной дурости становилось все больше. При этом не было такого, чтобы сотрудникам нужно было за определенный период найти какое-то фиксированное количество экстремистов, как это устроено в уголовном розыске или других подразделениях. Работа ЦПЭ оценивалась иначе — по балльной системе, введенной приказом министра внутренних дел. Допустим, подразделение задержало преступника — получило столько-то баллов в плюс, сбежал преступник — столько-то баллов в минус. И главным было выдержать нужный баланс этих баллов.

Кто работает в Центре «Э»? Это престижно?

Когда центр только создали, туда никто не хотел идти. Для сотрудников было очень показательно, что его создали на руинах УБОПа, который работал по похищениям людей, вымогательствам и так далее, а теперь люди сидят и занимаются какими-то репостиками в социальных сетях. Считалось, что это несерьезно — пальба из пушек по воробьям.

Поэтому в 2011 году, когда я только перешел туда, был очень большой некомплект — сами сотрудники говорили, что там перекати-поле, как в американских фильмах. Штатная численность из ста человек была забита на 50–60 процентов. А людей, понимающих специфику работы, было меньше десяти человек. Это были люди, которые действительно в чем-то разбирались: например, могли по одежде понять, к какой субкультуре или организации человек себя относит. Остальные вообще ничего не понимали.

В целом очень небольшое количество людей шло туда, потому что им было это интересно: например, сами были какими-нибудь футбольными фанатами. Остальные шли пересидеть до пенсии, кого-то ссылали туда в наказание. Очень показательно было то, что руководители подразделений сами ездили по институтам МВД и вербовали будущих выпускников себе на службу. Никакой очереди из потенциальных сотрудников за забором не стояло.

Со временем ситуация изменилась. На коллегиях МВД президент [Владимир Путин] неоднократно озвучивал необходимость усиления борьбы с экстремизмом. Роль ЦПЭ возрастала, поэтому сотрудники начали пользоваться приоритетом при проведении оперативно-разыскных или технических мероприятий, решении сложностей с бюрократией и очередями. Сейчас ЦПЭ везде дан зеленый свет.

В итоге сотрудники хотят теперь работать там. Во многом потому, что там нет такой нагрузки, как в районных отделах или уголовном розыске. Все-таки специфика работы немного другая. Если в том же уголовном розыске работа по раскрытию преступления строится от преступления к [совершившему его] лицу, то в ЦПЭ наоборот — от лица к преступлению. Бывает и так, что сотрудники узнают о каком-то подозрительном человеке, а уже потом он что-то совершает. Но задерживать заранее все-таки нельзя, потому что никто не знает, совершит ли в итоге человек что-то противоправное или нет. Тут очень легко скатиться к провокациям.

Как появляются уголовные дела об экстремизме?

Я бы поделил все громкие дела об экстремизме, которые вызывают в обществе раздражение, на две категории по причинам их появления. Первая — дело против действительно какого-то знакового персонажа, которого начинает «мочить» государственная машина. Мне никогда сверху не спускали приказ «замочить» кого-то неугодного, но я видел, как работают другие сотрудники, и допускаю, что такое может быть.

Вторая категория дел — голимая «палочная» система. В прямом смысле ее в ЦПЭ не было, но отчитываться сотрудникам о делах все равно нужно — то есть те же яйца, только в профиль. И мне кажется, что большинство дел относится ко второй категории. Вряд ли та же Мария Мотузная была кому-то нужна до того, как на нее возбудили дело. Подобные дела появляются потому, что сидят менты и думают: «О, блин, прикольно, есть картинка сохраненная, давайте сделаем и отчитаемся». Тем самым оправдывают нужность своего существования. Государство с них требует, они идут и делают.

Как сотрудники Центра «Э» относятся к уголовным делам за репосты?

В целом отношение такое: это просто работа. Большинство не задумывается над тем, что за какой-то пост или видеоролик можно человеку искалечить всю жизнь. Наверно, можно назвать таких сотрудников приспособленцами или временщиками. Они рассуждают по принципу: я сделаю то, что от меня требуют, лишь бы начальник на меня не орал.

В большинстве случаев сотрудники ЦПЭ — это опера, которые раньше работали в уголовном розыске или в каком-то подобном подразделении. Они работали по убийствам, кражам, разбоям. А здесь все просто — репостик во «ВКонтакте». Поэтому все хотят сохранить это теплое место и готовы делать что им говорят.

Как сотрудники относятся к власти и оппозиционерам?

Когда я работал там, то не слышал каких-то негативных отзывов о власти. Но не было и такого, чтобы нам навязывали, что есть какая-то конкретная категория врагов. Правда, по отдельным политическим деятелям говорили, что вот этот человек — агент Госдепа, у него на счетах миллионы бабла в иностранной валюте. Конкретных фамилий называть не буду, но они широко известны.

Более того, в центре были люди, которые представляли себе, что на дворе 1917 год, а они в кожаной куртке и синей фуражке. Очень хорошо помню, что когда прошли выборы Путина в 2012 году и его только-только избрали, у нас была обычная планерка. И один из руководителей на ней без тени улыбки и сарказма сказал: «Все, с завтрашнего дня свобода слова в нашей стране закончена». В его понимании ситуация обстояла так: выборы прошли, свободы слова больше не будет и сейчас мы, крутые чекисты, будем всех мочить.

Если говорить в целом, то к оппозиции отношение разное. Есть единицы, кто ненавидит ее. А если брать основную массу, то для большинства отделов оппозиция вообще не их тема. Например, отдел по антитеррору — они там ловят террористов, внедряются к ним, какое они имеют отношение к оппозиции?

Если смотреть на профильные отделы, которые работают по массовым мероприятиям и тому подобное, то там тоже больше слепой исполнительности, чем личного отношения. Начальник приходит и говорит: «Надо сделать вот это». И никто не задает вопросов, идут и делают. Уже в процессе работы это может перерасти в какую-то личную неприязнь. Потому что ты начинаешь работать по человеку, узнавать его и видишь, что он какой-то дурак и занимается чем-то нехорошим. Естественно, ты начинаешь испытывать что-то личное, потому что он может выкинуть что-то из ряда вон выходящее.

Какие задачи сотрудники Центра «Э» выполняют на митингах?

Сотрудники смешиваются с толпой, косят под митингующих. Главная задача — выявлять наиболее активных, зачинщиков, правонарушителей. Может быть, провокаторов. Кроме того, сотрудники ЦПЭ должны знать и опознавать политических деятелей. Мы же видим, что как только выходит какой-то известный человек, его сразу задерживают только из-за того, что это он.

Нет такого, чтобы сотрудники полиции в форме были у них в подчинении, но какая-то степень взаимодействия существует. Сотрудник ЦПЭ может указать на кого-то, кого он считает необходимым задержать, и его, конечно, задержат.

Также сотрудники ЦПЭ снимают происходящее на камеры. Это нужно для выполнения задач полиции. Например, заснять, если произойдет какое-то преступление, — затем это может стать частью уголовного дела. Возможно, кого-то потребуется идентифицировать. Может быть, определенный персонаж вызовет интерес. Никто не знает заранее, что произойдет.

При этом я не верю в теорию о том, что некие блогеры, снимающие акции протеста, помогают ЦПЭ. Мне кажется, что это конспирология, потому что я не понимаю — что мешает самим сотрудникам точно так же снимать на видео? Или зачем это блогерам? Конечно, не могу на сто процентов утверждать, что этого партнерства нет, но мне эта идея кажется очень странной.

Почему сотрудники Центра «Э» ходят на акции в штатском?

Один из принципов оперативно-разыскной деятельности — сочетание гласных и негласных методов, даже законом предусмотрена конспирация. У сотрудников Центра «Э» нет обязанности носить форму, поэтому они ходят в гражданке.

Другое дело, что несложно вычислить сотрудника в человеке, который стоит рядом с людьми в форме и общается с ними так, что видно: это не случайный прохожий. Тем более что они обычно ходят в джинсах, туфлях и с кожаной сумкой. Я называю это «Опер кожаная сумка».

Вызвано это двумя составляющими. Первая — организация конспирации хромает, как и весь процесс работы. Простой пример: однажды я пришел на работу — и браузер мне сообщил, что на работе запрещено сидеть в соцсетях. То есть издали тупой приказ, который запрещал это всем. Даже эшникам, которые сидят в «Одноклассниках» и «ВКонтакте», потому что это их работа.

Такой же тупой приказ издали относительно того, что сотрудник должен находиться в управлении на Петровке либо в форме, либо в одежде делового стиля. Поэтому сотрудник ЦПЭ просто не может одеться так, чтобы смешаться с толпой, если перед митингом, например, запланирован сбор сотрудников в управлении на Петровке. Его туда просто не пустят в другом виде.

Вторая составляющая — кто-то думает, что он и так не палится. А кто-то понимает, что палится, но его это особо не парит.

Почему одни и те же сотрудники Центра «Э» годами ходят на митинги?

Я бы не сказал, что кто-то испытывает удовольствие от хождения на митинги или что это следствие отсутствия карьерного роста. Просто те сотрудники, которые занимаются этим не первый год, естественно, более опытны. И логично, что опытный сотрудник может быстрее сориентироваться в ситуации на митинге и более грамотно вести себя.

При этом ему будет сложнее смешаться с толпой, потому что его все уже знают. Со стороны это смешно смотрится, но никто не думает о том, что в толпе могут быть другие эшники, которых никто не знает. Может быть, в пяти метрах от известного эшника стоит тот, о существовании которого вы не знаете. Может быть, известные эшники приходят специально, чтобы собрать все внимание на себя.

Самый известный сотрудник Центра «Э» — Алексей Окопный. Кто он такой?

Это самый одиозный сотрудник центра. Раньше он работал в отделе по борьбе с партиями, запрещенными судом, где был старшим опером по особо важным делам. Они ходили на все оппозиционные мероприятия, чтобы как-то оправдать существование своего отдела, в итоге он где-то попал под камеры и засветился. Тем более что они все там особо не блещут конспирацией.

После этого он перешел в отдел по массовым мероприятиям, который сейчас он возглавляет. После митингов он ездит по отделам, опознает наиболее активных среди задержанных, чтобы они не оставались без соответствующего внимания органов. Также у него есть бэкграунд, связанный с убийством нацбола, который ему будут всегда припоминать.

В понимании оппозиционеров он такой палач кровавого режима. В личном общении у меня с ним не было проблем, но мне кажется, что со временем вот эта борьба с оппозиционерами стала для него личным моментом. За много лет эта работа стала для него чуть-чуть больше, чем просто работой.

В целом, думаю, это вызвано тем, что, с одной стороны, оппозиционеры его всячески клеймят, а с другой — у него складывается очень удачная карьера, и, естественно, он благодарен государству и руководителям. Он лоялен на сто процентов. Он чувствует, что он — идейный служака и прославленный опер, который с самых низов пробился в начальники отдела в ГУВД.

Фальсифицируют ли сотрудники Центра «Э» экстремистские дела?

Гипотетически это возможно, но зачем? В силу специфики деятельности Центра «Э» фальсификации не особо нужны. Да и как технически это сделать? Допустим, речь идет про репост во «ВКонтакте». Раньше можно было сделать клон страницы, взять двух ручных понятых и обвинить человека в чем угодно. Но сейчас есть «закон Яровой», и в условиях, когда все посты хранятся, сфальсифицировать это уже нереально. То есть вот этот критикуемый закон может работать в пользу тех, против кого хотят сфабриковать дело.

Есть ли у сотрудников Центра «Э» профессиональная деформация?

Давайте пройдемся по отделам. Например, отдел по религиозному экстремизму — очень сомневаюсь, что кто-то из них может уверовать в убеждения, с которыми борется.

То же самое c антитеррористической деятельностью. Очень показательно, что когда он только был создан, у них на стене висела цветная распечатка фотографий террористов, как в американских фильмах. И они очень антуражно перечеркивали маркером эти лица, когда террористов ликвидировали. Хотя это происходило в ходе спецопераций, которые проводил не московский ЦПЭ. Думаю, это тоже какой-то элемент профдеформации, на самом деле.

А в целом у сотрудников ЦПЭ такая же профдеформация, что и в целом в полиции. Немного притупляется чувство жалости, чувство человечности. Ты не отдаешь себе отчет в том, что какими-то действиями, возможно, ставишь крест на чьей-то судьбе. На возможности жить нормально.

По сути, отношение к работе такое: это конвейер, сегодня этот, завтра следующий. То есть отношение такое: просто кто-то должен это делать. Партия сказала «Надо», комсомол ответил «Есть».

Этот материал — часть проекта «Голунов. Сопротивление полицейскому произволу». Мы рассказываем, как устроена правоохранительная система, как бороться с преступлениями полицейских, как не становиться легкой мишенью для силовиков. Все новые материалы появляются в телеграм-канале.