Монитор-1 Главу грозненского «Мемориала» Оюба Титиева судят за наркотики. Шура Буртин рассказывает его историю — и историю современной Чечни

20 сентября процесс по делу правозащитника Оюба Титиева закрыли для публики. 60-летнего Титиева арестовали в январе 2018 года: в его машине якобы нашли наркотики. Правозащитники заявляют, что дело сфабриковано. Оюб Титиев, бывший учитель и тренер по боксу, возглавил чеченский «Мемориал» девять лет назад, после похищения и убийства предыдущего лидера Натальи Эстемировой. До ареста о Титиеве мало кто слышал — как и о том, что «Мемориал» все еще работает в Чечне. Это неудивительно: его деятельность была секретной. По сути он и его коллеги были маленьким партизанским отрядом — только таким, который не убивает людей, а спасает. Журналист Шура Буртин был знаком с Титиевым много лет. Когда его арестовали, Буртин поехал в Чечню, — чтобы через его биографию рассказать послевоенную историю республики.

— Помню, как-то мама поставила ему заплатку на брючках, сзади, — рассказывает старшая сестра Оюба. — Он был во втором или в третьем классе. [Мама] говорит: «Иди в этих в школу, другие еще мокрые». Он недовольный оделся, собрался, портфель, все взял. Ничего не сказал. Мама мне говорит: «Знаю, он, наверное, где-то спрятался, иди следом тихонечко». Я пошла, проследила — он у соседей за угол спрятался и стоит. Я жду-жду — не выходит. Я подошла, говорю: «Мама будет ругаться…» — она у нас еще и строгая была. «Посмотри, вообще не видно. Иди сегодня так, Оюб. Сядешь — будет незаметно». И он еле-еле — пошел. Вот этот случай я всегда вспоминаю почему-то, не знаю…

Я не собирался вставлять этот эпизод — вроде ни к селу ни к городу. А потом заметил, что тоже его вспоминаю. Видимо, потому, что в нем и правда отражается правильная, застенчивая и упрямая натура Оюба.

Мы познакомились с Титиевым лет десять назад. Он был другом и коллегой моей сестры, они восстанавливали разрушенные школы в горных районах Чечни и вывозили на лечение в Москву раненых и больных. Это был молчаливый мужчина средних лет, на первый взгляд ничем особо не запоминавшийся.

Как-то мне надо было написать текст про чеченские адаты, и Оюб пару дней возил меня по горам, знакомил со стариками. Почему-то он всех там знал. Оказалось, что человек он приятный — и сразу чувствовалось, что надежный. При этом вел себя по-деревенски просто, мы сразу перешли на «ты», хотя он был значительно старше. Тогда я заметил, что за простецкой манерой скрывается что-то еще. Рассказывая о селах, Оюб иногда упоминал происходившие тут эпизоды войны — с номерами частей, именами командиров, цифрами погибших и конкретными, ужасными обстоятельствами их гибели. И кто, когда, у кого и за сколько выкупил тело такого-то убитого. Чувствовалось, что все это он знает совершенно точно и не из интернета.

Позднее мне стало понятно, что Оюб — человек гораздо более информированный, чем все мои знакомые мемориальцы и другие правозащитники и журналисты. Казалось, он знает подноготную всего, что происходило и происходит в Чечне. На любой вопрос он обычно давал короткий, конкретный ответ. Например, мог сказать «нет, это не так» — и было ясно, что дальше он распространяться не будет, но это ровно столько информации, сколько необходимо для понимания ситуации. Свою осведомленность Оюб никак не комментировал и явно нисколько ею не гордился. Он выглядел как скромный деревенский учитель, по необъяснимой причине обремененный огромным объемом знаний о человеческих бедах. Все это было до убийства Наташи Эстемировой и до того, как Оюб возглавил чеченский «Мемориал».

Хотя мы не раз тепло общались, о себе Оюб никогда не говорил, поэтому что еще о нем написать, я не знал.

— В Чечне с вами вряд ли кто вообще будет говорить, — сказала мне знакомая Оюба. — Я бы лично не стала, если бы там была…

Она ошиблась: у меня не хватило времени пообщаться со всеми, кто хотел рассказать про Оюба. Правда, никого из чеченцев я не могу назвать по имени. Я ни к кому не мог зайти в гости; ночевать пришлось только в гостиницах. Любой местный житель, впутанный в эту историю, очень рискует.

Прощение

Видимо, одно случившееся в детстве событие сильно повлияло на судьбу Оюба: его отец, сельский милиционер, убил человека. Это был несчастный случай, и все понимали, что отец не виноват. Титиевы просили прощения, и род убитого простил их. В Чечне действует закон кровной мести: убийство не может остаться безнаказанным. Семья убитого должна отомстить — или простить семью убийцы. Ведутся долгие переговоры, предлагаются компенсации, привлекаются старейшины других родов, религиозные авторитеты. Важно понимать, что кровная месть — не право семьи, а ее обязанность: окружающие ждут от нее правосудия. Оставить убийство неотомщенным — значит загубить репутацию рода, а на ней держится весь уклад жизни. Простить можно — но для этого нужна специальная процедура и очень веские основания, с которыми все вокруг согласны.

Прощение налагает на семью убийцы огромные обязательства. Отныне они должны помогать семье убитого и в любой сложной ситуации быть первыми, кто приходит на помощь — словно стараясь заменить погибшего.

— Мы сейчас [с семьей человека, которого убил отец Титиева] как родственники, — рассказывает сестра Оюба. — С тех пор им помогаем. Когда сын женился, помогали, когда дочь выходила замуж, помогали. И по полям осенью-весной тоже. Мы обязаны так дружить — если нормальная семья.

Социальная жизнь самого убийцы кардинально меняется: он как бы умирает или вечно скорбит. Он должен уехать из родных мест либо вести себя подчеркнуто скромно: нельзя жить публичной жизнью, участвовать в сельских собраниях, быть на виду.

— Их отец ушел с работы и должен был просто сидеть в доме, не показываться никому, — объясняет один из друзей Титиевых. — И вот он вынужден был так жить, а мать взяла на себя заботу [о семье]. Ей тяжело приходилось, она такая сильная женщина…

Отец Оюба был человеком очень мягким и, несмотря на советские порядки, набожным. Мать, напротив, строгой. Оюб был младшим из четырех братьев. Не знаю, имеет ли это отношение к делу. Мне кажется, младшие братья часто страдают от бедлама, учиняемого старшими, больше жалеют родителей и стараются быть правильными. Подозреваю, что трагедия отца наложила на Оюба сильный отпечаток — на его закрытость, скромность и неприязнь к насилию. И мне кажется, что над ним всю жизнь висело какое-то чувство вины.

Физрук

Что было дальше, в его детстве и юности, я не знаю. Знаю, что в армии он служил на Украине и два года просидел в дисбате. Будучи «салагой», он, как частенько бывало с чеченцами, отказался выполнять приказы «дедов». Ему попытались устроить «темную», их было одиннадцать человек, и Оюб выхватил нож. Это совсем не вяжется с его миролюбивым характером. Однако Оюб воспитан в чрезвычайно строгих представлениях о чести и достоинстве, и думаю, что выбора у него вообще не было. Позже опыт дисбата ему неожиданно пригодится.

Оюб отучился в сельхозтехникуме, потом в институте в Новгороде, вернулся в Курчалой и стал работать физруком в школе. В середине 1980-х они с товарищем организовали там секцию бокса, одну из первых в республике. Все друзья говорят, что Оюб трогательно, фанатично влюблен в спорт.

— Он ставил один из клубов бокса в Чечне, из которого вышли какие-то чемпионы с тех пор, — рассказывает председатель «Мемориала» Александр Черкасов. — Он очень следил за этим делом, для него чрезвычайно важна судьба этого клуба и тех, кто из него вышел, его учеников. Это не какая-то случайная черта, а один из стержней жизни.

Я очень хорошо представляю себе Оюба в роли тренера — серьезный такой, немногословный. Представляю, как он любит своих ребят, хоть и не подает виду; терпеливо с ними возится. Секция эта сыграла в его судьбе огромную, противоречивую роль.

В перестройку Оюб ушел из школы. Торговал, кажется, мебелью и еще чем-то, держал магазинчик в Гудермесе. Женился. Судя по рассказам, тогда он был другим — веселым, открытым и дружелюбным парнем. Так продолжалось до войны. А когда российские войска вошли в Грозный, Оюб, как и очень многие, пошел в дудаевское ополчение. Пошел, несмотря на мнение старших братьев.

— Вначале-то призывы были такие: «Давайте, выходите! Жены, матери, отпускайте мужей! Если мужчина — продай корову, купи автомат!» Ну, некоторые поддались, честные, хорошие ребята, — говорит Якуб Титиев. — А я с самого начала, когда появился Дудаев по телевизору, братьям сказал: нет, я за этими усами не пойду, это не мужские усы. Если надо будет, оружие найдем, выйдем, нас четверо. А сейчас нет никакого смысла защищать, у нас родину отбирать никто не собирается…

Но Оюб все же пошел. Вслед за ним из села ушло много молодежи — в том числе его ученики. Однако в Грозном он пробыл недолго.

— Потом приехали его мама и сестра, — рассказывает один из друзей, — и просто на коленях, плача, уговорили его, что отца нет, нельзя так бросать семью и так далее. И мать сказала ему: если ты сейчас не послушаешься и не уйдешь со мной, ты мне не сын. А у Оюба было такое чувство вины перед матерью — что она жизни не видела, что ей всегда тяжело приходилось… Из-за этого ему пришлось уйти.

Оюб послушался и вернулся. А ученики его остались воевать — и погибли, 17 человек в один день. Оюб ходил по полю, собирал их по частям — руку, ногу, где-то ботинок…

Депрессия

После гибели учеников Оюб долго не выходил из дома, ни с кем не общался. Друзья думали, что он помешался:

— Все время только сидел, обтесывал «чурты» эти каменные, камни надмогильные, ставил им на могилы. Для него это был удар, что он вернулся, а они погибли.

Все говорят, что следующие несколько лет Оюб провел в депрессии. Характер у него поменялся, он стал таким, каким мы его узнали, — тихим и замкнутым. Он помогал односельчанам искать задержанных родственников, тела убитых, выкупать их у федералов.

— Обычно поисками пропавших женщины занимались. Потому что мужчины все равно стояли тогда за женщинами, опасно было. А Оюб не боялся, никогда за юбки не прятался, — говорит один из друзей.

Я думаю, именно тогда, в том состоянии Оюб и научился делать очень опасные вещи, выполнять задачу, игнорируя страх. Возможно, он пытался искупить свою вину или надеялся погибнуть.

— Он с успехом мог собрать эти останки, похоронить, как другие делали, и заняться хозяйственными делами, — говорит один из соседей Оюба. — У всех кого-то убили — но все равно люди продолжали жить, как-то смирились с этим. А Оюб от этого не отошел.

— Это не самая распространенная нынче модель поведения, — объясняет Александр Черкасов. — Такие люди становились в то время, например, главами сельских администраций, старостами, это люди, которых выдвигали от села на переговоры с военными, которые несут ответственность за всех — не только за свою семью, но и шире: за всех родственников, коллег, учеников. За всех, кто тебе доверяет. Ну, вот он такой…

— Он рисковал, действительно рисковал, — рассказывает сосед Оюба. — Помните, был такой боевик Радуев? Они зашли в Гудермес, стреляли. А федералы в ответ как начали бабахать. Мы с ним поехали в Гудермес, центр проехали, через мост, много трупов было. Я даже узнал одного человека — Наренко Николая, работал в ГАИ. А люди убегали из города: бомбят, стреляют. И Оюб давай на своей машине тех людей вывозить из Гудермеса. Под бомбежкой целый день он ездил. Крыло пробило, там вот такая дыра была. Потом трупы хоронил…

Тогда же, видимо, Оюб начал запоминать все, что он услышал о происходящем. Все коллеги говорят, что много раз поражались его феноменальной памяти на даты, цифры, события.

— Компьютер, наверное, столько не запомнит. Начиная с девяностого — каждый год, месяц, день, когда это было, что в этот день было. Если там, допустим, кого-то убили — буквально все помнил, я просто удивлялся его памяти, — рассказывает сосед.

— У мусульман это есть, как и у евреев, — говорит Черкасов. — Если ты не можешь ничего сделать, даже если сказать не можешь — хотя бы запомни. Тебе и это зачтется на Страшном суде.

Волонтер

В войну магазин Оюба в Гудермесе сгорел дотла. Его свояки стали его восстанавливать, но Оюб потерял к этому интерес. Он вернулся в школу — его старший брат Султан работал в ней директором. Школа была разрушена, братья своими руками отстроили ее заново, Оюб стал вести физкультуру и историю. Когда началась вторая чеченская война, Оюб опять вытаскивал односельчан из фильтрационных пунктов.

В 2000 году в Курчалой приехала Наташа Эстемирова из правозащитного центра «Мемориал». Она собирала данные об убитых и похищенных. Наташу отвели к Оюбу, он вызвался помочь. Так они познакомились — он стал передавать ей информацию.

Поначалу Оюб и мемориальцы отнеслись друг к другу с недоверием. У правозащитницы Светланы Ганнушкиной возникло ощущение, что они не сработаются: «Не слишком улыбчивый, говорит немножечко сквозь зубы. Как с таким человеком работать? Первая его реакция, выражение лица как бы говорило о том, что мы занимаемся ерундой. Но постепенно он увидел, что мы делаем серьезное дело».

— Знаешь, в правозащитной среде очень много хороших людей, — говорит сотрудница Human Rights Watch Татьяна Локшина. — Много креативных персонажей, интересных разговоров, прекрасных инициатив. И зачастую человек искренне хочет сделать что-то большое и хорошее, верит в это на 150% — но потом он в чем-то погрязает, и все. А Оюб никогда не пускался в философские рассуждения о том, что будет с родиной и с нами, но очень пытался помочь реальным людям. И всегда делал то, что обещал. Когда ты просил у него что-то узнать, проверить — если он сказал, что сделает, это была стопроцентная гарантия. И он мог сказать «нет» — знал свои ограничения, что тоже очень важно…

Все друзья говорили мне, что «Мемориал» стал для Оюба спасением, иначе бы он действительно мог помешаться. Сначала он просто передавал информацию как волонтер. Писал от руки и ездил за 50 километров и десятки блокпостов в Хасавюрт, чтобы переслать документы москвичам. Он подписывался не своим именем — просто «Монитор-1».

В 2000-х Чечня подчинялась Кадыровым еще не полностью. Москва поддерживала сразу несколько вооруженных кланов, которые боролись за власть или отстаивали свою независимость, — ямадаевцы, байсаровцы, какиевцы, хасамбековцы. Все они были очень кровавые ребята. Курчалой был вотчиной Хамзата Эдельгириева, начальника местного РОВД, который тоже прославился невероятной жестокостью и, как говорили, Рамзана не боялся. В горах у села Ялхой-Мохк у него была собственная секретная тюрьма, где пытали похищенных. Курчалоевский РОВД находился в ста метрах от дома Оюба.

— Этот РОВД был одним из самых страшных в Чечне мест, — говорит журналистка «Новой газеты» Елена Милашина. — Он рисковал тогда каждый божий день. Мы понимали, что вечером мы возвращаемся с работы домой, а он — в логово врага.

Село

Из разговоров с родственниками и соседями я узнал о такой стороне жизни Оюба, про которую даже не слышал раньше: в Курчалое и за его пределами он известен как уважаемый мирильщик.

Вообще нужно понимать, что общественных сфер в Чечне две. Есть внешняя, про которую говорят по телевизору, и есть сельская, тейповая вайнахская жизнь, где люди сватаются и крадут невест, женятся, разводятся, рождаются и умирают, где разгораются и решаются конфликты между семьями, теплится кровная месть, творятся мировые суды.

Главным фактором здесь являются родственные связи, но это вполне себе общественная жизнь — при этом совершенно непубличная в нашем смысле слова. Конфликт, даже если все вокруг о нем говорят, считается частным делом двух семей, писать в газете о нем никто не станет. Но каждый чеченец так или иначе живет в обеих сферах, и любое сложное событие интерпретируется в двух измерениях.

Эта слоистость была всегда, все полтораста лет со времени завоевания Чечни. Наличие этой вайнахской сферы, почти невидимой для советской власти, имело очень важные последствия: развитая подпольная экономика и шабашки в брежневское время, выживание суфийских братств, одномоментный крах государства в 1991 году, хорошая организация отрядов боевиков, слабость режима Масхадова и масса другого.

— Допустим, кто-то поссорился, — рассказывает один из родственников Оюба, — или человек в аварию попал, а другой водитель умер. Люди звали Оюба, если надо помирить. Если он поедет поговорить, те не могут ему отказать, потому что уважаемый человек приходит просить. Не только родственники звали — односельчане, с соседнего села, с республики. С Ингушетии даже люди к нам приходили, я помню.

— А с чем люди приходили?

— Не знаю, это же между ними там. Если я пришел к нему, что-то рассказал, он это другому никогда не скажет.

— Есть шариатские правила, коранические, — объясняет Якуб Титиев, — есть житейские правила, по адату, но все равно там справедливость должна быть. Люди ищут, где потише вопрос закрыть: «Давай, пойдем к Оюбу — или к Усману, к Магомеду?» — «Давай». Уже идет молва, что, значит, этот объективно, честно судит. Вначале заключается устный договор: «Мой вердикт будет окончательным, обе стороны согласятся. Если нет, то тогда я не начинаю…» Рассудил, ты прав-виноват — все, значит, точка. Не имеешь права возмущаться.

В «Мемориале» об этой стороне его жизни мало кто знал. Но становится примерно понятно, откуда у Оюба было столько источников.

Темная сторона

— Когда я приезжала в Чечню, мы садились куда-то, и он мне начинал рассказывать все, что происходит, с мельчайшими подробностями, — рассказывает правозащитница Екатерина Сокирянская. — Человека похитили, держали где-то в нелегальной тюрьме, пытали, в итоге убили. Сотни таких дел он отработал, сотни человеческих судеб. Тела либо захоронены непонятно где, либо выброшены, а потом кем-то захоронены где-нибудь на сельском кладбище. Он долго расследовал, очень скрупулезно. Тихо-тихо сплетал, будто узор, соединял разные концы, перепроверял, уточнял — пока не получалась картина.

— Оюб понимал, что нужно фиксировать, документировать, потому что люди уходят — и родственники, и местные жители, которые эти тела обмывали, хоронили. Они еще помнили, как труп выглядел, во что был одет, но было понятно, что скоро эта информация потеряется навсегда, — продолжает Сокирянская. — Нужно было выезжать к людям, это чаще всего жены, матери, брать у них показания. Это очень тяжело психологически — снова заставлять людей вспоминать эти истории. И удивительно, как люди забывали: иногда даже матери не могли вспомнить цвет глаз детей, в какой день это произошло, в какой месяц. Что-то они помнили очень четко, а какие-то детали совершенно уходили, мы понимали, какое количество информации теряется.

Постепенно Оюб создавал для «Мемориала» уникальную базу данных, по которой можно не только искать пропавших, но и выявлять преступников, в том числе военных. Ему надо было перепроверять старые дела людей, данные прокуратуры, адвокатские запросы, систематизировать, собрать в одно место всю информацию про каждого пропавшего — или объединить некоторые дела, потому что часто люди пропадали группами, например вокруг одной военной базы. По данным «Мемориала», за 2000-е годы в Чечне силовиками было похищено и убито от трех до пяти тысяч человек.

— Он берег меня от этого, зашифровывал все эти файлы — про искалеченных, повешенных, тех, кого пытали, — рассказывает одна из сотрудниц «Мемориала». — Все эти страшные тексты, фотографии скрывал от меня: «Это не для твоей психики, не для женской». Даже когда что-то нужно было мне показать, он говорил: «Это не смотри, только вот это…» Он жил всем этим, что случилось, вся история этих двух войн, в нем столько было информации! И он на этом был зациклен — иногда люди от него шарахались. Он некоторым казался нудным, даже мой муж говорил: «Он меня грузит, все время об одном рассказывает…»

Думать надо было не только о мертвых. После войны в тюрьмах оказались десятки тысяч кавказцев, осужденных за участие в незаконных вооруженных формированиях. Часть из них правда воевала; тысячи людей стали жертвами фабрикаций. На зонах всех их считали террористами и обращались ужасно. 

— Однажды в три часа ночи, — вспоминает Светлана Ганнушкина, — мне позвонил кто-то: «Я не знаю, кто вы, но ваш телефон написан у нас на стене». Я спросила: «Вы откуда?» — «Я сижу в тюрьме. У нас сейчас человека забрали, избивают, помогите как-нибудь…» Я узнала, на какой зоне, позвонила дежурному. Он: «А кто вам сказал?» Говорю: «Человек сказал, что работает в вашей колонии. У вас же есть приличные люди?» И скоро получаю эсэмэску: «Вы нам очень помогли, парня вернули не очень избитого». И вскоре Оюб мне сказал, что они ему тоже звонили. Мы поняли, что нужно что-то делать, отправлять туда адвокатов и так далее.

Оюб с коллегами придумал проект по защите чеченцев и ингушей в пенитенциарной системе. Принимали жалобы родственников, писали запросы в прокуратуру и ФСИН, отправляли на зоны адвокатов. Добиться справедливости было нельзя, но человека могли перестать пытать, а больному — наконец оказать медицинскую помощь.

— Он же сидел в дисбате и понимал всю эту кухню тюремную, — говорит один из коллег. — Даже если человек мог что-то недоговаривать, изложить проблему в одном предложении, Оюб описывал ее изнутри, объяснял весь контекст. Например, понимал, что здесь надо реагировать немедленно. Даже адвокат, который посещает тюрьмы, — он приходит и уходит, а у Оюба был взгляд заключенного.

Бирюк

— Когда мы с ним начали работать, — рассказывает сотрудница одной из правозащитных организаций, — москвичи говорили, что он какой-то бирюк. Дочь у меня секретарем была, она боялась даже с ним за стол сесть вместе пообедать, настолько он серьезный. Я ее успокаивала: он просто с виду такой, на самом деле он душевный человек. А он мне сам говорил, что его, наверное, не любят, потому что он необаятельный, все его как-то сторонятся.

— Когда смотришь, кажется, что он такой строгий горец, — говорит сотрудница «Мемориала». — Но потом ты начинал понимать, что он как раз очень эмоционален и как-то пытается это затушевать. И в нем совсем не было ничего пафосного, мачистского. Например, когда какие-то праздники, что-нибудь девчонкам подарить. Сделать приятное человеку — для него это было важно, но неловко. Он нам что-то принесет, с такой очень скромной детской улыбкой: «Вот, угощайтесь…» Ты видел очень трогательную неуклюжесть в его жестах.

— Только потом узнала, что у него четверо детей, — рассказывает еще одна коллега Оюба. — И то — когда нужно было справку какую-то оформить. К младшей, я знаю, он привязан очень. Как-то рассказывал, что, когда он уже спал, она приходила, яблоко к нему под подушку клала.

От курчалоевских соседей и родственников Оюба я услышал ворох историй, где суровость странным образом сочеталась с чем-то детским.

— Мы работали у них во дворе, бетон делали, — рассказывает племянник. — Оюб внизу был, я ведра к нему таскал, отдавал. Он там что-то делал, нагнулся, и Юсуф говорит ему: «Если ты сейчас не возьмешь ведро, я на тебя вылью…» И в тот момент Оюб посмотрел вверх, а ручка оторвалась — и целое ведро на него полностью, на лицо. А Оюб ничего не сказал. Бетон с глаз стер, улыбнулся только. Якуб на его месте нас расстрелял бы.

Племянники Оюба — ребята очень симпатичные, лет тридцати, строители. На Оюба оба чем-то похожи, но по-разному: один по-чеченски сдержанный и суровый, другой, наоборот, открытый, мягкий и непосредственный.

— Оюб никогда меня не ругал, что я только ни делал. Не ругал он никогда никого…

Племянник прячет лицо в сгиб локтя, плачет. Второй, видя это, начинает быстрее рассказывать:

— Один раз я в аварию попал. Новая машина у меня была, меня подрезали, и [другой водитель] очень несправедливо со мной поступил: отрицал все. Я домой пришел, злой такой. Оюб приходит: «Юсуф, у тебя руки грязные? Пойдем, вымой». Открыл мне кран во дворе, я помыл. «Видишь? Это все мирское, как грязь, приходит и уходит. Может, ты его сейчас простишь — Всевышний тебя на том свете простит. Он тоже человек, может, ошибся, всякое бывает. Не надо злиться». Он спокойный был — как пророк Оюб.

Я вообще-то верю, что имена на нас влияют. Не всегда напрямую, конечно. Но печать имени на этой судьбе сложно не заметить. Пророк Оюб (он же библейский Иов) — это идея терпения.

— У него «Волга» была, он ее разобрал — запчасти, бампер, двери, — рассказывает один из соседей. — Все, что можно, на крышу поставил, чтобы потом собрать. Однажды сидит дома, слышит, кто-то по крыше ходит. Через окно смотрит — а там вор. Оюб его знает, у того тоже была «Волга». Тот все, что надо было, взял и аккуратно ушел. «А ты что, ничего не сказал?» — «Нет, а что я ему скажу?..»

— Они сидели всей семьей, телевизор смотрели. Раз — Оюб вспомнил, что у соседей телевизора нету, бедно они жили. Взял, выключил, им отнес.

— Жена его рассказывала — за месяц до ареста, наверное. Пришел, говорит: посмотри, продукты есть у нас, лук, картошка? На запас оставляйте, в этот месяц зарплаты не будет. «А ты же получил…» Да я тому-то отдал, бедным помог. В горных районах он вообще помогал всем. Швейную машинку отдал! И жена слушалась…

— Как-то в войну услышала я, что на базаре масло и сахар продаются дешево, — рассказывает сестра Оюба. — И он говорит: «Нельзя, это ворованное, это харам. Если бы не ворованное, дешево не продавали бы. Что вам надо, покупайте в магазине. Если мало денег — покупайте мало».

— Сейчас все же муллы у нас стали, а ведут себя как хотят. А Оюб не пропускал ни одной молитвы ни при каких обстоятельствах, он крепкий такой мусульманин. Но никогда он это не демонстрировал, никому не навязывал, не учил этому.

— Оюб, когда куда-то едет, по дороге, если есть похороны, обязательно зайдет. «Потому что ты тоже должен умереть», — всегда он говорил так.

— Это к русским он толерантно относится, а мне при нем даже покурить сложно, — говорит сотрудник «Мемориала», — я уже не говорю про выпивку. На семинарах в отеле ходишь по балкону, покурить хочешь — и не знаешь, в каком он номере, увидит, не увидит? Вниз спускаешься на нервах: а вдруг выйдет сейчас? Он бы не сказал бы ничего, но показал бы всем своим видом. Мы были на семинаре, а у меня день рождения. Одна коллега говорит: «Ой, по такому случаю надо вино! Ну давай, что ты? Вчера же ты пил…» И я вижу в глазах Оюба: «Алкоголик!»

— У меня женился сын, — рассказывает один из друзей. — А дома не все было готово, пришлось провести свадьбу в Доме торжеств. От дома Оюба это 50 метров. Но он меня предупредил: «Если у тебя дома будет свадьба, я приду. А если в банкетном зале — не приду, это не по-чеченски, ты знаешь». Но я не обиделся: на смертельно опасное дело он бы со мной без вопросов поехал. А на свадьбу не пришел — потому что по обычаям надо справлять в доме жениха.

— Это то, что мы называем гылк — правила поведения, кодекс чести, — говорит сотрудница «Мемориала». — Оюб этому следовал на сто процентов. Как нужно себя вести в обществе, особенно где женщины. Даже поза, как ты сидишь, как говоришь, позволяешь ли ты себе какой-то тон. Оюб всегда очень скромно, заботливо, щедро себя вел. Все, что нужно покупать в офис или к чаю, покупал сам, не давал нам тратиться — хотя он не был обязан это делать. Недалеко от нас была кафешка, когда времени бывало мало, мы забегали. Оюб следом туда заходил и сразу расплачивался за нас. Мы старались зайти туда после него, было неудобно, что все время он за нас платит.

— Он сварщик, хоть и самоучка, — говорит сосед Оюба. — Всем все варил. В селе если что-то случится — авария или какая-то беда, — наденет старую одежду, идет. Ему просто звонок сделай или постучи в ворота, даже в три часа, без разницы, встает: «Чем помочь?» Когда я строился, он больше, чем я, работал.

— У него нет «свое — мое». Когда мы в Гудермесе работали, у него была машина «жигули», такая красная. И вот мы все ездили на этой машине, никогда он никому не отказывал. Один приехал, поставил машину — я сел и поехал. Я приехал — другой поехал. И гаишник один в Гудермесе говорит: «Слушай, скажи честно только, кто хозяин этой машины?»

— Я ему один раз пиджак отдал итальянский — он мне большой был. Он потрогал: «Качественный, сколько отдал за него?» — «45 тысяч». — «Ты что, дурак, что ли?! Зачем такие деньги? Ты же бедному мог дать».

— Оюб бедным деньги, садака по-нашему, всегда давал. Сам ходил к ним. Он знал, где они, искал их. Спрашивал меня: «Знаешь, есть такие у вас рядом?» Кто нуждается в селе или в соседнем селе, без разницы, — он или продукты, или деньги привезет, или если детям надо что-то в школу, покупал. Один раз, помню, принес ребятам мячи и форму футбольную.

Спортом Оюб серьезно занимался всю жизнь. Соседи рассказали, что лет пятнадцать назад ночью к нему в ворота постучали и сообщили, что у Якуба обрушился дом, газ взорвался. Оюб побежал на помощь, на другой край села — и не смог добежать, запыхался. С того дня он стал тренироваться ежедневно.

— Вечером Оюба искать не надо, он всегда в спортзале, — рассказывает один из соседей. — Каждый день, пусть он с утра до вечера пахал. Штангой занимался, несмотря на возраст. Боксером он мощным всегда был. Дня не было, чтобы он восемь километров не пробежал. И каждое воскресенье — в Гудермес, двадцать километров. Один раз с другом они поспорили, Оюб надел бронежилет, восемнадцать килограммов, они побежали вдвоем. Друг даже три-четыре километра не смог, а Оюб пробежал туда и обратно, не останавливался…

Спорт для Оюба был частью этики: чтобы помогать людям, он должен быть сильным.

— Он письмо нам писал, — рассказывает племянник, — вот здесь у меня в телефоне есть: «Помогайте, — говорит, — всем, и родственникам, и не родственникам. Мужчина должен всем помогать, у кого трудности. Такая возможность не всегда бывает. Пока вы здоровые, молодые, помогайте людям. Где вы находитесь — там и помогайте». Сейчас перевести на русском не могу я все, но очень хорошее письмо. «И обязательно, — говорит, — ходите в спортзал, тренируйтесь».

Горы

Когда мы ездили с Оюбом по Чечне, один знающий старик рассказывал мне про «къонахаллу», путь къонаха. «Къонах» — воин, защитник — центральное понятие традиционной чеченской этики. Во-первых, он должен строго соблюдать все нормы поведения, жить как должно. Это постоянная тренировка выдержки и сдержанности.

Во-вторых, къонах отвечает за более слабых. Прежде всего он должен заботиться о семье — но может сделать ее членами кого-то еще: например, дать себе обет защищать всех соседей или детей, женщин, одиноких стариков и так далее. Некоторые легендарные къонахи брали ответственность за все село или тейп. Это значило, что каждый мог прийти к нему за помощью — и къонах должен был пойти ради него на то же, на что пошел бы ради родного брата. Важнейшим качеством къонаха, объяснял старик, является скромность. Ты берешь на себя ответственность, но никому это не показываешь.

Чтобы остановить насилие, къонах мог взять чужую кровь на себя, стать объектом мести. А самые сильные къонахи брали на себя ответственность за всех вокруг — и отказывались от насилия. Великий къонах безоружен, но своим поведением пробуждает в преступниках движение совести. Я никогда не говорил об этом с Оюбом, но думаю, что именно в этих координатах он и живет.

— Знаете, — сказал мне один его близкий друг, — все наши абреки из бабушкиных сказок для него не были какими-то мифическими персонажами. Для Оюба это просто образцы для подражания.

В 2002 году Оюб стал постоянным сотрудником гудермесского «Мемориала». В дополнение к мониторингу убийств и похищений они с коллегами затеяли огромную социальную работу — организовали курсы ликвидации неграмотности, вместе с комитетом «Гражданское содействие» помогали больным в разоренных войной горных селах.

Система здравоохранения была полностью разрушена — ни поликлиник, ни врачей. И огромное количество больных и изувеченных людей. Сначала надо было этих людей найти, люди в горах забыли, что такое помощь врача. Моя сестра Алена с Оюбом и коллегами из «Гражданского содействия» ездили по горам, расспрашивали жителей, находили больных, покупали медикаменты, вывозили людей на лечение в Грозный и Москву.

— Ездить было опасно, — рассказывала сестра. — В горах продолжали стрелять. Помню, в Веденском районе мы пришли в дом местной фельдшерши. Она так нас испугалась — я даже хотела уйти, боялась, с ней что-то случится. Она трясущимися руками все перебирала какие-то тетрадки, амбулаторные карты и говорила: «Да не надо, не надо, лучше мы здесь умрем, вместе…» Но это была хорошая работа, многих удалось спасти. Всего мы примерно восьми тысячам человек помогли.

Почти все школы в горах были разрушены или повреждены — в войну обе стороны любили устраивать там свои штабы. Сельские учителя пытались своими силами что-то починить, вели занятия в холодных классах, грелись буржуйками. На печках или электроплитках варили детям кашу на воде или молоке от учительских коров. Оюб с Аленой мотались по горам, разбирались, что необходимо сделать, разговаривали с директорами, чиновниками, местными жителями, рабочими. Оюб составлял сметы, общался со строителями. Дело было ему близкое, он сам через все это прошел. Где-то надо было отремонтировать крышу, где-то спортзал, провести проводку. Где-то строили мост через овраг и дорогу к школе.

Каждая поездка в горы была опасной, в любой момент могло случиться что угодно: люди регулярно исчезали или их находили убитыми где-нибудь на дороге. В апреле 2006-го водитель медпрограммы Булат Чилаев выехал из дома в Серноводском. На посту его машину остановили военные из чеченского батальона «Запад». Булата запихнули в их машину, его попутчика — в багажник, больше обоих никто не видел. Скорее всего, их убили или запытали до смерти.

Многие горные села были покинуты совсем. Федералам это было удобно — боевики лишались еды и убежищ. Военные взрывали оставленные дома, чтобы люди не вернулись. Жители одного из маленьких аулов попросили помочь им возобновить хозяйство. «Содействие» купило деревне трактор, чтобы чинить дороги, скот для нескольких семей. Жизнь Оюба тогда была наполнена всеми этими коровами, «газелями», тракторами. Кажется, несмотря на все ужасы, это было для него счастливое время.

В том старинном чеченском мире, откуда он пришел, можно было искупить вину и вернуть мир в равновесие. Если ты кого-то убил, то платишь кровью или помощью и смирением, как его отец. Оюб чувствовал себя виноватым в смерти учеников и считал, что должен спасать десятки других людей, пострадавших от войны. Он пытался восстановить равновесие — в мире, который на глазах разваливался на куски.

Наташа

Вторым переломным моментом в жизни Оюба стала смерть Наташи Эстемировой, которая привела Оюба в «Мемориал»,

— Оюб сидел в Курчалое, Гудермесе, самых страшных по тем временам районах, тихо делал что-то опасное, — рассказывает Локшина. — Помню, Наташка за него очень беспокоилась, и когда кого-то к нему привозила, специально говорила, что его ни в коем случае нельзя светить.

Наташа была человеком совершенно из другого теста и другого мира. Я лишь недавно сообразил, что у них было что-то общее — оба были школьными учителями. Но, возможно, центральный сюжет в истории Оюба — это контрапункт их характеров.

Наташа была человеком крайне горячим и эмоциональным. Наполовину русская, она выросла в Свердловской области, а потом жила в русскоязычном Грозном. Работала учительницей истории, правозащитой увлеклась еще до начала первой войны. Во время второй пришла в «Мемориал», много помогала Анне Политковской. Все называли ее Наташа.

— Наташа была совершенно европейская женщина, — говорит ее подруга Татьяна Локшина. — С балетной осанкой и походкой. Несмотря на почти нищету, она старалась очень стильно одеваться. В каких-то заграничных командировках прикупала на последние три копейки всякие прекрасные шарфики. На чеченском она говорила плохо, и, конечно, она там была не совсем своя.

— Многие думают, что Наташа была руководителем грозненского «Мемориала». Это не так, она по своим качествам, конечно, не годилась ни в какие в руководители, — говорит тогдашний председатель «Мемориала» Олег Орлов. — Она была мотором, сердцем.

— Наташка была человеком очень амбициозным и очень драйвовым, — рассказывает Локшина. — Она все понимала про опасность, но остановиться не могла. Она ездила в самые рисковые места, иногда самым сумасшедшим образом. Несправедливость она просто на уровне физиологическом не могла терпеть. И ей очень хотелось говорить от первого лица: «Я видела, я была там, мне рассказали». Молчание было ей как нож к горлу. Ее бесконечно уговаривали: «Наташ, это очень важная информация, но, пожалуйста, давай не от твоего имени! Ты с ума сошла, ты же там сидишь…»

Оюб никогда не давал интервью, а Наташа — наоборот. Коллеги очень злились — но Наташа была человек глубоко публичный, видела себя журналисткой. Она очень много помогала Политковской. После гибели Анны «Новая газета» хотела продолжать работу в Чечне, и они предложили Наташе писать регулярную колонку.

— Наташка приехала в Москву, — вспоминает Локшина, — и мне это изложила на кухне в полном экстазе. Но мемориальское руководство из соображений безопасности решило, что нельзя. И договорилось с редакцией «Новой», что колонка будет не Наташкина, а «Мемориала». У нее была просто истерика, она так обиделась, так плакала!

Бесконечные уговоры: «Наташа, ну ты же живешь там с ребенком маленьким! Люди же о твоей безопасности заботятся!» — совершенно не помогали. За дочку Наташа боялась панически, но просто не могла жить в подполье.

— Когда с колонкой не получилось, — продолжает Локшина, — она стала писать туда материалы под псевдонимом. Хорошо помню, как года за полтора до гибели она снова приехала ко мне в Москву, вся такая возбужденная, довольная. Пока летела из Грозного, к ней подсел какой-то сотрудник чеченского министерства печати и ей говорит на голубом глазу: «Наташа, слушай, а вот эта колонка в „Новой газете“ за подписью Магомед Алиев. Я помню твои материалы в „Грозненском рабочем“, очень похоже написано, это ты, что ли?» И вместо того, чтобы уйти в кусты: «Да нет, что ты…» — она расцвела, заулыбалась: «Ой, правда? Ты мой стиль узнал? Я так рада, что меня читают…»

За год до ее гибели на Наташу наорал Кадыров. Это было после ее большого интервью на Рен-ТВ про то, как женщин принуждают носить платки. Вопрос для Наташи был больной. В том интервью она объясняла, что сама чеченка и, если она идет на поминки или в дом к религиозным людям, конечно, покроет голову. Но заставлять женщину никто права не имеет.

— Кадыров вызвал ее на ковер, — вспоминает Локшина. — Страшно орал и угрожал, она вернулась бледная-зеленая. Мне кажется, что Кадыров предполагал, что она русская, сотрудница «Мемориала», которая тут работает. А из того интервью он понял, что она чеченка и с ней можно делать что угодно.

Сам я общался с Наташей лишь однажды, за неделю до гибели. Помню, что она была очень нервная. Она занималась историей с расстрелом: в июле 2009 года в селе Акхинчу-Борзой кадыровцы публично расстреляли крестьянина, который якобы дал боевикам барана.

— Выбросили из машины чудовищно избитого, просто в мясо. Он фактически не мог говорить, он уже вообще ничего не мог, — рассказывает Локшина. — И пристрелили на глазах у людей, сказали, что так будет с каждым, кто поможет боевикам. Неважно — овцу, корку хлеба даст, об этом узнают, и наказание будет страшным. Хотя если это село на опушке леса и к тебе приходят посреди ночи вооруженные мужики, стучатся калашом в дверь, говорят «Дай хлеба!» — как ты им не дашь? Ну, родные его быстро похоронили и написали заявление, что он умер от инсульта. Мы об этой истории как раз через Оюба услышали, поехали в село, поговорили с людьми. И Наташа дала интервью «Кавказскому узлу».

Наташа назвала имена сотрудников Курчалоевского РОВД, устроивших расстрел. Вскоре Оюб сообщил коллегам, что ситуация крайне опасная. По меньшей мере по трем делам о похищениях, убийствах и пытках, которые в тот момент вела Наташа, кадыровцы были на нее очень злы.

— Я приехала разобраться, что там происходит, — рассказывает Светлана Ганнушкина. — Наташа была очень напугана, мы решили, что она уезжает. Но она попросила неделю. Надо было ее заставить, прямо наутро ее отправить. Но мы договорились с МВД, что она поедет в Ставрополь объединять базы пропавших без вести — их и нашу. Ну и все, Наташа вышла [из дома] утром — и на встречу с эмвэдэшниками уже не пришла.

Это было самое страшное утро в истории грозненского офиса «Мемориала».

— Мы поехали ее искать, вокруг ее дома бегали, — вспоминает Сокирянская. — И как раз единственный свидетель услышала, как я разговариваю с водителями маршруток. Она меня отвела в сторону: «Ты про Наташу спрашиваешь?» Все мне рассказала, показала место и очень напуганная села в маршрутку.

Наташу схватили возле дома и затолкали в белую «семерку», она успела крикнуть, что ее похищают. Днем тело Наташи с пулями в груди и голове нашли в лесополосе у ингушского села Гази-Юрт.

— Оюб просто жить не мог с этим, — говорит Локшина. — Она его оберегала, не светила — а сама погибла, осталась девочка-сирота…

— Он повторял: «На ее месте должен был быть я», — вспоминает моя сестра. — Поскольку риторика абсолютно ему не свойственна, это следует понимать буквально. Там был конкретный повод. Ее убили за информацию, которую он добыл.

Другая Чечня

Грозный отстроен исключительно хорошо. Выглядит не хуже Москвы — об областных центрах говорить нечего. Дороги прекрасные, все вылизано. Я был здесь десять лет назад — почти весь город, кроме центральных улиц, еще был в руинах, и казалось, по всей Чечне нет ни одной стены, не пробитой осколками. Сейчас представить, что здесь была война, абсолютно невозможно.

На Россию не похоже, архитектура напоминает Анкару или Дубай, женщины ходят по улицам в разноцветных хиджабах. На полицейских и солдатах модная форма натовского образца, у всех — одинаковые шкиперские бородки. По-русски на улицах никто не говорит, и русские вывески смотрятся странно.

С первых же минут, слов, интонаций в Чечне я изумляюсь энергетике. Все какое-то очень мощное. Потрясающий народ, сразу видно. Мужики все огромные, угловатые, мускулистые, как тролли. Но люди вежливые и приветливые. По проспекту Путина, переходящему в проспект Кадырова, между небоскребов бродят толпы русских туристов с гидами.

При этом сразу чувствуется, что что-то сильно поменялось в воздухе, это какая-то другая Чечня. Раньше, между руинами, когда вокруг то и дело пропадали люди, дышалось явно легче.

— Во время войны, в самые жуткие моменты, ты приезжал в любое село — к тебе люди бежали, ты не знал, куда повернуться, — рассказывает Локшина. — Тебя разрывали на части, неважно, кто ты — журналист, правозащитник, московский, иностранный. Главное — человек с некоей большой земли, ему можно рассказать. У людей была невероятная потребность говорить. А дальше, за последние шестнадцать лет, у нас на глазах это все схлопнулось. Люди начинали говорить все осторожнее, все меньше. «Я тебе расскажу, только ты меня, пожалуйста, нигде не называй, даже село не называй, потому что меня сразу вычислят…» Потом: «Ты меня послушай, но никому ничего не говори…» А дальше все меньше и меньше людей были готовы даже так рассказать — как в дупло дерева. Потому что вдруг кто-то проговорится, ошибется…

— Я помню, один раз приехали два таких старца в папахах, — рассказывает Сокирянская. — Они приехали из дальнего села, рано утром, я не буду говорить, по какому делу. Долго-долго рассказывали мне свою историю. И потом говорят: «Пожалуйста, ничего не публикуйте, это абсолютно нигде нельзя упоминать». Я говорю: «Зачем вы потратили столько времени, приехали?» «А мы хотим, чтобы вы знали, как тут все на самом деле. Пусть хотя бы вы знаете…»

— Сейчас страха гораздо больше, чем в то время, когда военные заходили в село, хватали всех подряд, — говорит мемориалец Олег Орлов. — Я помню, в начале нулевых, когда мы выезжали на эти зачистки, мы с Оюбом удивлялись: «Что они делают?!» Хватают первых попавшихся мужчин, доставляют в фильтропункты, бьют всех подряд — и спрашивают: «Где Шамиль Басаев?» Ну откуда какой-то крестьянин знает, где Шамиль Басаев? Задавали глупейшие вопросы, всем одни и те же. Очень тупо, некреативно работали — нам так казалось. И только потом мы поняли, что это была осмысленная, разумная тактика, вернее, стратегия. Они понимали, что от этих людей они не получат никакой информации — но они их просто ломали.

— Их даже не очень интересовала правдивость информации. Ты под пытками заорал чье-то имя: «Да-да, он боевик…» Ночью этого человека увозят, он исчезает, а ты и твоя семья становитесь у них заложниками. Тебе говорят: «Ну, парень, это ты же дал на него показания. Мы им можем сообщить об этом, кровь падет не только на тебя, а на твою всю семью. Думай о сыне, о брате, о племянниках…» Таким образом тогда еще, в начале 2000-х годов, составлялась сеть информаторов, — объясняет Орлов. — А потом они передали функции незаконного насилия чеченским вооруженным формированиям. А вместе с ней федералы передали им сеть информаторов. И имея эту сеть, они постепенно, год за годом смогли создать совершенно ужасающую атмосферу страха. Сейчас людей исчезает значительно меньше — а страха гораздо больше. Каждый думает, что про него власть все знает…

Десять лет назад Чечня была еще буквально нашпигована русскими военными базами. Всюду были блокпосты, БТР, колючка, мешки с песком, выцветшие армейские палатки. Теперь всех их как корова языком слизнула. Вместо них — подкачанные чеченские бородачи, увешанные дорогим импортным оружием, взгляд мрачный. Рамзан любит повторять, что у него сильная армия. Это не пустое хвастовство: в его личном подчинении около двенадцати тысяч силовиков. Формально они служат в МВД, но исполняют только приказы Кадырова и его окружения. Насколько сильна эта армия, судить не берусь, но ужас на население она наводит цепенящий. Имя ее шефа мои собеседники произносили только беззвучно, одними губами.

Одержимость

После гибели Эстемировой тогдашний председатель «Мемориала» Олег Орлов назвал Рамзана Кадырова убийцей — даже читать это заявление было страшно. «Зачем Кадырову убивать женщину, которая никому не нужна? У нее чести, достоинства, совести не было никогда…» — ответил Рамзан.

Меньше чем через месяц после гибели Наташи силовики похитили двух друзей мемориальцев — Зарему Садулаеву и Алика Джабраилова, сотрудников организации «Спасем поколение», которая помогала детям и подросткам, пережившим войну. Следующим утром их тела со следами пыток были обнаружены в багажнике их же машины. Грозненский офис «Мемориала» закрыли, его руководителю Шахману Акбулатову пришлось эмигрировать.

Свое расследование убийств Оюб провел довольно быстро. Мы виделись с ним через пару месяцев, и он уже знал все фамилии и обстоятельства. Но Следственный комитет искать убийц не собирался. Найти их было бы несложно — Наташа дралась с похитителями, и под ногтями у нее остались следы ДНК. Но заставить московских следователей взять образцы у сотрудников Курчалоевского РОВД было нереально. Идти по следу, который мог привести к подчиненным Кадырова, им было запрещено. Вместо этого следователи попытались сфальсифицировать улики и повесить преступление на боевиков, убитых вскоре после Наташиной гибели. Добиться настоящего расследования «Мемориал» не мог — но Оюб с коллегами собрали неопровержимые доказательства несостоятельности липовой версии. СК растерялся, дело повисло — его расследуют уже девять лет.

Что делать дальше, было непонятно. Возобновлять работу «Мемориала» значило осознанно идти на риск, что кого-то еще могут убить. Но грозненцы решили, что хотят продолжать.

— Оюб говорил, что остановка работы — это вообще чуть ли не преступление будет с нашей стороны, — вспоминает Орлов. — Что это дань памяти Наташи, что куда пойдут все эти люди, они останутся совершенно беспомощными. «Зачем мы здесь были все эти годы, если мы уйдем сейчас?..» Он очень последовательно добивался открытия офиса — и добился.

Встал вопрос, кто будет руководить. Никто не решался.

— А Оюб согласился, причем очень так спокойно, — вспоминает его коллега. — Хотя ему далеко ехать, с Курчалоя. «Ну ничего, буду ездить». С утра приезжал, вечером одним из последних уезжал.

— Оюб и раньше был крайне мотивирован, а после гибели Наташи это, мне кажется, превратилось в одержимость, — говорит Локшина.

Сложно представить, как Оюбу было тяжело. Он же вымаливал прощение, годами скреб гранитные плиты. И появился человек, который помог ему. Наполнил жизнь смыслом, научил делать что-то по-настоящему важное, что могло искупить его вину. Он стал помогать Наташе, очень старался — и ее убили.

— Я из Дагестана приезжала, Оюб меня встречал. Кладбище рядом с дорогой, на пригорке, — рассказывает Сокирянская. — Будто мимо ее дома проезжаем. Постоим, потом ладошкой потрогаешь землю, оставляешь пятерню, чеченцы так делают, и идем.

— Когда год исполнился после Наташкиной гибели, такая есть традиция чеченская на годовщину давать садаку. Режут животное, а мясо раздают бедным, — вспоминает Локшина. — Оюб занялся покупкой бычка. И вот дата грустная, занятие, казалось бы, тоскливое — а на Оюба прямо приятно было смотреть. Как он собирал деньги, потом выбирал этого бычка, всем посылал фотографии, какого крутого бычка за эти деньги купил. В этом он весь был, он прямо расцвел…

В мире Оюба жертвоприношение могло принести облегчение. Но мира того больше не было, и бычок мог взять на себя очень немногое. Основную вину пришлось брать Оюбу — он уже готов был отвечать за всех и стать объектом мести.

Автостоп

Поговорив с друзьями и родственниками Оюба, я уже собрался уезжать — когда почувствовал, что мне чего-то не хватает. Я не видел самой Чечни, не успел ощутить ее настроение вне политики и заданной темы. Я оставил комп у друзей, взял старую Nokia с местной сим-картой, вышел на трассу и поднял руку.

Автостоп в Чечне замечательный. В селах, особенно в горах, сразу легче дышать. Люди гораздо проще, нет тяжелых взглядов бородачей, этой лживой дубайской атмосферы, дорогих тачек, сытой игры в настоящих горцев.

На меня смотрели с дружелюбным удивлением, туристов тут не бывает. В основном думали, что я военный, возвращающийся на базу. Буквально пару раз я ловил косые взгляды, но подавляющее большинство людей приезжим явно радо. И дело не только в гостеприимстве. Во взглядах и улыбках читалось: «Ну видишь, вот и помирились мы наконец». Как будто мы в Советском Союзе, никакой войны не было и люди могут просто ездить друг к другу в гости.

Рассказывая о Чечне, остро ощущаешь свою репортерскую однобокость. Начинаешь говорить про похищения, пытки и убийства — получается ужастик времен чеченской войны. А рядом красивый, современный город, где все хорошо и живут нормальные люди. Когда пишешь о страхе, трудно упоминать красивые фонтаны и то, что все радуются спокойствию. А когда рассказываешь про фонтаны, кафе и благодарность Рамзану — сложно помнить, что под ними прячется рабское унижение.

— Не проходит месяца — какое-нибудь мероприятие в школе устраивают, приезжает префект, начальник РОВД, надо накрыть стол, пусть родители принесут еду. Мы носим в школу бумагу, занавески покупаем, картриджи, батарейки, мы за охрану платим. А если ты не примешь участие, учителя прямо говорят: «Вы не идете нам навстречу — мы не пойдем вам навстречу! Чего вы от нас-то хотите? Мы со своей зарплаты тоже столько-то отдаем. Если вы сейчас не скинетесь, мне придется всю свою зарплату положить…»

— У нас в селе один умелец есть, занимался грузовым ремонтом. А там место очень красивое: лес, горы, речка, к нему часто приезжали отдыхать люди. Он построил домики, держал огород, живность всякую. И место понравилось кому-то из центароевских, предложили купить, а он отказался. Приехали кадыровцы, когда его не было на хуторе, раскурочили все его станки, вывезли, сдали на металлолом. Опять предложили продать — в три раза дешевле. Он говорит: можете забирать просто так, но я вам этого никогда не прощу. Они приехали, избили его. Счастье, что жив остался.

— Они торговый центр в селе решили построить — просто забрали у меня участок. Никакой компенсации, что ты! У них с руководством района договоренность, больше им ничего не нужно. Да в какой суд?! Знаешь, приедут ребята, заберут тебя, быстро весь суд отобьют.

— В больнице провели ремонт, установили новое оборудование. Главврача старого с позором выгнали, нового назначили. Только приступил к работе, ему позвонил начальник РОВД и сказал, что он должен за неделю собрать 18 миллионов и привезти их лично в Хоси-Юрт. Он хотел уволиться сразу — ему сказали: «Сначала расплатись, потом делай что хочешь». Он собрал с врачей сколько смог, свои все отдал, занял у родственников, друзей — но расплатился все-таки.

— Просто по магазинам, кафе ходят женщины с сумками, собирают деньги на какое-то мероприятие официальное. С каждой по два полицейских, вся улица в полицейских машинах. Заходят во все коммерческие заведения, берут в зависимости от оборота, на глазок. Кто-то по десять тысяч платит, а кто и по пятьдесят. Отказаться невозможно, следом прискачут пожарные, Роспотребнадзор, санэпидстанция, накопают всего…

— У меня родственник глава администрации. Примерно 60 миллионов каждый год в Хоси-Юрт они платят, у нас район маленький. Платят все: учреждения, организации, районные отделения каждого ведомства. Начисляют фиктивные пенсии, компенсации, держат мертвые души в больницах, школах, детских садиках.

— В конце апреля Кадыров провел совещание, критиковал работу ЖКХ по сбору платежей с населения. Народ сразу напрягся: сейчас начнется. Буквально на следующий день поскакали выбивать долги за газ. Один-два контролера, сварщик и полицейские. Требуют сразу оплатить какие-то старые задолженности, по фиктивным бумагам. Доказать ничего нельзя, обрезают газ сразу. Один не заплатил — отрезают у всего дома: «Заставляйте соседей платить, включим». А подключение — только через мэрию, волокита будет или за взятку. Говорят, собирают деньги на «Ахмат-Тауэр».

— Ахмед сделал бумаги, что дом якобы пострадал от наводнения. Там комиссия — МЧС, администрация, ущерб в миллион рублей ему написали. Отдал в администрацию семьсот тысяч, триста на руки получил. Если бы правда наводнение — наоборот бы было. Каждый год десятки таких актов у нас в районе, оползни в основном…

Открыто обо всем этом, разумеется, никто не говорит. Но если ты часок поболтал с водителем, заехал «попить чаю» (это значит — накормят до отвала) и между делом задал невинный вопрос типа «сколько у вас стоит купить права?» — то наверняка услышишь пару таких историй. Кажется, чем не Россия? На самом деле ситуация здесь другая. Речь не столько о тотальной коррупции, сколько о системе нелегального налогообложения. Большая часть денег не оседает в каких-то карманах, а течет наверх, в Фонд имени Ахмада Кадырова, параллельную казну режима. Фонд никому не подчиняется, кроме Рамзана. По данным «Коммерсанта», в базе Минюста за время существования фонда нет ни одного отчета, хотя некоммерческие организации по закону обязаны представлять их регулярно. При этом фонд владеет огромными бизнес-активами, является учредителем крупнейших грозненских фирм и, как пишет «Коммерсант», контролирует большинство значимых объектов чеченской недвижимости.

Каждый чеченец с белой зарплатой ежемесячно отдает в фонд какой-то ее процент — от десятины до трети. Каждое предприятие — государственное или частное — должно сдавать туда определенную сумму. Как — их проблемы. Потом Рамзан перед телекамерами раздает эти деньги в виде милостыни каким-нибудь нуждающимся или оснащает на них свои войска.

Естественно, что-то оседает на промежуточных звеньях, без этого система не работает — но в целом Центарой за дисциплиной следит. Каждый понимает, чем чревато неповиновение. В лучшем случае сразу уволят, в худшем — приедут, заберут, прикуют к батарее и будут бить, пока твои родственники не заплатят все, что ты должен, или еще больше. (Как работает эта система, очень ярко и взвешенно описал Джонатан Литтелл в книжке «Чечня. Год третий», всем советую.)

Законы РФ в Чечне фактически не действуют — но это не значит, что закона тут нет. Есть, и исполняется он неукоснительно: это воля Рамзана. Субординация между номинальным и реальным законами демонстрируется ежедневно, но, наверное, самый яркий пример случился два года назад. Кадыров приказал руководству Верховного суда республики, назначаемому Москвой, уйти в отставку. А исполняющий обязанности главы суда Тахир Мурдалов отказался выполнять приказ. Дело кончилось тем, что Лорд (Магомед Даудов, правая рука Рамзана) приехал в Верховный суд и прилюдно избил его главу.

Таков негласный уговор: Москва в управление Чечней не вмешивается — в обмен на формальное признание российского суверенитета. Расследовать совершаемые здесь преступления Россия не может и не хочет.

С другой стороны, захватившая власть группировка стала заложницей своей победы. Что означают тысячи похищенных, запытанных и убитых? Что у кадыровцев тысячи кровников. Это не дает режиму шанса расслабиться. Они не могут успокоиться, растолстеть, отправить детей в Лондон. Они вынуждены жестко держаться друг за друга и поддерживать в обществе такой градус страха, чтобы ни у кого не возникло даже мысли о мести. Они не могут позволить себе лишиться власти. При этом понимают, что Москва терпит их лишь до тех пор, пока они эффективно давят исламистов. А такие настроения в Чечне есть. Государственный террор их, естественно, сам и провоцирует — но он же не дает им разгореться. Получился кошмарный самозатягивающийся узел.

Родственники

Рамзан Кадыров не раз заявлял, что за молодежь, ушедшую в горы к боевикам, должны отвечать их семьи. Чеченская полиция принялась методично жечь дома родственников боевиков. На крики правозащитников Москва не отвечала. И вскоре принцип коллективной ответственности распространился на всех остальных.

— Сейчас не дай бог ты чего-то накосячишь, — говорит одна моя знакомая. — Скажешь чего-нибудь или поставишь лайк в фейсбуке — тебя очень быстро вычисляют. И даже искать тебя не будут, они пойдут сразу твоих родственников искать. Сразу приведут, изобьют, скажут: «Если его не остановите, будет хуже». Это практикуется постоянно, но никто в Чечне не решится вам сказать. Даже я, если бы была в Чечне, не стала бы это сейчас говорить. Вот идет эта запись, я думаю: не дай бог, это кому-то попадется. Кто такая? Так, а где ее родственники?

— Каждый месяц мне приходит десяток писем из Чечни, — рассказывает руководитель Комитета против пыток Игорь Каляпин. — И каждый раз происходит один и тот же разговор: «Вашего сына нет четвертые сутки, скорее всего, его пытают. В следующий раз вы его увидите в суде, сознавшегося в подготовке теракта. Мы можем отправить к вам адвоката из Центральной России, который за сутки выяснит, где ваш сын, добьется встречи». Но люди не соглашаются, боятся за других членов семьи. Зачем пишут, не понимаю.

— У тебя есть заявление, показания этого человека, — говорит еще одна коллега Оюба по «Мемориалу», — даже видео, а потом он вдруг говорит: «Нет, я все наврал им, я вообще ничего не говорил, они сами все это придумали, чтобы опорочить честное имя Рамзана Ахматовича Кадырова».

— Знаешь, что для меня было реально знаковым? Давно уже появились портреты — Рамзан, Ахмат, все дела. Сначала в офисах — это понятно, потом в магазинчиках — это уже следующий шаг. А потом приходим к знакомому домой, а у него дома висит в гостиной портрет Кадырова, — вспоминает Локшина. — Ты человека знаешь много лет, его отношение к Рамзану Ахматовичу тебе тоже хорошо известно. Ты смотришь на этот портрет и даже не спрашиваешь — а он сам говорит: «Знаешь, у меня семья, дети…»

— Это ведь не какие-то радикалы, а тетки обычные, в закрытых группах, в вотсапе, — объясняет Сокирянская. — Они даже не говорят: «Рамзан делает ужасные вещи», а говорят: «У нас в селе плохо работает электричество, а чиновники берут взятки». Вот их вылавливают — они потом каются по телевизору. Или мужики в том же вотсапе шутили: «Таких, как Рамзан, в Мекку не надо пускать», — находят, приводят, одного убили.

— Пару лет назад была громкая история в селе Кенхи, — рассказывает Локшина. — Там один из жителей, Рамазан Джалалдинов, записал обращение к Путину, про воровство, поборы, мухлеж с компенсациями, все эти обычные вещи. Приехали журналисты с «Дождя», соседи им подтвердили. Тогда в село приехали силовики, троих соседей арестовали, а Рамазан с сыновьями убежал ночью, через горы, в Дагестан. Жену и дочек не взял, дорога через перевал тяжелая, и ему казалось, что им все же ничего не сделают — женщина, девочки… Пришли за ними, выломали дверь, выволокли, дом сожгли. Жену и старшую дочь били, душили, имитировали расстрел, сказали, что их убьют, что сыновей убьют. Младших девочек, 10 и 12 лет, напугали до полусмерти, они слышали, что происходит с мамой и сестрой, рыдали. Их запихнули в машину, сказали, что все, мамы у них нет больше. Потом выгнали из Чечни. В результате все село извинялось перед Кадыровым, сам Джалалдинов тоже извинялся — только чтобы соседей отпустили. Но одного все-таки осудили — якобы за наркотики. Очевидно, что у Кадырова есть разрешение: с чеченцами он может делать все, что захочет, — лишь бы внешне тихо было.

Трудно представить, насколько глубокие мутации кадыровский террор произвел в Чечне. Еще недавно любой чеченец знал, что находится под защитой семьи и тейпа, — и сам жил их интересами, заботился об их чести, был готов защищать своих. Это было основой мировоззрения, самоуважения, всего устройства жизни. Крах этого порядка был для Оюба трагедией. Фундаментальные законы его вселенной на глазах теряли силу, люди начинали верить во что-то другое, его правда везде замещалась высокими минаретами и блестящими джипами.

В Грозном, конечно, все это трудно заметить — вокруг лишь стеклобетонное благополучие. Что тут чувствуют люди? Подозреваю, что все одновременно: унижение, страх, любовь к Большому брату, гордость за его достижения, радость от возможности жить в мире.

— Мы же не железные, в конце-то концов! — сказала мне одна грозненская знакомая. — Тоже хотим жить, как-то радоваться жизни, а не все время выживать, нести в себе мысли эти. Пусть правит кто угодно, дайте нам передышать…

— Что делать, когда все вокруг согласились с происходящим? — размышляет Черкасов. — Вот оказалось, что собирать информацию — это тоже способ заполнить смыслом пространство безумия.

Гиперответственность

Возглавив грозненский «Мемориал», Оюб кардинально поменял методику работы: во главу угла была поставлена безопасность. Никто из сотрудников больше ничего не публиковал от своего имени, не давал интервью, нигде не светился, вся информация шла только в Москву. Большинство журналистов (и я в том числе) вообще не знали, что «Мемориал» продолжает полевую работу в Чечне. Время Наташи кончилось, наступило время Оюба — которое теперь, вероятно, закончилось тоже.

— Те, у кого нет какой-то коммуникационной мудрости, они не задерживались у нас, — говорит Сокирянская. — Ведь ты должен иногда уметь и с чиновниками высокопоставленными говорить, и должен уметь получить доверие людей очень простых каких-то. А они могут кричать, нервничать, сначала просить что-то, потом забирать заявления или вообще подводить тебя. Ситуация опасная, в ней рискуют все. И Оюб — виртуоз в этом отношении. Он очень умеет с людьми поговорить, успокоить, что-то сказать, чтобы человек почувствовал, что ему можно довериться.

— Оюб делал свою работу очень тихо, молча, не лез на рожон, — объясняет сотрудница «Мемориала». — Он никогда не давал интервью. Потому что журналист — человек со стороны, не знает местную специфику. Он сделает как считает нужным, из хороших побуждений, думает, что опубликовать будет лучше. А на самом деле лишняя информация кадыровцам может быть на руку: «Мы не знали, а вон что оказывается…»

— Это был главный лейтмотив нашего общения в последнее время, — говорит Олег Орлов. — «Ребята, вот заявители, они пришли, сообщили нам информацию. Давайте думать, как сделать, чтобы не стал известен источник. Заявитель сейчас может быть в ажиотаже, озлоблен. Давайте дадим ему время подумать, оценить. Я еще раз с ним поговорю, чтобы он осознанно шел. Если он настаивает, мы не можем препятствовать. Но давайте трижды подумаем, потому что не дай бог на нас будет вина…»

— Оюб даже нам никогда не рассказывал, откуда он что взял, — говорит еще одна сотрудница «Мемориала». — Он говорил просто: «Я узнал». С кем-то созванивался: «Мне нужно с тобой встретиться», куда-то ездил. И, естественно, не доверял электронным устройствам.

— Бывало, мы даже не публиковали ничего, только писали запросы в разные официальные инстанции, — продолжает Орлов. — И сам по себе факт, что мы знаем, что такие-то люди похищены, что они где-то находятся, иногда способствовал тому, что этих людей освобождали. Например, недавно по чеченскому телевидению показали: «Вот смотрите: два молодых человека, родственники их разыскивали, не знали, где они. А они просто загуляли где-то…» Затем выходят матери: «Спасибо, спасибо, Рамзан Ахматович, что нашли наших родных!» И эти парни стоят, потупив взор: «Да-да, мы виноваты…» Потом, конечно, родственники сразу прекращали всякое общение с нами, и ничего писать про это мы не могли. Ждать какой-то благодарности в этом случае не нужно. Оюб это отлично понимал: «Все, ребята, если кого-то освободили, мы на этом работу кончаем».

Оюб был абсолютно свободен от личных амбиций. Думаю, отчасти потому, что в горском мире, из которого он вышел, личность вообще не очень важна. Человек заботится о жизни рода, а сам просто старается жить как его отец и дед. Для Оюба было чрезвычайно важно быть настоящим чеченцем и хорошим мусульманином — а публичные амбиции лежали просто вне его системы понятий. Он не был свободен от общественного мнения, но его общество было другим. Вот уважение односельчан его наверняка всерьез волновало.

— Оюб следил за тем, чтобы мы, девочки, не оставались в офисе одни, — говорит сотрудница «Мемориала». — Уходил всегда последним. Когда уезжал, ребятам говорил: «Пока девочки не уйдут, не уходите». Все время держал руку на пульсе: если кто-то задерживался, он сразу звонил, спрашивал, что к чему. Он ввел такое правило безопасности: когда кого-то долго нет и он не предупредил, мы сразу начинали звонить.

— Он о них говорил «девочки, девочки», — говорит другая коллега. — Как будто о маленьких детях, что вот они одни, их надо защитить.

— А меня эта опека немного достает, — говорит другой мемориалец. — Аэропорт, летим в Стокгольм. Оюб не проходит контроль, всех ждет. Я последний: «Почему так долго? Где ты был?» Я думаю: вот черт. Выходим, берем несколько такси, я перевожу — ему надо каждое слово понимать, как такси поедет, куда свернет, он пытается контролировать три машины. В отель приехали — стоит, пока всех не расселят. И утром встает — в спортзал, приходит такой бодрячком на завтрак: кто был на завтраке? Не остался ли кто голодный? В один вечер нам дали деньги, а ужинать не хотелось, время тратить. И он понял, что мы не ужинали. Где-то выпросил чайник, куча еды, сыры какие-то. Коллега шепчет: «Не отстанет, лучше съесть». Будет смотреть: «Почему это не ешь? Это вкусно». Мне иногда казалось: бедные твои родственники, дети, у них нет никакой свободы.

— Я ему как-то призналась: «Оюб, ты для меня нравственный ориентир», — говорит сотрудница «Мемориала». — Ну улыбнулся только, он особо не разговаривал. Говорю: «Если со мной что-то случится, у моих детей есть отец, но на тебя я надеюсь тоже». «Ох, — отвечает, — какую ношу ты на меня возложила».

«Если сказать, что правозащита мое призвание и любимое дело, — написал недавно Оюб в письме Зое Световой, — это будет неправда. Счастливым я себя не считаю и заниматься любимым делом мне не удалось, я бы с удовольствием тренировал детей».

Свадьба века

— Работать нормально — приехать, поговорить с людьми — становилось практически невозможно за пределами твоего круга, который все сужается и сужается, — говорит Сокирянская. — Ты боишься за людей, потому что у них будут проблемы, а твои друзья боятся за тебя. Оюб меня даже в офисе одну не оставлял, даже из машины не давал выйти. Очень мягко, ненавязчиво — ты же не будешь ему противоречить из уважения.

В январе 2015 года вооруженные люди в масках разгромили офис «Мемориала» в Гудермесе.

— Я все время благодарила Аллаха, что в этот момент Оюба не оказалось! — рассказывает одна из сотрудниц. — Потому что, конечно, хотя их семь человек было, он бы пошел на них. Я позвонила ему сразу, как они уехали, — он появился моментально, мне казалось, что уже через 20 минут из Грозного приехал.

Офисы «Мемориала» — в Серноводске, в Урус-Мартане, в Гудермесе — прекращали работу один за другим.

— Офисы по разным причинам закрывались, — говорит Черкасов. — В том числе и потому, что кто-то из сотрудников шкурой ощущал опасность. Ну это же неплохо, если человек понимает, что под этим знаменем здесь уже невозможно. Никто же не заставляет быть камикадзе. Но вот последний флаг у нас был в Грозном. 

Многие сотрудники покинули «Мемориал», ушли в какие-то другие сферы.

— 3. сказал, что ушел не потому, что боится за себя, — рассказывала моя сестра. — Просто «Мемориал» уже не может работать как раньше, пришлось отказаться от критики властей, прогнуться под Кадырова. Он не чувствует, что работать дальше имеет смысл.

— Я думала: может, заняться уже чем-то другим, где ты сможешь полноценно себя реализовать? — говорит сотрудница «Мемориала». — Раньше ты видел результаты работы: кого-то освободили, хоть какой-то справедливости добились. А последнее время ты ничего не можешь сделать. Прямо недалеко от нашего офиса остановили машину, закинули парня, увезли. Идешь к родственникам — а люди боятся. Замкнутый круг: информации куча, но воспользоваться ей нельзя. 

У Оюба сомнений почему-то вообще не было. Хотя сам он все эти годы ходил по краю пропасти.

— На самом деле Оюба не раз предупреждали, — говорит один из коллег. — Забирали, увозили в их РОВД. Оюб никогда не рассказывал, чем ему конкретно угрожали, но я представляю: «Или ты прекращаешь что-то против нас делать, или тебя не будет». Он прекрасно знал, что они убийцы, что в любой момент могут прийти за его детьми. И он много лет так существовал.

— Я его раскрутила в какой-то момент, он мне рассказал, — говорит Сокирянская. — Они ему говорили, что убьют, что больше не будет разговора, что это последнее слово. Но он это не хотел говорить тогда, не предавал это огласке. Даже москвичи одно время не знали — он не рассказывал, потому что боялся, что «Мемориал» прекратит работу в Чечне.

— У нас было много рискованных ситуаций, — рассказывает Елена Милашина. — Но этот принцип: если Оюб говорит «стоп», мы останавливаемся — я всегда соблюдала. Кроме одной-единственной истории, этой «свадьбы века» дурацкой. В 2015 году на меня вышли родственники Луизы Гойлабиевой из села Байтарки. 17-летнюю девочку захотел взять второй женой начальник Ножай-Юртовского РОВД Нажут Гучигов, в три раза ее старше. Ее семья просила нас об этом написать, просили Кадырова вмешаться, поскольку он запретил браки с несовершеннолетними. Я написала, а Рамзан Ахматович отреагировал «нате выкусите» — и решил устроить шоу, «свадьбу века». Но мне надо было поговорить с этой девочкой, и я приехала.

А Оюб же по горным районам специализировался, куда сложно было доехать. Я пошла к нему. Он говорит: «Нельзя ехать». Я говорю: «Оюб, я понимаю, что нельзя, но я первый раз тебя не послушаюсь, потому что надо». Решила, что поеду через Дагестан, потому что так безопаснее и есть шанс вернуться засветло. Утром рано раздался звонок, Оюб уже на гизельском посту между Чечней и Дагестаном: «Нет, ты одна без меня не поедешь».

— Он понимал, что я поеду в любом случае, и не мог отпустить — потому что второй раз пережить то, что с Наташей, он уже не мог, — продолжает Милашина. — Поели лепешек, поехали в эти горы прекрасные, у Оюба был план. Ну и первый же человек в Байтарках, к которому мы по этому плану приехали, нас сдал кадыровцам — мы это поняли буквально через две фразы. Тем не менее мы поехали к Гойлабиевым. Луиза от нас сбежала, отец ее тоже сбежал. Поговорили с сестрой, поехали обратно — и увидели, что за нами гонятся. Как мы на этой его «Ладе-Калине» летели по серпантину! Дождь идет, мы разворачиваемся, разворачиваемся, обрыв, земля туда падает, падает… В общем, весело мы с ним съездили, приехали в Грозный уже поздно ночью — и Оюбу сразу стали звонить: предупредить, что нужно немедленно уезжать из Чечни.

После Байтарков лампочка опасности бешено мигала красным, Рамзан и Лорд наверняка были в ярости. «Мемориал» срочно вывез жену и детей Оюба в Москву, а затем в Швецию. Оюб три месяца побыл там с ними — а потом вернулся. Представить себе жизнь вне Чечни и своей работы он вообще не мог.

В подробности работы Оюб семью никогда не посвящал.

— Думали, работа как работа, государственная, — говорит его сестра. — Раз все официально, название [организации] имеется. Не только в Чечне же, во всех городах «Мемориал» работает. Поэтому мы и не беспокоились.

— Они не осознавали, насколько все серьезно, — объясняет коллега Оюба, — иначе, естественно, не вернулись бы. Я помню эти переговоры — Оюб им: «Нет-нет», а они не понимали: «Ну ты же живешь дома? Мы тоже хотим!»

Через полгода они вернулись — просто бросили все и прилетели к Оюбу, наплевав на получение статуса беженцев в Европе.

Два капитана

То, что чеченский «Мемориал» смог протянуть почти девять лет после гибели Наташи, — чистое чудо. Случилось оно отчасти потому, что в 2010 году у Оюба неожиданно появился напарник.

Игорь Каляпин напоминает бульдога — коренастый, серьезный, бесстрашный, с железной хваткой. Учился на физика, в перестройку был исключен из университета за студенческие протесты, в 1990-х занимался бизнесом в родном Нижнем Новгороде. По подставе был арестован, его страшно пытали, выбивая признательные показания. Когда выпустили, Игорь занялся правозащитой, организовав Комитет против пыток. Постепенно КПП стал самой мощной в России организацией, сажающей полицейских и тюремщиков, которые пытают людей. Комитет известен тем, что умеет проводить уголовные расследования на очень высоком, профессиональном уровне. Они прекрасно знают УПК и способны намертво вцепиться в официальное следствие, мешая ему сбежать от выполнения обязанностей.

После убийства Эстемировой, когда стало ясно, что чеченским правозащитникам в Чечне работать смертельно опасно, Каляпин принял удивительное решение и пришел «Мемориалу» на помощь.

— Мы применили методику «сводных мобильных групп», — рассказывает он. — Смена три человека, они сидят в Чечне месяц, а затем их сменяют другие. Мы копировали работу Следственного комитета: они не ездят на следственные действия в группах меньше, чем по три человека. Двое работают, третий наблюдает издали, сохраняя визуальный контакт, везде аппаратура, все постоянно пишется. В Чечне знали, что у нас куча спецтехники, и этого побаивались. Хотя, конечно, от пули это не спасет.

— Все громкие дела, которые мы взяли после убийства Эстемировой, нам дал Титиев. Орлов говорит: «У нас там есть засекреченный сотрудник, который знает все и всех. Подойди к нему в офис, только про дела там не разговаривайте, ну он тебе, собственно, и не даст…» Мы встретились, пошли на улицу, погуляли, — вспоминает Каляпин. — И как-то сразу с ним возникло это понимание с полуслова. Я говорю: «Мы готовы к вашим делам подцепить свой тягач и их тянуть». — «Не знаю, как люди отреагируют». — «Поговори с ними в моем присутствии, иначе струсят». — «Где будем встречаться? Пусть в Грозный приедут?» — «Нет, побоятся». — «Давай тогда ближе к селам». C первого же разговора у нас с ним было какое-то полное совпадение восприятия, и от этого очень комфортно.

Думаю, Оюб тоже сразу признал в Каляпине профи. Конечно, не только это их объединяло, они вообще похожи. Оба очень серьезные, круглоголовые, с каким-то удивительным сочетанием практичности и идеализма. Каляпин взялся за восемь дел о похищениях и убийствах людей кадыровцами.

— Оюб сводил нас с потерпевшими и свидетелями, это было не в самых безопасных местах. Но своей этой размеренности он ни в какой обстановке не терял. Он спокоен как танк, — говорит Каляпин. — Я, например, очень пугливый. Когда какие-то такие вещи происходят, мне нужно несколько минут, чтобы успокоиться. На рефлексах можно дров наломать. А у Оюба, такое впечатление, вообще нет реакции в виде испуга. При этом он страшно быстро соображает, может много-много всяких обстоятельств сразу учесть. Из него получился суперхороший разведчик. Я всегда чувствовал, что человек рассуждает точно, как я, — только ему эмоции не мешают. В том числе связанные со злостью, с азартом, у него азарта не было никогда. И он никогда не рисовался, никакого фальшивого героизма. Мы честно распределяли риски: вот сейчас ты больше рискуешь, сейчас я. Грубо говоря, мы скважины бурили, а «Мемориал» траншеи копал.

Следствия по делам, за которые взялся КПП, естественно, не велось.

— Мы постоянно доказывали, что там другое государство. Мы говорим, что российские законы в Чечне не действуют, и объясняем, как это происходит. Например: следователь из Москвы хочет зайти в РОВД, где людей держали прикованными к батарее. А рядовой на воротах щелкает затвором и говорит: «Дуй отсюда, а то я тебя завалю!» Тот вызывает из Ханкалы группу подкрепления — а русские спецназовцы просто отказываются выходить из автобуса, боятся. Или другой пример: министр внутренних дел Алханов по нашей просьбе приказывает отпустить задержанных, а сотрудник РОВД говорит: «На приказ Алханова мне плевать, потому что Алханов простой генерал, а я — родственник Рамзана!» А когда возникал вопрос про масштаб явления — вот этот срез давал Оюб: сколько людей задержано, сколько исчезло, сколько возбуждено дел и т. д.

Каляпин с примерами объяснял прессе, какой конституционный порядок установлен в Чечне, Кремль морщился — и Кадырову приходилось действовать с некоторой оглядкой. Рамзан был в бешенстве. Будь это чеченцы, они давно были бы убиты или посажены, но убивать русских санкции не было. Но, конечно, рисковали нижегородцы страшно — их в любой момент могли шлепнуть без всякой санкции, повинуясь спонтанному порыву, и убийц бы никто не искал. Я спросил у Каляпина, почему он не боялся.

— Знаешь, так сложилось, что мне несколько раз приходилось с жизнью прощаться совсем. Меня менты пытали, потом бандиты пытали и повесили. И я просто знаю, что в эти моменты думаешь. Жалко, что что-то там не сделал, боялся чего-то. А чего боялся? Один же хрен сейчас. Наверное, это понимание, что жизнь точно кончится, у меня четче, чем у нормального человека. И меня всегда удивляло: в чем радость умереть в своей постели от болезни? В чем кайф, не понимаю. И ради этого трусить? Чего-то важного не сделать? Что грохнут, я абсолютно не боюсь. Я боюсь боли, что пытать будут…

Понятно, что это мысли Игоря, но и к Оюбу, мне кажется, они имеют отношение.

У работы КПП был второй, секретный эффект, о котором мало кто знал. Каляпин шумел так громко, что отвлекал всю ярость властей на себя, и Оюб мог продолжать тихо работать. Лишь присутствие КПП позволило «Мемориалу» так долго продержаться в Чечне. За время руководства Оюба «Мемориал» помог более чем двум тысячам человек.

За нижегородцами постоянно велась слежка. В декабре 2014 года вооруженные люди взломали и сожгли офис КПП в Грозном. В июне 2015-го люди в масках выбили дверь и вновь разгромили и разграбили офис, членам мобильной группы удалось сбежать через окно. В марте 2016-го автобус комитета был остановлен на границе Чечни и Ингушетии. Толпа в масках, с бейсбольными битами и криками «Аллах акбар!» выволокла правозащитников, журналистов и водителя наружу, всех, включая женщин, жестоко избили и ограбили. Автобус облили бензином и сожгли. Одновременно десяток человек с автоматами взломали и разгромили офис КПП в Ингушетии.

— В сложных ситуациях нам, чтобы понять, достаточно было посмотреть друг на друга, — говорит Каляпин. — Когда сожгли наш автобус, я сразу приехал в Грозный, нужно было заглянуть в «Мемориал». Говорю: девчат, капитанам подводных лодок поговорить надо. Захожу к Оюбу, и у него прямо во взгляде вопрос: понимаешь же, что с минуты на минуту будут что-то с тобой делать? Говорю: «Все понимаю, сейчас уйду, давай быстро поговорим».

В тот же вечер на Каляпина напали — стало ясно, что держать базу в Чечне КПП больше не сможет. Оюб остался один.

Салам алейкум

— Бывали случаи, — говорит сотрудница «Мемориала», — когда мы понимали, что за нами какая-то машина едет, прям явно нас пасут. Но на второй день этой машины не было и на третий тоже — и мы не придавали этому огромного значения. Мы понимали, что в любом случае они знают, что мы есть. Просто они плохо понимали, что именно мы делаем. В последние годы в любое время было осознание, что может произойти что угодно. Естественно, оно тебя не покидает, дышит тебе. Но когда вы постоянно живете в этом, вы к этому привыкаете.

— Это странно, — говорит другая коллега Оюба. — Ты все понимаешь, но в то же время тебе кажется, будто лично тебя это обойдет — если соблюдаешь какие-то правила безопасности. За других переживаешь, конечно, — но сам ты не можешь все время жить на стреме, просто перестаешь думать об этом, выключаешь в себе эту опцию. Это не выход, но как-то так.

В 2016 году началась кампания против «наркоманов». «Тех, кто в Чеченской Республике нарушает покой, расстрелять к чертовой матери. Ничего не имеет значения — закон, не закон… Расстрелять! Поняли? Ассаламу алейкум и проблем нет! Вот это и есть закон!» — заявил Кадыров на совещании, посвященном борьбе с наркоманией. Полиция бросилась выполнять. Только за 2017-й, по словам самого Кадырова, были арестованы полторы тысячи человек. Наркотики шьют всем, кого ловят пьяным. Парней бьют, требуя признаться в хранении, и угрожают, что в противном случае закроют по делу о теракте или участии в НВФ. Большинство дел были идентичными: «Фигурант срезал и засушил несколько листов дикорастущей конопли». Абсолютно все обвиняемые дали признательные показания и были осуждены «в особом порядке» — подсудимого привозят в суд и сразу выносят приговор.

В политических делах наркотики тоже стали рутиной: «Если есть хоть малейшее сходство с ваххабитами — вот тут сидит новый начальник РОВД, — я лично сказал „косить“. Кого можно посадить, сажай. Если есть возможность что-то подбросить в карман — подбрасывай. Делай что хочешь и убивай кого хочешь! Правитель сказал это передать ему. Клянусь Аллахом, я это поддерживаю!» — говорил первый заместитель главы МВД Чечни Апти Алаудинов на совещании в Урус-Мартане. Вообще по-чеченски руководители республики выступают очень откровенно.

В апреле 2016 года был похищен Жалауди Гериев, чеченский корреспондент «Кавказского узла» (интернет-издание, основанное «Мемориалом»). Силовики вытащили его из автобуса, ударили по голове, запихнули в черную «приору», скрутили руки проволокой и вывезли в лес. Там Желауди били, душили полиэтиленовым пакетом и угрожали расстрелом. Желауди сказали, что он вернется из леса, только если подпишет признание в хранении наркотиков, — а иначе исчезнет. В СИЗО Гериев отказался от показаний, но его, конечно, осудили, сидит до сих пор. (До него, в 2014 году, по той же статье сел чеченский диссидент Руслан Кутаев, осмелившийся — вопреки указанию Москвы и распоряжению Кадырова — отметить 23 февраля 70-летие депортации.)

Весной — летом 2017 года Елена Милашина и Ирина Гордиенко опубликовали в «Новой газете» свои знаменитые расследования о январском расстреле и охоте на геев. В ночь на 26 января в Грозном на территории полка ППС была произведена массовая казнь: без суда были расстреляны по меньшей мере 27 (а возможно, вдвое больше) человек, подозревавшихся в ваххабизме. Родственники большинства жертв подписали бланк: «Мой сын/брат уехал из республики на заработки в Москву в конце февраля. Претензий к чеченской полиции не имеет», — или заявление, что их сын поехал воевать в Сирию. Проверять информацию журналистам помогал Оюб, это было одно из его последних расследований.

А весной в Чечне началось истребление гомосексуалов, были арестованы сотни человек, очень многие запытаны и убиты. Начался международный скандал, федеральный омбудсмен Татьяна Москалькова даже убедила Следственный комитет начать проверку. В конце года Рамзан Кадыров вслед за Даудовым и Алаудиновым был включен в «список Магнитского» — «за причастность к внесудебным расправам, пыткам и нарушениям прав человека». В результате был заблокирован его аккаунт в инстаграме. Как ни смешно, именно это вызвало самую яростную реакцию чеченского руководства. «Кадыров лишился не только любимой игрушки. Это было его личное СМИ с аудиторией более чем в три миллиона подписчиков», — поясняет глава «Мемориала» Черкасов.

25 декабря Магомед Даудов сделал официальное заявление, что в отключении кадыровского инстаграма виноваты правозащитники: «Если в России не был бы мораторий [на смертную казнь], с врагами народа следовало бы „Салам алейкум“, и все».

— Оюб ждал, что за ним придут, — говорит Локшина. — За полгода до ареста он по каким-то делам приезжал в Москву, отвел меня в сторонку: «Таня, у меня к тебе большая просьба, можешь мне пообещать?» — «Ну, — говорю, — я вообще-то не люблю обещать, пока не знаю, что именно». Да и Оюбу такое начало разговора было совсем не свойственно. «Ты мне должна пообещать, что если со мной что-то случится, ты уговоришь Орлова и Черкасова, чтобы они ни в коем случае представительство не закрывали…» Я говорю: «Перестань, я не буду с тобой это обсуждать!» — «Они тебя слушают, они тебя уважают. Если офис закроют, это самое страшное, что могу себе представить. Это будет абсолютный конец, это будет предательство Наташиной памяти, куда же люди пойдут?! Ты должна мне пообещать!» Ну что ему скажешь?..

— Иногда по каким-то фразам можно было понять, о чем он думает, — говорит Сокирянская, — и становилось очень страшно. Даже от того, насколько осознанно он все это делал. Это настолько впиталось в него, он был настолько переполнен историями всех этих людей, всем этим горем, что просто шел по этой траектории.

— Я помню, мы были на мониторинге, — рассказывает коллега Оюба, — заехали на какую-то улицу — и вдруг он начал мне выдавать подробности про одно дело: вот смотри, ты должна это знать, здесь живет человек, который причастен к такому-то преступлению, какие-то подробности непонятные… Я вначале рассеянно слушала, устала, почти спала. А потом начинает доходить: он был постоянно готов к тому, что его не станет. Думаю: так, надо переспросить, я же не все услышала…

Перестать Оюб не мог. Он был уже старый, поздно было признавать, что ничего не вышло. За ним шли люди, он боялся за них — но заводил все дальше.

— Я его в шутку спрашиваю: «Что-то ты, Оюб, совсем в спортзале поселился. Каждый день, что ли, ходишь?» — говорит Локшина. — «Да, — говорит и так всерьез добавляет: — Я просто думаю, что если заберут и пытать будут, то хорошая физическая форма поможет справиться…» Он это сказал без тени иронии, без поиска сочувствия, не для жалости, просто такая констатация была.

— У чеченцев вообще считается, что надо себя в форме держать, — объясняет моя сестра. — Если висит живот у мужчины, это некультурно, вызывает пренебрежение. «Как колхозник», они скажут. А Оюб учитель физкультуры тем более. Но ему 60 лет, и каждый вечер идти в спортзал… Я думала: зачем? В любом случае, как бы он ни накачался, все равно силы неравные. Они же вооружены, молодые, их много. А потом однажды один учитель знакомый рассказывал об односельчанине, которого кадыровцы засунули в багажник автомобиля. И Оюб сказал: «Меня они в багажник живым не засунут…» То есть ему важнее было избежать унижения, чем смерти. Вот на этот случай Оюб себя готовил.

200 грамм

— Позвонил в декабре [2017 года], новогодние каникулы, уже отпустили нас, — вспоминает коллега Оюба. — Он мне говорит: «Будешь в городе на выходных? Зайди в офис, там на шкафу пакеты лежат, забери». Заехала — смотрю, там для моих детей новогодние подарки. Это последний наш с ним разговор.

9 января, в первый рабочий день 2018 года, Оюб выехал из дома, чтобы встретиться с другом в селе Майртуп. Друг прождал его около часа, после чего стал звонить Оюбу, но тот не брал трубку. Не дождавшись, друг поехал по трассе навстречу — и увидел «Ладу-Калину», самого Оюба, а рядом — полицейские машины «Нива» и «УАЗ-Патриот» и силовиков в зеленом камуфляже с нашивками ГБР (группа быстрого реагирования). Друг остановился, вышел из машины — но Оюб подал знак, чтобы тот проезжал дальше. Он не хотел никого впутывать.

Друг проехал вперед, развернулся — Оюб снова сделал знак, чтобы тот не останавливался. В третий раз Оюба и полицейских на дороге не было, но друг понял, что они поехали в Курчалой. Во дворе РОВД он заметил машину Оюба.

От Оюба требовали подписать признание в хранении наркотиков, угрожая, что иначе его сына привлекут за участие в незаконных вооруженных формированиях. Оюб отказался, сказал, что наркота, «найденная» без понятых, никакой доказательной силы не имеет. Такого полицейские не ожидали — ведь абсолютно все «наркоманы» пишут признательные показания. Оюба снова вывезли на трассу и инсценировали задержание его сотрудниками ДПС и изъятие анаши с понятыми. Камеры в РОВД и видеорегистраторы в машинах, которым полагалось фиксировать весь этот цирк, естественно, не работали. Одновременно в Курчалое — по всему пути следования машины — «сломалось» еще 15 систем видеонаблюдения, в том числе камеры на административных зданиях и банках. Опечатанная машина Оюба на стоянке РОВД была кем-то вскрыта, оттуда похитили видеорегистратор и блок спутниковой навигации.

Дальше полагалось выбивать признания — но просто не успели. Увидев машину Оюба, его друг позвонил мемориальцам. В Курчалой выехал адвокат, в РОВД его не пустили, сказали, что Оюба там нет. Но в Москве всех уже подняли на уши: Олег Орлов связался с председателем СПЧ Михаилом Федотовым и омбудсменом Татьяной Москальковой. Вечером начальник РОВД вынужден был признать, что Оюб у них — и ему предъявлено обвинение в хранении наркотиков: в его машине якобы были обнаружены 200 грамм марихуаны.

Судя по всему, Оюба не пытали. Но давили очень сильно, как водится, угрожая семье. Это стало ясно, когда через три дня он передал адвокату листок с заявлением на имя главы Следственного комитета Александра Бастрыкина: «09.01.2018 г. я был задержан сотрудниками Курчалоевского ОВД, и в мою машину было подброшено наркотическое вещество. Против меня было сфабриковано уголовное дело. Полностью подтасованы доказательства моей вины. Вину свою я не признал и не признаю. Хочу довести до Вас, если я каким-нибудь образом признаю себя виновным в инкриминируемом мне деянии, это будет означать, что меня заставили признать себя виновным путем физического воздействия или шантажом». Если уж Оюб был в себе не уверен, значит, было отчаянно тяжело.

Выступая по чеченскому телевидению, Рамзан Кадыров назвал Титиева наркоманом и пояснил: «Они [правозащитники] говорят то, чего нет, но даже если это было, и он про это говорит, пишет бумажки, значит, он вышел против своего народа. Он враг нашего народа. У них нет родины, нации нет, религии нет. Очень меня удивляет человек, работающий на них и утверждающий, что он чеченец. Поэтому я скажу вам, как мы сломаем хребет нашим врагам…»

В ночь на 17 января неизвестные в масках сожгли офис «Мемориала» в Назрани. 19 января в грозненском офисе «Мемориала» прошел обыск, в процессе которого были якобы найдены две сигареты с наркотиками. 22 января в Махачкале была сожжена машина дагестанского «Мемориала», сотрудники которого подключились к делу Оюба. На телефон офиса пришла СМС: «Вы по краю пропасти ходите закройтесь! В следующий раз вместе с вами офис подожгем вас. Машина сигнал». Махачкалинские полицейские развели руками: «А кого искать? Это ж кадыровцы».

Первая мысль, когда я услышал про подброшенные Оюбу наркотики, была: «Слава богу!» Друзья понимали, что у Оюба не было хорошего конца. Уезжать он не собирался, а единственной альтернативой была смерть.

— Я думаю: может, Аллах это так все устроил, чтобы закрыть этот офис? — говорит одна из его коллег. — Потому что сейчас это уже ветряные мельницы. Это больно сознавать: бессмысленно сейчас с ними воевать, это только губить людей наших…

— В тот момент мы все испытали нечто похожее на благодарность к чеченскому МВД: спасибо, что живой, — написала Лена Милашина.

Кроме подброшенного пакета был организован еще «свидетель» Амади Басханов, видевший, как Оюб на улице среди бела дня курит анашу. Но перед опознанием случился прокол — адвокат Петр Заикин заметил, что Оюба слишком легко выделить: он обут в шлепанцы, а статисты в ботинки, — и настоял, чтобы это было устранено.

Милашина в «Новой газете» описывала сцену опознания так. «У свидетеля были все признаки наркотического опьянения. Зрачки были огромными, размером с радужную оболочку. Он очень медленно передвигался. Стоял, покачиваясь, никак не реагировал на следователя. Одет свидетель был в дорогущую, явно с чужого плеча кожаную куртку и при этом в рваные штаны и раздолбанную обувь без шнурков. Волосы у него были грязные до такой степени, что скатались и висели как сосульки. От свидетеля воняло так, как будто он несколько недель не мылся. Было очевидно, что его приводит в чувство только появление курчалоевских оперов. Увидев их, свидетель вздрагивал и делал попытку забиться в угол. Следователь неоднократно задавал ему вопросы, однако никаких ответов от свидетеля не следовало. Оюба он не знал, это было совершенно очевидно. Пытался сфокусировать взгляд на ногах опознаваемых, как будто искал зацепку».

Растерявшийся следователь сперва записал в протокол правду, что опознать Оюба свидетель не смог. А позже заявил, что перепутал: на самом деле опознание состоялось, просто он записал неправильно.

За адвокатом Заикиным была установлена демонстративная слежка, машину, на которой он ездил, сожгли. Другой адвокат Оюба, мемориалец Аслан Тельхигов, из-за угроз был вынужден бежать из Чечни.

Через три недели после ареста Оюба Кадыров заявил: «Что она продалась, мы узнали после этого. Дискредитировала имидж нашего народа перед Западом и Европой. Мы узнали, что она была такой тварью, после того, как мы ее задержали с наркотиками…» Рамзан говорил об Оюбе в женском роде — как до того об убитом певце-гее Зелиме Бакаеве.

Жена и дети Оюба бежали из Чечни сразу после ареста. Но в мае курчалоевское РОВД выполнило свои обещания: один из племянников Оюба был арестован, ему предъявили обвинение в хранении наркотиков.

Суд

Оюб сидит за решеткой как-то застенчиво. Кажется, ему немножко неудобно, что все тут из-за него собрались. В перерыве я протискиваюсь к клетке и говорю, что за неделю услышал о нем столько хорошего, сколько никогда ни о ком не слышал. Лицо Оюба остается бесстрастной маской, видимо, он смущен.

— Для Оюба «наркоман» было страшное ругательство, — говорит Локшина. — Когда он говорил о каких-то особенно замаравших себя чеченских силовиках, то сквозь зубы бурчал: «Наркоман…» Он, видимо, не мог представить, как человек, не находящийся под воздействием каких-то субстанций, может такие жуткие вещи делать. И то, что вдруг кто-то и правда подумает, что он сам наркоман, дилер, для Оюба должно быть чудовищно.

В первых рядах сидят правозащитники, на задних — коричневые курчалоевские крестьяне в тюбетейках, родственники и соседи Оюба.

— В селе ни один человек не верит, что у него нашли наркотики, — говорит один из соседей. — Не может быть такого, мы когда в школе были, он даже директора и завуча ругал, что курили. А мужика, которого они выставили по телевизору, якобы соседа, который его оговорил, в селе никто не знает. Если бы знали, его бы давно уже не было, настолько все возмущены были.

— Подкинули бы они ему пистолет — это гораздо реальнее бы выглядело, — говорит один из друзей. — А наркотики — каждый ведь знает, что он даже дым не переносит. Я уверен, было бы легче ему, чтобы сказали, что он человека убил, а не наркотики. Но у них уже по накатанной: у них этот пакет лежит, двести граммов, из сейфа туда-сюда.

— В мечети у нас собирается пять тысяч человек, — говорит Якуб Титиев. — Любой из них готов подтвердить за Оюба. Первые дни дома отбоя не было — все шли соболезнование выразить.

— Он вот четки мне передал, — племянник показывает мне сиреневые четки с кисточкой. Как все, что выходит из рук Оюба, выполнены они очень аккуратно. — В тюрьме сделал, из хлеба и кофе. Всегда он в письме пишет: «Извините, что все это из-за меня происходит, что вы в суде плачете…» Тетя всегда: «Ты покушал? У тебя есть кушать?» Он: «У тебя больше вопросов нету? Всегда ты про еду говоришь, мне сейчас не до еды…» Потом, через день, письмо написал: «Извини, милая, я не хотел тебя обидеть». Я тоже подошел: «Оюб, скажи, что тебе отправить?» Говорит: «Колу отправь». Я удивился: «Ты же колу не пьешь?» «Которые со мной в камере, они хотят колу…»

— Он во сне увидел старшего брата, который умер, — говорит племянник. — И сказал нам: «Я брата видел во сне, он у меня денег просил. Зарплата пришла моя? Раздайте бедным». Сейчас тоже он хочет помогать всем…

Я был только на одном заседании, остальное знаю из стенограмм и текстов коллег, в основном Лены Милашиной.

Суд одного за другим опрашивает свидетелей — 28 сотрудников Курчалоевского РОВД, которые ничего не помнят. Суды в Чечне крайне непривередливые, поэтому опыта тонкой работы у следаков мало и к суду они готовы плохо. Личный состав РОВД, конечно, проинструктировали. Их показания, данные на предварительном следствии, идентичны слово в слово: Титиева не знаю, никогда не видел, не задерживал и не доставлял. Идея — опровергнуть показания Оюба о первом задержании. Мол, это гаишники его остановили и вызвали следаков, а мы вообще ни при чем. Очевидно, на инструктаже всех просто собрали, приказали: говорите «Ничего не помню». О том, что адвокаты разные вопросы задают, как-то не подумали.

— Вы на какой машине патрулируете?

— Не помню.

— Форма у вас какого цвета?

— Не помню.

— А позывной у вас какой?

— Не помню.

— Защита дурачится над свидетелями! — возмущается прокурор. — Прошу занести в протокол!

Сколько сотрудников в наряде, кто старший, как оформляют задержанных, кому давали показания во время следствия — ничего не знают. Очередной свидетель повторяет, что Титиева не задерживал и не знаком.

— Не знаешь меня? Я дома у тебя сотни раз бывал, — говорит Оюб. — Что мы родственники, тоже забыл? 

Машин «Нива» и «УАЗ-Патриот» в РОВД никогда не было. Зеленую камуфляжную форму с нашивкой ГБР никто не носил и не видел.

— А вот у вас в инстаграме фотография в такой форме.

— Э-э… дома у меня есть одна, я ее дома ношу.

— А что значит ГБР?

— Не знаю.

Когда очередь доходит до тех, кто непосредственно подбрасывал наркотик, поведение меняется — полицейские отвечают агрессивно и много смеются невпопад. Нурида Саламова, бывшего следователя по делу, отстраненного после прокола с опознанием, смешит все: вопрос адвоката, какая дата стояла на бирках, которыми он опечатал машину Оюба, вопрос, было ли у Титиева оружие, попытка уточнить, какие следственные действия он проводил.

— Не обязан знать, я не помню, что я там проверял, много было следственных действий. Вы думаете, — Саламов смеется, — у меня одно дело в производстве?

С «найденного» у Оюба пакета с марихуаной Саламов даже не снял отпечатки пальцев.

Это бесконечный пинг-понг, вариации одного и того же диалога. Адвокат: «Да ты даже врать не умеешь!» Свидетель: «А у тебя все равно ничего не выйдет, выкуси!»

— Ты верующий? — вдруг спрашивает Оюб следователя.

— Да…

— А какая у тебя вера?

— В смысле? — растерянно отвечает Саламов. — Ислам, конечно.

— Потому что, может быть, есть такая вера, которая позволяет врать. Но в исламе это грех. Когда тебе поручили расследование, ты как верующий мусульманин что должен был сделать — установить истину или доказать мою вину?

— Установить истину… — очень тихо отвечает Саламов.

— А ты что сделал?

— Подсудимый, снимаю ваш вопрос. У нас тут не шариатский суд!

22 августа Рамзан Кадыров выступил перед чеченскими полицейскими. «Вся продажная шантрапа со всего мира, со всей страны приезжает на этот суд. Будто у нас в России и мире нет других проблем, кроме одного наркомана, — говорил он. — Мои права они не защищают! Меня незаконно включили в санкционный список, без всяких оснований заблокировали мои аккаунты. Даже лошадей у меня отобрали, я не могу их вернуть домой! Раз я не имею права поехать в Европу и на Запад, я говорю: правозащитники не имеют права ходить по моей территории! Я ввел против них санкции! Мы пока позволяем, пусть ходят! В Шали приезжайте, в Грозный, но после окончания суда — нет! Официально заявляю правозащитникам: после окончания суда Чечня для них — запретная территория, так же как и для террористов, экстремистов».

Впрочем, приговора ждать не стали. 20 сентября прокурор неожиданно заявил ходатайство о том, чтобы сделать процесс Титиева закрытым, так как личные данные сотрудников полиции являются государственной тайной, а их обнародование угрожает их безопасности. Это феерическая чушь: к гостайне относятся сведения о личном составе контртеррористических спецподразделений, а не сельского отдела полиции Курчалоя. Опешившие от такого поворота адвокаты Оюба попросили перерыв для подготовки возражений.

— Вы действительно будете писать возражения? А смысл? — вдруг непосредственно удивилась судья. Текст ее решения повторял ходатайство дословно. Больше Оюба мы в суде, похоже, не увидим. (27 сентября, уже после публикации этого материала, заседания снова стали проходить в открытом режиме. — Прим. «Медузы».)

Почему Оюб стал таким? Наверное, просто маму было жалко. Всю жизнь он старался быть правильным. Правда, мир оказался не таким, как учили бабушка с дедушкой. Они говорили, что если быть как герои сказок, то всех спасешь. Но не получилось. Ученики, которых он любил, погибли, Наташа погибла, дело, которому он отдал жизнь, разрушено. Его посадили в клетку и показывают по телевизору как наркодилера.

— Иди сегодня так, Оюб. Сядешь — будет незаметно.

Комсомольское

После заседания мы с мемориальцами сидим в кафе Central Park, названном в честь сериала «Друзья», на проспекте Путина. По стенам — фотографии старого Нью-Йорка, между столов ходят красивые официантки в хиджабах. И тут Черкасову приходит сообщение. «Вот есть информация, что в Комсомольском, в отделе полиции, убили парня, есть имя и телефон отца». «Ну, надо ехать…» — отвечает одна из мемориалок.

Советуемся с московским офисом.

— Сейчас не звоните, телефон отца наверняка прослушивается, они там раньше вас будут. Приезжайте в село — позвоните оттуда, спросите адрес и сразу идите.

— А если не дозвонимся?

— Можете просто приехать в село и спросить адрес. Сейчас все идут соболезнование выражать. Если наденете платки, внимания не привлечете.

Девушки надевают платки и платья. Обе русские, вид рязанский, но это ладно, чеченки тоже всякие бывают. Но хипстерские кеды выдают Штирлица за версту.

— На «Делимобиле» поедем?

Оказывается, в Грозном работает каршеринг — все как в Европе. Приезжаем в Комсомольское. Очень страшно. Звоним, номер не отвечает. Находим группу стариков на завалинке, спрашиваем, где живет отец убитого. Глядят с удивлением, но подробно объясняют. По дороге выясняю обстоятельства: парня искала полиция, он, понимая, чем это кончается, стал скрываться. Но его отец поверил, что разберутся и отпустят, сам привел сына в отдел. Через день ему привезли труп со следами пыток. И сразу же забрали одного из соседских парней.

Отлично отстроенное село, улица, заборы, ворота, напряженные взгляды соседской молодежи напротив. Отца нет, три часа назад его увезли в РОВД. Во дворе — мать, пожилая крестьянка с серым лицом. Вежливо, безжизненно благодарит за соболезнования, потом оседает на низенькую скамеечку — нет сил стоять. Убитого похоронили вчера, без поминок, как приказали кадыровцы, чтобы не показывать людям следы пыток и не создавать шума. Из летней кухни выглядывает вдова, совсем молодая девушка. Она что-то готовит, лицо застывшее, сине-белое, как фаянс. Оставшуюся жизнь ей придется провести одной с двумя детьми — или выйти замуж, но потерять детей.

Появляется отец, отпущенный из РОВД, где ему объясняли, как себя вести. Обычный сельский мужик, бредет, слегка пошатываясь. Объясняем, кто мы.

— Спасибо вам, спасибо. Все нормально, ничего не было…

— Но ваш сын умер?

— Умер.

— Отчего?

— Да просто… Перестал дышать…

Написав этот репортаж, я передал его Оюбу в тюрьму. В ответ он прислал мне письмо. Оно почти целиком было посвящено гибели его учеников. Через двадцать три года он по-прежнему думал о них:

«Они ушли не со мной, я с ними там не пересекался. Их собрал один идиот из нашего села. Каждый из этих ребят мог отказаться, и никто их за это не осудил бы. Вообще, тогда никто не имел права давать приказы никому. Все было добровольно. Группы сами собирались и оказывали сопротивление, где могли.

Я знал, что они собираются куда-то, но не знал куда. А их выставили на чистое колхозное поле, и все они приняли решение умереть. Моя вина в том, что я не проследил, не был с ними, а пустил все на самотек. Если бы я был с ними, я бы вывел их оттуда без боя. Там погибли 19 человек, большинство мои бывшие ученики, трое моих троюродных братьев и племянник, который вырос на моих руках. На четвертый день нам удалось вытащить оттуда 11 трупов, я их собирал, некоторых по частям. Такое трудно вычеркнуть из памяти. Я бы много отдал, чтобы в тот момент оказаться рядом с племянником и другими, разделить их участь, чтобы не увидеть того, что стало с Чечней».