«У меня такая же ситуация, как у беженцев из Сирии и Ирака. Я — черный» Интервью журналиста Али Феруза, уехавшего в Германию — об ультраправых и панических атаках

Живущий в Германии бывший журналист «Новой газеты» Али Феруз написал в фейсбуке, что у него возникли сильные панические атаки, кроме того, врачи подозревают у него деменцию. В 2017 году журналист полгода провел в подмосковном центре для нелегальных мигрантов — Басманный суд постановил выдворить его в Узбекистан, но Европейский суд по правам человека заблокировал решение, потому что Ферузу там угрожала смертельная опасность. Феруз смог выехать в Германию. Журналист и писатель Дмитрий Вачедин по просьбе «Медузы» поговорил с Ферузом о его жизни в Европе.

— Как ты сам оцениваешь свое состояние с медицинской точки зрения? В своем нашумевшем посте ты описал кучу симптомов — от панических атак до деменции. Это же довольно серьезные вещи.

— Панические атаки уменьшились, потому что я принимаю антидепрессанты. Но в тот момент, когда я писал этот пост, мне было очень тяжело — с абсолютным нежеланием жить и непониманием, что я делаю и зачем мне это надо, зачем мне вообще эта жизнь. Потеря себя, потеря смысла.

Что касается деменции и потери памяти — я почувствовал это сразу после освобождения из [центра для нелегальных мигрантов] и переезда в Германию, но только сейчас начал это обсуждать с врачами. Сейчас жду обследования коры головного мозга, чтобы понять, что там произошло. Есть несколько возможных причин: это может быть из-за депрессии и стресса, а может быть из-за избиений. Всю жизнь, когда я сталкивался с нападениями и физическим насилием, чаще всего страдала голова, люди постоянно бьют по голове. С детства пошла череда сотрясений мозга; когда напали нацисты в метро, меня тоже били по голове. 

— Это ты про Москву сейчас?

— Да, про Москву. И в 2008 году в Узбекистане меня тянули за волосы и били головой об стену. И когда судебные приставы [в Москве] меня избивали, то тоже били по голове. 

— Но диагноза пока нет?

— Нет, у врачей есть разные предположения, поэтому они отправляют меня на дополнительные обследования. 

— А сколько времени ты провел в психиатрическом отделении? Это было в Берлине?

— Нет, в Геттингене. Ехал на встречу, по дороге заснул в поезде и проснулся в жуткой панической атаке. Трудно было дышать, я боялся и общаться с кем-то, и в тоже время оставаться один — не знал, что мне делать. Обратился к врачам, те прописали успокоительные таблетки, но они только ухудшили ситуацию. Потом меня положили в больницу и там начали давать нейролептики, потом прописали антидепрессанты. Через пять дней мне стало лучше, и я выписался. 

— А как ты перенес больницу? Этот опыт не напомнил тебе центр временного содержания, где ты провел полгода?

— Нет, тот центр фактически был тюрьмой. Там условия, как в СИЗО. Тут же я лежал в палате открытого типа, потому что боюсь изоляции. Я мог покидать территорию больницы в любое время.

— Ты написал, что обострение произошло после берлинского прайда.

— С прайдом оно не было связано. Просто до него я две недели занимался проектом [по созданию] сети ЛГБТ-журналистов, работал круглые сутки, не следил за сном и питанием, и это совокупно сыграло свою роль. К тому же перед приступом в метро я увидел, как один немец напал на туриста азиатской внешности. Человек просто сидел на скамейке, копался в своем телефоне, другой подошел, сначала поставил бутылку пива на голову, потом несколько раз ударил по башке, начал избивать. Это было совершенно неожиданно, я сначала подумал, что это просто друзья. И это был триггер, меня самого [в России] несколько раз избивали за «не такой» разрез глаз, за то, что чурка, «понаехал» и так далее. 

— То есть то чувство безопасности, которое тут появилось, ушло?

— К сожалению, в последнее время я открыл для себя Германию с другой стороны. Германию, в которой существуют нацисты, призывающие к уничтожению других людей. Когда я гулял с друзьями рядом с Александерплатц, то увидел их марш (19 августа в Берлине прошел марш неонацистов в честь годовщины смерти Рудольфа Хесса — прим. «Медузы»). Они шли и произносили нацистские лозунги. Причем нацисты, которых я знал по России, были людьми с определенной внешностью, татуировками в виде свастики и так далее. Здесь же это были обычные немцы, выделить и распознать их невозможно. Получается, я спокойно хожу по Берлину, в том числе ночами по темным переулкам, и на меня может напасть простой прохожий.

— То есть появился страх выйти на улицу?

— Не так, как было в России. Но, по ощущению, все идет именно к этому. 

— Сейчас я побуду адвокатом дьявола. Хочу задать не очень корректный вопрос со стороны человека, который никогда не подвергался нападениям скинхедов из-за своей внешности. Но как ты сам думаешь, причина твоих нынешних переживаний — это атмосфера в немецком обществе или это твой посттравматический синдром и та тревожность, которую ты привез с собой? Можно ли отделить одно от другого?

— Сложно сказать, потому что однозначно у меня есть определенный бэкграунд и не совсем хороший опыт. Но, с другой стороны, мы не можем игнорировать те изменения, которые происходят сейчас в Германии. И они очень чувствуются. В прошлом году впервые правая партия вошла в правительство. 

— В бундестаг.

— В городе Хемнице на улицы вышли люди и нападали на тех, кто выглядел иначе, чем они. Раньше люди не позволяли себе такие проявления агрессии. Но время меняется, и политика меняется, и становится легко проявлять это насилие. Тот же глава МВД [ФРГ Хорст] Зеехофер — это человек, который каждую депортацию мигрантов представляет как свое достижение. Он радуется каждой депортации, и те люди, у которых есть склонность к ксенофобии, этим подпитываются. А я — не белый человек. Я — потенциально — первый, кто попадет в это месиво, я первый пострадаю от того, что происходит. И я вижу это больше, реагирую на это острее, чем другие мигранты из России. У меня такая же ситуация, как у беженцев из Сирии и Ирака. Я — черный. И тот, кто будет нападать, не будет уточнять, из какой страны мы приехали. 

— В России ты был не только жертвой ксенофобии, но и журналистом особого издания, «Новой газеты», где борьба против несправедливости — это практически часть работы.

— Я начал и здесь вести эту борьбу — и буду продолжать. Моя жизнь в дальнейшем будет зависеть от того, что тут происходит. Я намерен участвовать в политической деятельности, в том, что касается прав мигрантов. Есть круг людей, с которыми я постоянно на связи, мы планируем акции. Мы собираем людей на антифашистский марш в Гамбурге. На берлинском прайде мы были голосами тех представителей ЛГБТ, у которых нет возможности высказаться открыто.

— Депрессия сильно этому мешает?

— Да, это состояние меняет меня. В каком-то кафе показывали чемпионат мира по футболу, Россия играла с Хорватией, а мы просто проходили мимо. Я не люблю футбол, абсолютно равнодушен. Но в этом состоянии меня это завлекло, я начал чувствовать, переживать, кричать и болеть.

— За Россию?

— Да. А потом спросил себя: что это было? Я вспомнил, что несколько моих друзей в этом состоянии увлеклись ложными идеологиями, изменились, ушли туда полностью.

— Но это же очень понятный эмигрантский феномен внезапного патриотизма. Ты видел этот мем с поросенком, который уехал в Париж, повесил портрет Сталина и слушает гимн России? 

— Мне очень хочется сказать, что этого во мне нет. Но многие мои действия показывают обратное. Есть еще момент: приехав сюда, я лишился большой части себя. В России я был журналистом, работал в «Новой газете». Русский язык был моим инструментом. Худо-бедно я писал тексты, что-то делал, и я эту работу любил — и был не против провести так всю жизнь. Я был вынужден уехать, Германия приняла меня — это очень круто, спасибо, я тут живу. Но в этой стране я никто. Я потерял свой инструмент. И это одна из причин депрессии. Мне сложно начинать жизнь с нуля. Я хочу писать на русском языке, писать репортажи, материалы. Но для кого? Для «Новой газеты» про Германию? Но читателям «Новой» это не нужно. Это неполноценная жизнь. Поэтому мне приходится искать нового себя. 

— Чувствуешь ли ты некое давление — внутреннее или со стороны тех, кто помог тебе тут оказаться — что, мол, тебя вытащили, спасли от смерти, ты должен радоваться, а ты вместо этого грустишь и депрессуешь? 

— Конечно, оно есть. Когда я сюда перебрался, какие-то люди, которые что-то делали для меня, писали в личных сообщениях, а некоторые даже говорили публично: теперь ты должен делать вот это, говорить вот так, думать вот так. Я очень благодарен этим людям, но это не означает, что я им должен до конца жизни. У меня из-за этого испортились отношения с несколькими близкими друзьями — они требовали от меня действий, с которыми я не был согласен. Они помогали Али Ферузу, который попал в беду, но есть Али Феруз — журналист, человек со своими ценностями. И это немного разные вещи. Получается, мы будем спасать только тех, кто разделяет наши ценности, да? А на мучения остальных мы будем только смотреть, пусть они умирают?

— Ты сам можешь сказать, где ты живешь — в российском медиапространстве с пенсионными протестами, ФСБ и так далее — или ты уже живешь здесь, в Германии, и смотришь на происходящее в России со стороны? 

— Да, большая часть меня — это Россия, и по большей части я живу сейчас в России, в этом медиапространстве. Я получаю оттуда больше информации, больше реагирую и переживаю. Надеюсь, что в будущем смогу больше участвовать в немецкой повестке, но я не хочу терять связь, я очень надеюсь, что режим Путина долгое время не продержится, и у меня появится возможность вернуться. Я бы очень хотел вернуться.