истории

«Сценарий писал не я, а жизнь и российская власть» «Возраст несогласия. 2024» — документальный фильм Андрея Лошака о соратниках Навального в эмиграции. Журналист рассказал «Медузе» о работе над ним и потере связи с Россией

Источник: Meduza

Шесть лет назад, в 2018 году, вышел документальный сериал журналиста Андрея Лошака «Возраст несогласия» — про региональных активистов, участвовавших в предвыборной кампании Алексея Навального, «поколение людей, не поротых и не знающих генетического страха, что завтра война». С тех пор почти все участники тех съемок оказались в тюрьме или были вынуждены покинуть Россию, а Навальный погиб в заключении. Лошак решил вернуться к своим героям и снял «Возраст несогласия. 2024». Калининградский активист ФБК Егор Чернюк уже закончил американский вуз, его соратник Олег Алексеев работает финансовым аналитиком в Праге, экс-глава штаба Навального в Мурманске Виолетта Грудина живет в Литве, а близкие Лилии Чанышевой и Ксении Фадеевой ждут окончания их долгих сроков. Спецкор «Медузы» Лилия Яппарова узнала у Лошака, который сам живет в эмиграции в Тбилиси, как сложилась судьба сторонников Навального — и как снимать документальное кино про Россию, когда не можешь туда вернуться.

Осторожно, в этом тексте есть мат — если для вас это неприемлемо, пожалуйста, не читайте его.

— Перед съемками «Возраста несогласия. 2024» ты попросил своих героев заполнить «шкалу счастья». Зачем?

— К тому моменту я уже слышал, что [экс-глава штаба Навального в Мурманске] Виолетта [Грудина] не очень хорошо себя чувствует [морально в эмиграции]. И понимал, что, возможно, увижу не очень счастливых людей. Мне надо было понять, в какой точке они находятся — составить какой-то их портрет. И я дал им заполнить анкету — просто чтобы они про себя рассказали — и поставить отметку на этой шкале. Никто из ребят себе больше пяти из десяти не поставил. Этого я, если честно, не ожидал — думал, раз они [уезжали из России такими] молодыми и с таким хорошим образованием, им будет веселее. Но почти все они пока себя не нашли.

Когда люди становятся героями твоих фильмов, к ним появляется какое-то особое отношение — почти отцовское чувство ответственности за них. Я очень болел за [координатора штаба Навального в Калининграде] Егора [Чернюка] — и был сильно удивлен его бунтарским треком. Я думал, что он со своими невероятными способностями за шесть лет эмиграции и после учебы в американском вузе станет уже каким-то суперайтишником. А Егор, наоборот, панкует сейчас: пошел в техносцену.

Его друг и соратник по калининградскому штабу Олег [Алексеев] производит обратное впечатление — чувака, который всего, чего можно было в его возрасте, достиг. Идет по четкому карьерному пути, работает в «большой четверке» — в общем, единственный из героев фильма понятно ощущает себя в пространстве и времени.

Но и Олег меня тоже удивил. Он же раньше был очень борзый, очень дерзкий — и я его в какой-то момент съемок спросил, куда это все делось? И тут из него вылез страх. Это не вошло в фильм, но он ответил так: «Я не могу говорить все, что думаю, потому что у меня родители в России, мама — бюджетница, и, если что-то случится, я не смогу ей помочь». Такой уверенный в своем будущем Олег тоже поставил себе всего пять баллов по «шкале счастья». 

— А у тебя самого сколько было перед съемками?

— Блин, сложно сказать. Но после съемок я точно на пару пунктов опустился. Потому что много чего произошло — в первую очередь смерть Алексея [16 февраля 2024 года]. И сейчас я бы себя по «шкале счастья» оценил невысоко. Думаю, что я в депрессии.

Я еще до войны чувствовал этот фронт сгущающейся тьмы и приближающейся катастрофы. А сейчас… Если ты эмпатичный человек, а твоя родина и твой народ ежедневно совершают кровавые преступления, как можно с этим сжиться? Не понимаю людей, которые сейчас наслаждаются летом в Москве. Как это вообще возможно — там?

— Ты снял фильм про эмигрантскую депрессию, находясь в эмигрантской депрессии?

— То, что они все в депрессии оказались там, не было зашито в идее фильма. Это просто объективная реальность. Весь сценарий, включая трагическую развязку с убийством Алексея, писал не я. Это жизнь. И российская власть, решившая уничтожить все на корню, ее написали. Но не я. Я просто зеркало поднес.

Мы закончили съемки, я еще не начал монтировать — и тут убили Алексея. Меня тогда просто размазало, и я стал мучительно собирать себя в кучу, чтобы доделать фильм, который в тот момент приобрел совершенно другое звучание. Я понимал, что выпускать его нужно обязательно, но драйва не было, я все время боролся с собой. Из меня как будто выкачали дух. И эта работа слилась с какой-то моей тяжелой трансформацией, с перерождением, которое у меня происходило все эти месяцы. Я потерял надежду. Мне пришлось с очень многим попрощаться и начать — как Виолетте и Егору — искать какие-то новые опоры и смыслы.

Со съемок первого «Возраста несогласия» я был очень погружен в деятельность Навального, активно ей симпатизировал и пропускал через себя. И вдруг это все умирает — а во что верить-то дальше? Ты привык, что у тебя есть цель, пусть заоблачная, и личный пример Алексея, что сопротивление злу возможно. И когда зло все это размазывает… Это совершенно выбивает почву из-под ног.

В результате я стал думать, что надо все-таки врастать в эмиграцию — врастать в культуры, в которых мы оказались, как-то пытаться с ними взаимодействовать, перестать жить иллюзиями о «прекрасной России будущего». Это я для себя решил — необязательно всем так.

— Оба фильма — и первый «Возраст несогласия», и его сиквел — это кино про поколение протестной молодежи, которому так и не выпал исторический шанс на перемены. Может ли новое такое поколение вырасти в нынешней России?

— Из страны уехала лишь небольшая часть того поколения, про которое я снимал шесть лет назад: свободного, нормального, уважающего другое мнение и как будто уже без постсоветских травм. Их пока не сломали: мы видим, как студенты РГГУ сопротивляются тому, что в их вуз пришел [Александр] Дугин с этой кафедрой [философа Ивана] Ильина; как каждый день арестовывают анархистов, продолжающих сопротивление.

Другое дело, что они ничего не могут сделать против государственного насилия. Внутренний протест есть — внешне он вряд ли будет проявляться.

Страшно, что власти будут делать со следующими поколениями — с теми, кто сейчас в школе учится. Насколько им удастся взрастить себе пушечное мясо.

— Просто помнить о погибших и политзаключенных кажется как будто единственным возможным политическим действием.

— Такое же чувство. Я не вижу никаких интересных предложений со стороны лидеров оппозиции, если они еще у нас есть. Я к ним без претензий: сам-то я тоже ничего интересного не предлагаю. Просто не понимаю, во что включаться, вокруг чего объединяться. Меня никто ни в чем так и не убедил.

Как бороться с режимом Путина отсюда — непонятно. Но развивать горизонтальные связи и помогать политзаключенным, друг другу, остающимся в России — надо. Люди из этого мрака тянут руки: «Мы здесь, мы здесь, не забывайте про нас». И важно быть хоть какой-то опорой для них.

У меня было интервью с [ведущим «Дождя» Михаилом] Козыревым, где я озвучил все эти свои сомнения, и люди в комментариях начали писать: «Андрей, вот вы говорите, что не понимаете, для кого снимаете — а вы снимаете для меня. Я сижу тут в полном мраке, вокруг все зигуют, а ваши голоса, которые доносятся из-за границы, и ваше здравомыслие — спасительны».

— Виолетта Грудина в твоем фильме поднимает те же вопросы.

— У нее были конкретные претензии в адрес ФБК, с которым она работала. Виолетта в фильме говорит, что ее «бывшие коллеги окружили себя ореолом недоступности… к критике». Как будто то, что Навальный в тюрьме (а на момент тех съемок он еще был жив), «дает им презумпцию невиновности». Ее очень огорчало, что они перестали быть открытыми, перестали слышать людей. Как будто их запрограммировали — и они прут. А ситуация-то меняется ежедневно!

У меня было ужасное ощущение от митинга ФБК в Вильнюсе [21 января 2024-го], на котором я оказался для съемок фильма. То, какие слова они находили, — это настолько не отзывалось во мне… Казалось, они сами не верят тому, что говорят. Просто пытаются бодриться и быть рупором оптимизма. 

Понятно, что тот же оптимизм транслировал и Алексей, но Алексей-то его транслировал из ШИЗО! И это имело совсем другой эффект. А когда ты стоишь в Вильнюсе с плакатиками «Россия без Путина», это смотрится по-другому. Это уже не работает.

Я настолько хотел услышать от них что-то, во что бы я поверил… Верить я им сейчас перестал. Им как будто нужно быть чуть-чуть более искренними, больше делиться своими переживаниями и сомнениями.

— Почему снятое тобой интервью с до сих пор работающей в ФБК Дианой Рудаковой (раньше она была координатором тамбовского штаба Навального) так и не вошло в фильм?

— Потому что съемки [ее работы] в самом ФБК мне так и не согласовали, а нарезать в монтаж одну говорящую голову мне было не интересно. Я общался и с другими ребятами, и, случись одобрение их руководства, у меня были бы и другие известные лица из ФБК в фильме. Но в результате не было никого. Я начал переговоры с [Леонидом] Волковым — и он почти сразу мне отказал.

Я долго пытался у него выяснить причины отказа — мне же нужно было это как-то в фильме объяснить. Он не отвечал, и пришлось прибегнуть к способу, который мне самому не очень нравится: подойти к нему с вопросом на том самом вильнюсском митинге. Там я от него услышал, что ФБК не считает съемки документального кино «когерентными» своей политической работе — и формулировка эта, мне кажется, чудовищная. Нельзя так отвечать в разговоре про фильм о ребятах, которые многим пожертвовали, работая в твоей структуре.

Уже после выхода фильма [Мария] Певчих на «Популярной политике» сказала, что категорически не согласна с его посылом в духе «все пропало», потому что унывать нельзя. И я с ней согласен! Действительно нельзя — но при этом нужно быть честными. А покерфейс — не то, что сейчас нужно.

Они понимали, что фильм будет невеселый: я Алексею написал еще в июне, год назад, о чем хочу снимать — и он ответил, что это будет грустное кино. 

— В России по «делу ФБК» продолжают задерживать людей. Одним из последних стал видеожурналист Сергей Карелин, с которым ты работал. 

— Да, еще на НТВ [в середине 2000-х]. Мы часто вместе ездили на съемки, он был тогда звукооператором. А видеооператором стал, уже когда я ушел с НТВ [в 2010-м].

Он все время хотел что-то со мной снять, присылал свой классный фильм про молокан в Армении — и я увидел, что да, он вполне готов. Но одно дело увидеть, а другое — начать что-то вместе делать. У меня все-таки были уже какие-то операторы, с которыми я работал, и до Сережи очередь так и не дошла.

[После начала полномасштабной войны] он пытался жить в эмиграции, уехал в Израиль, писал мне оттуда, а потом вернулся в Россию, потому что «полная жопа и работы нет». Куча же людей, которые сначала уезжают, а потом, наступив на горло собственной песне, возвращаются, потому что, ну, сколько можно уже работать бебиситтером за четыре доллара в час.

— В предыдущем своем фильме «Пентагон» ты снял россиян из Саратовской области, живущих за чертой бедности, — обитателей дома, где нет ни нормального отопления, ни водоснабжения. Что с теми твоими героями сейчас, почти через год после премьеры?

— Все кончилось по классической советской схеме «потемкинские деревни». Сначала вокруг дома, о котором снят фильм, началось бюрократическое возбуждение (моя версия, что [председатель Госдумы и уроженец Саратовской области Вячеслав] Володин мог возмутиться в духе «что это за хрень происходит в моей родной волости?»). Силовики начали проверку, на сотрудников местной администрации завели дело о халатности, все региональные издания стали писать статьи с формулировками «в сети Интернет обнаружен видеосюжет, что вот так живут у нас люди».

Но в итоге местная администрация сделала чисто косметический ремонт: поменяли им типа проводку, покрасили стены в казенный цвет — и на этом все. Трубы нормально не поменяли, говно выкачали только частично, все это льется по-прежнему в подвал.

А дальше жильцам «Пентагона» стали присылать счета — совсем не такие, какие были раньше. Повысили ценники на коммуналку, хотя не начали предоставлять услуг, за которые теперь просят деньги. Тогда мы нашли юристов — фанатов сериала и абсолютных волонтеров, — которые сейчас пытаются доказать необоснованность этих счетов. Но мы не можем организовать «Пентагон» на юридическое сопротивление. Просто не получается. Юристы пишут бумаги, а жильцы не могут их отнести по инстанциям. Боятся соприкоснуться с этой властью.

Зато через созданный нами чат «Помочь „Пентагону“» мы собрали деньги и закрыли нескольким жильцам чудовищные, по полмиллиона [рублей] кредиты — еще и что-то сверху им осталось. С [одним из героев фильма, восьмилетним] мальчиком Ромой все хорошо — он ездил в Петербург, Москву, жил в хороших отелях, а летом вроде бы должен был поехать на концерт Славы КПСС, который неожиданно проявил интерес и пригласил Рому.

А еще мы собрали деньги Василию и его сыну Антону — блаженным таким людям прекрасным, которые после выхода фильма вызвали у аудитории самую сильную эмпатию. Купили им квартиру, обставили ее — и они живут теперь нормально.

— А что с оператором Сашей, который снимал для тебя «Пентагон», но потом выгорел и не смог завершить съемки?

— Саша тонкий, созерцательный человек — художник, сам режиссер. И с ним всегда было очень круто работать, потому что он просто прекрасен в умении наблюдать. Как индеец, сидит в засаде и долго-долго выжидает тот самый момент, про который я потом [говорю]: «Вау, как ты это снял?»

Он приезжал в «Пентагон» два или три раза и каждый раз сидел там очень долго. И каждый раз ему там было очень тяжело, страшно, непонятно — особенно в самом начале. «Пентагон» его долго не принимал; потом [одна из героинь фильма] Наташа начала выпендриваться: она была нашим главным союзником там, потом испугалась, потом мы ей просто надоели, потом мы нашли способ ее расположить… И все эти проблемы решались на наших бесконечных ночных совещаниях, где я успокаивал Сашу и внушал ему веру в проект. Потому что правда были моменты, когда казалось, что все.

У меня за последние два года уже были проекты, которые я, находясь в эмиграции, начинал снимать в России, и которые заканчивались ничем. Герои просто закрывались, потому что это как минное поле: одно неверное движение — и все. Если бы я, как раньше, находился на съемках сам, все было бы проще: ты общаешься живьем, видишь человека со всех сторон. А дистанционно все это контролировать невозможно, и ошибки неизбежны.

Саше удавалось всех этих ошибок избежать, но все равно он уже был на последних ресурсах. Вдобавок во время бурного празднования в «Пентагоне» Нового года его несколько раз чуть не побили. Далеко не все вошло в фильм: Саша все время был на грани получения пиздюлей. И просто выгорел. Сейчас они с женой уехали в Аргентину, у них там родился сын. Свои новые художественные фильмы он снимает уже с местными актерами.

— Нет опасений, что возможностей для такой твоей «удаленной режиссуры» в России скоро не останется?

— Это главный мой страх. Из моей команды — пула людей, с которыми я работал, которые меня понимают и которых я понимаю, — в России почти никого не осталось. Работать становится все рискованнее и рискованнее. И, конечно, люди очень боятся сниматься — я вижу, как этот уровень страха растет каждый месяц. Он уже в них поселился — им постоянно страшно.

Как снимать фильмы с испуганными людьми, которые боятся быть собой на камеру? Я все больше думаю, что нужно начать снимать зетников, которым ничего не страшно и труднее навредить. Но уровень доступа тут усложняется: я же очевидно не на их стороне.

— А если снимать про войну?

— Про окоп не хочу снимать — всю жизнь избегал этих тем. Они для меня настолько чудовищные, что я не понимаю, что могу сказать. Но я хочу оказаться в Одессе и снять, как она переживает российскую агрессию. Это родной для меня город, у меня есть свой его образ, я чувствую и понимаю одесситов, и мне ужасно интересно, как идет перепрошивка одесской идентичности. Одесса — это ведь настолько не про войну! Это очень витальный город. Он про жизнь, не про смерть. И оказаться в Одессе, которую бомбят, уничтожают, в которой смерть, — это важный опыт для меня. Это то соприкосновение с войной, на которое я готов сейчас.

— Что будешь делать, если на тебя заведут особенно токсичную уголовку? Или если в России заблокируют ютьюб? В общем, если случится катастрофа для тебя как для режиссера?

— Остается тогда эмиграция — гигантское и очень живое русскоязычное комьюнити. Я уже думаю о том, что снимать вне России: внутренне готовлюсь, что, может, про съемки там придется забыть. Первое время — пока я не стану не российским режиссером, а каким-то еще — можно будет заниматься этим.