истории

Господи, хоть бы дожить эту ночь Мариуполь в коме. «Медуза» рассказывает, как российская армия уничтожила один город. И тысячи жизней

Источник: Meduza

С конца февраля 2022 года Мариуполь — в осаде. Больше трех недель в городе нет света, газа, мобильной связи, отопления, еды и питьевой воды. Тысячи мирных жителей заперты в подвалах из-за постоянных обстрелов. Все это время их близкие за пределами Мариуполя ждут, пока их родные, о судьбе которых ничего не известно, выйдут на связь. Киевская журналистка Ирина, выросшая в Мариуполе, с начала войны вела дневник, а в конце марта смогла созвониться с мариупольцами, которые эвакуировались из города. По просьбе «Медузы» она рассказывает, как война уничтожила Мариуполь.

Герои этого текста описывают военные действия и разрушения, обстановку в Мариуполе, отключение работы коммунальных служб. В условиях военных действий верифицировать эти данные и датировать информацию невозможно. Некоторые имена героев изменены по их просьбе.

Накануне

Я живу в Киеве с 2009 года. Мы с подругой Машей снимаем квартиру в одном из центральных районов, здесь пока и находимся. Мариуполь — моя любимая малая родина, там по сей день, скорее всего, находятся мои родители. Их голосов я не слышала с 6 марта.

15 марта вышла на связь первая из мариупольских подруг — ей удалось эвакуироваться. В следующие пару дней стали выезжать и звонить остальные друзья. Весь ужас происходящего в Мариуполе стал ясен, когда уехали даже те, кто не стал бы эвакуироваться до последнего. Их выезд для меня означал, что оставаться в городе больше физически нельзя. И тем не менее десятки тысяч людей до сих пор там. 

Самые здравомыслящие и уравновешенные из моих знакомых мариупольцев звонили в слезах. Они были разбитыми, растерянными, отчаявшимися, испуганными. И рассказывали страшное. Быстро стало понятно, что истории тех, кому удалось спастись, нужно записывать на диктофон. 

Вот эти мариупольцы:

Наши с сестрой родители, Ольга и Владимир, пока молчат. Родители живут в той же квартире, где нас вырастили, — в районе известного в городе магазина «1000 мелочей». До Драматического театра, который российская авиация уничтожила 16 марта, оттуда можно дойти за полчаса.

Влад, 39 лет, инженер

До женитьбы в 2016 году на Иванне, коренной мариупольчанке, Влад жил в Донецке

О том, чтобы забрать ее [жену] в Донецк, не было и речи. Я не хотел, чтобы она погружалась в эту атмосферу и ночью просыпалась от залпов орудий. Я очень не хотел, чтобы она когда-нибудь вообще это испытала и чтобы в этом ей пришлось жить.

Я приезжал к ней [из Донецка] в Мариуполь начиная с весны 2015 года. Я погружался в абсолютно спокойную жизнь. Без комендантского часа, когда можно гулять по улице допоздна, можно видеть спокойных, улыбающихся людей, общественный транспорт, уличное освещение. По сравнению с Донецком военного времени, в Мариуполе жизнь кипела. Было ощущение свободы. 

За эти шесть лет Мариуполь стал мне вторым домом, я искренне полюбил его, особенно видя то, как он преображается буквально на глазах. Тот город, в который я въехал в середине 2016-го, и то, каким он был буквально месяц назад, — небо и земля. Мариуполь не зря пиарили как передовой город в Украине, он действительно был как [будто] впереди планеты всей. 

Иванна, 32 года, редактор

Работает в одном из мариупольских СМИ, вместе с Владом они растят трехлетнюю дочь Станиславу

Я помню по прошлым годам, что как пост, праздник церковный — сразу начинают стрелять под городом. Ну, это еще в 2014–2015 годах. Еще наш настоятель [храма], отец Димитрий, жаловался на это: «Как только праздник — они стреляют». И вот сейчас я остро чувствовала, что что-то будет. Но тут началось еще на Масленицу [за неделю до поста]. Потом я со страхом ждала начала Великого поста.

Наталья, 43 года, преподаватель

Преподает иностранные языки

22-го числа [февраля], когда мы это все [признание независимости ДНР и ЛНР] услышали, мы поняли, что у нас будет жопа. Я лично поняла. Спросила своих знакомых, которые имели отношение к волонтерам, ко всем этим движухам, говорю: «Тревожный чемоданчик собирать?» — «Наталья, скорее всего, да. Позаботьтесь о документах». 

Это было 22-е число, когда я уже в принципе была готова. 23-го мы общаемся с дончанами [друзьями из Донецка]. Дончане мне говорят: «Наташа, на вас пошла армия ДНР». Я говорю: «Ну ок». 

Позвонила [мариупольским] знакомым. Они мне говорят: «Наташа, Мариуполь у нас хорошо защищен. С ДНР мы как-нибудь справимся». Опять-таки: «Ок». Но я же адекватная, я понимаю, что [значит] вся российская демагогия по поводу того, что «мы чего-то там освобождаем»…

Даня, 29 лет, строитель

До войны у Дани была небольшая строительная фирма. Он своими руками сделал ремонт во множестве мариупольских квартир. У Дани есть жена Лана и двое сыновей — трехлетний Женя и восьмилетний Ростислав

Есть ощущение, как будто это [начало войны] было несколько лет назад. Даже вспомнить сложно.

Первый день войны

Я узнала о начале войны из громких телефонных разговоров соседки по квартире, панических. Спросонья подумала, что это бред, — но быстро проснулась. 

В тот день с родителями в Мариуполе еще была связь. Мы созвонились, они не сильно волновались: никто не думал, что произойдет что-то более масштабное, чем было в 2014 году. Родители у нас с сестрой Риммой вообще трезвомыслящие люди, не паникеры. Мы же с соседкой по квартире растерялись. Но поскольку надо было что-то делать, я собралась и пошла на работу — в свою редакцию.

Даня, строитель

Жена [учительница] утром проснулась от телефонного звонка. Ей сказали в школе, что сегодня на работу не выходим, сообщите всем детям, трали-вали, тили-тили. То ли это 22-е, то ли 24-е [февраля]. Я не могу точно сказать, потому что первые два дня была полная неразбериха: никто ничего не знал и все думали, что это шутка.

Наталья, преподаватель

Стрелянина была где-то там, где она была в 2014–2016 годах. Обстрелы вот эти, окраина Восточного. Мы к этому привыкли. И те, кто там жили, к этому привыкли. Мы еще созванивались. У нас же знакомая живет в частном секторе, параллельно окраине Восточного, она говорит: «Наташ, нормально. Сидим в подвалах. Все нормально». Такая дежурная ситуация. 

Влад, инженер

Восточный — это был наш мир, наверное. Мы считали его любимым и самым лучшим районом. Там мы жили до свадьбы, там мы строили свой очень уютный мир и после свадьбы. Это личное. На этом пятачке можно было жить, особо никуда не высовываясь. 

Было раннее утро, мы спали. Нас разбудили залпы, взрывы и прилет на соседнюю улицу, попало в крышу дома, крыша сгорела. Дом был на две семьи, одна семья не пострадала, во втором были раненые — по-моему, даже тяжело раненные. Дальше был шок и понимание того, что началось что-то очень страшное.

В первый день мы мониторили новости, узнали, что формируются эвакуационные поезда, но по какой-то причине мы на первый поезд не сели, а на следующий день поездов уже и не было. То есть момент, когда еще можно было спокойно уехать, мы как-то благополучно проморгали. Мы не думали, что все будет настолько масштабно и катастрофически, как это случилось. 

Второй день войны

В центре Киева мы проснулись от взрыва: услышали ощутимый бабах. Из новостей узнали, что обломки сбитой российской ракеты упали на жилой дом в отдаленном от нас районе. В этом районе живут близкие друзья. Я бросилась им звонить — живы. [Это должно было успокоить,] но было уже не до работы. 

Скоро мы с соседкой по квартире услышали первую в жизни сирену воздушной тревоги и побежали в убежище в соседнем доме. Правда, потом мы из привязанности к домашнему уюту решили, что, наверное, пока это еще возможно, попробуем оставаться в квартире. А вот друзья, в чьем районе сбили ракету, с тех пор ночевали в метро — а спустя три дня эвакуировались.

Даня, строитель

На второй день, как все это началось, я вышел [из дома]. Мне было страшно. Мне сказали [знакомые военные] не выходить, потому что ездят по городу не знаю кто, не знаю что, ищут диверсантов, не выходи. 

Я вышел, думаю: «Пойду хоть бензина куплю пока». На заправке очередь была где-то метров 500. Залил себе 30 литров бензина. Поставил машину в гараж, проверил масло, положил топор, лопату, лом, ключ для запаски, подготовил под выезд. Потом пошел домой, встретил по пути председателя кооператива, говорю: «Ну, что вы там?» — «Ну что? Начали бомбить. Так что наступают».

Потом проехался по городу, купил немножко продуктов. С очередями очень большими. Продуктов не привозили, но доставали со складов [самого магазина]. Их не успевали расставлять. 100 гривен — буханка хлеба (при обычной цене порядка 25 гривен, — прим. «Медузы»). На кассах говорят: «Вы не смотрите на цены на прилавках, потому что цены другие». Буханка хлеба, несколько соков, банка любой консервы, как шпроты или что-то еще, килограмм печенья — 1200 гривен.

Иванна, редактор

Мне кума предложила в Приморский район к ней перебраться, муж ее написал: «Давай хотя бы на пару дней. Может, посидите у нас». Я ему так и написала. «Я согласна, — говорю, — ночевать в бункере, лишь бы только выспаться, не слышать этого всего». Потому что меня днями трясло от страха, когда мы были дома.

Влад, инженер

Поездка на такси [домой] — туда и обратно — обошлась нам, по-моему, гривен в 300. Там мы забрали какие-то необходимые продукты, взяли кота и больше на Левый не возвращались. Потому что там стало очень опасно, туда уже никто не ездил. 

Третий день войны

Даня, строитель

Где-то 25–26-го числа продуктовые магазины у нас на районе «разбомбили» [мародеры]. Ввели комендантский час, но по ночам слышно было, как сыпятся витрины и выносят [товары]. Город в полном мраке, ни хрена не видно, сигнализации не работают, и наутро эти магазины были уже покоцанные, побитые. Хоть и комендантский час, и [спустя несколько дней] говорили, что мародеров будут расстреливать на месте, — но люди все равно от отчаяния лезли в этот магазин и брали там продукты. Народу была тьма. 

Четвертый день войны

В тот день возникла внутренняя напряженка на политической почве. В своем телеграм-канале я обозначила свою проукраинскую позицию — и продолжила ее декларировать в последующие дни, хотя канал у меня совсем не о политике, а о кино. С тех пор отписались 300 человек — это треть аудитории, в которой было немало россиян.

Поругались мы в тот день и с мамой. До войны наши политические взгляды не во всем сходились. Впрочем, я как верующий человек уклонялась от политических дискуссий внутри семьи. Здесь же все, хочешь не хочешь, обострилось. Но времени растягивать ссоры не было. Пришлось обходными путями, подключая семейное чувство юмора, искать диалога.

Шестой день войны

По словам моей подруги Натальи, в последние два дня февраля в Мариуполе окончательно пропала связь с Левобережным районом города: транспорт туда не ходил, дозвониться тоже стало невозможно.

Мама продолжала звонить — но уже с резервной сим-карты. Сеть прежнего оператора в их районе Мариуполя уже не ловила. Мама похвасталась, что папе удалось закупиться продуктами. Правда, он выстоял большую очередь, зато запаса должно было хватить на пару недель. 

Мама еще попыталась меня утешить и сказала, что сейчас все не очень серьезно, потому что настоящая война — это когда бомбят телевышки и станции связи. Спустя пару часов после этого разговора в Киеве произошло два взрыва около телевышки на Дорогожичах, рядом с Лукьяновским кладбищем и Бабьим Яром. Украинские власти заявили, что снаряды «попали в аппаратную вещателя».

Влад, инженер

Начались перебои в Приморском районе — со светом, с водой. И тут кум, который уехал [из города] в первый день, позвонил и сказал, что у них пустует квартира [в центре]: «Давайте переезжайте, если вам надо». Мы и переехали. И буквально через день или через два дня в дом, где мы были до того, попал снаряд. 

Седьмой день войны

Было ничего не понятно. Но кто-то из киевских друзей рассказал, что те взрывы, звуки которых доносились с окраин города в первый день войны, — это не обязательно удары, которые достигают земли. Часть из них может быть результатом работы противовоздушной обороны: ракеты взрываются в воздухе, а все, что на земле, остается неповрежденным. 

Я немного успокоилась и рассказала об этом маме. Ей, судя по голосу, тоже полегчало, потому что в их районе Мариуполя прилеты тоже были слышны.

Помню, еще сказала маме, что не может быть, чтобы прилетели самолеты как во Вторую мировую — и начали бомбить город с неба. Мама согласилась: быть такого не может. Спустя неделю, как вспоминает Наталья, самолеты появились в городе. Не знаю, как отреагировала мама, когда самолеты все-таки прилетели. 2 марта в 12:35 я слышала ее в последний раз. 

Где родители прячутся от авиаударов, я не знаю. Не помню, чтобы они собирались искать себе убежище. У мамы непростое заболевание, ей сложно даже ходить, не говоря уже о беге по подвалам.

Иванна, редактор

Мы переночевали одну ночь в квартире кума в центре. А там квартира такая была, куча стекла: окна большие, широкие — сталинка. И вообще куча шкафов, сервант стоит в комнате. И я представила вот это — взрывная волна… Мы просто в этом стекле все утонем. Мы перешли спать в коридор, все впятером (Иванна и Влад, их дочь Станислава, мать и брат Иванны, — прим. «Медузы»). С каждым днем становилось все холоднее. Мы все время ходили в куртках, в одежде. В чем стояли — в том и спали.

Восьмой день войны

Моих друзей во многих районах Мариуполя уже существенно шатало: город подвергался сильным атакам. Но я об этом не знала. В нашем районе в Киеве той ночью несколько раз подряд что-то взорвалось в непосредственной близости от нас. Это было невообразимо громко и страшно. Показалось, что наша девятиэтажка сейчас сложится как фигурка из костей домино. В 1:42 ночи мы с соседкой подскочили из кроватей — и до пяти утра просидели в коридоре. 

Из комнаты с собой я успела схватить икону и клетку с хомяком Тимофеем. 

Между этими взрывами был промежуток секунд по 30. Вспышка. Сначала свет — потом звук. Ты видишь свет, понимаешь, что сейчас грохнет в твой дом или рядом. В эти секунды между светом и звуком надо принять решение, что хватать с собой из комнаты в коридор.

Мы с подругой Машей тогда молились. И гадали, какой части Киева рядом с нами больше нет. Четко помню, о чем тогда думала. Думала, что как мои дозвонятся — я им расскажу, что тут у нас было! Я не знала, что у них такое каждый день, только хуже. 

И еще стало интересно, чем занимаются люди, нажимающие на кнопку запуска ракет по мирным жителям после выполнения своей работы. Идут курить? Пьют кофе? Звонят любимым? Что?..

Влад, инженер

Когда отключили воду, сразу все начали бегать и искать, где ее еще можно купить. Есть рядом [с домом] такая точка, где разливали фильтрованную воду. Но так как света уже не было, они эту воду фильтровать не могли, поэтому продавали последние баллоны за какие-то космические деньги. Нам удалось тогда купить буквально две баклажки питьевой воды. Это была последняя питьевая вода. Больше не было нигде.

Девятый день войны

Я попробовала узнать, что происходит в Мариуполе, у подруги, которая единственной из всех моих тогда чудом оставалась на связи.

У нас в микрорайоне за все дни войны пока пропала только горячая вода. Пара супермаркетов продолжили работу — хотя и очереди поначалу были космические.

Были закрыты почти все аптеки. За лекарствами пришлось ехать на другой конец города. По пути я видела тот самый жилой дом на Лобановского — 26 февраля в него попали две ракеты. Погибших не было, пострадали шесть человек. Тогда попадания в мирные здания были еще чем-то из ряда вон выходящим, шокирующим. 

Иванна, редактор

Где раздают гуманитарку — передавалось из уст в уста. Где что вообще раздают, где можно зарядить телефоны: первые несколько дней их можно было заряжать в офисе, перед Красным Крестом.

Мы подумали, что надо поискать убежище. Мы знали, что [есть] на Драме (так мариупольцы называют городской Драматический театр, — прим. «Медузы»). Но мы туда не попали. 

Мы сначала пошли в домик, который возле Драма. Это старый [сталинский] дом — соответственно, убежище уже подготовленное, спроектированное. Мы спустились туда. Там у людей своя атмосфера, стоит стол, они кашу едят, свечка стоит. У них там вообще свой мир. 

И потом нам сказали: «Мы тут только своих принимаем. У нас тут уже куча людей». Короче, люди со своего дома только. Если будет хреново — тогда приходите, в самом крайнем случае. Какие крайние случаи еще могут быть сейчас?..

Вообще, просто сюр: идешь по городу, он практически разнесен, куча стекла, люди все в шоке, ждут гуманитарки. В Театральном сквере [возле Драмтеатра] палят костры, потому что они хотят нагреть еду. 

Везде срач, бардак, стекла выбиты. Мусор не вывозили, потому что надо было вывозить через Левый [берег], через речку — на полигон, это фиг знает где, там очень опасно. И люди, которые живут в многоэтажках, все мусорные баки просто ближе к проспекту Мира высунули, чтобы этот срач не собирался у них во дворах. И все проспекты теперь в этих баках с мусором.

Оказалось, что убежище есть в нашем доме. Мы перезнакомились с соседями, сказали, кто мы, что мы, и они нас пустили к себе.

Это помещение было клубом по интересам, там собирались люди, там наградные кубки стоят. И нам, жильцам дома, хозяин разрешил прятаться. Пол был выстлан кафелем, стены — гипсокартоном, лампы были, их, правда, поснимали [с потолка], чтоб они на нас не посыпались. Окна заложили чем-то, одеялами и всем на свете, чтобы не дуло. 

Даня, строитель

Уже на третий день, по-моему, у нас выключили свет. Потом его включили на немножко, он еще продержался, по-моему, дня два-три. Выключили отопление, но был газ. Мы думали: ничего страшного, газ есть, включим конфорки. Выключается вода. Я набрал предварительно ванну, набрал баклажки, но этого оказалось мало. 

Выключили газ. Это была последняя надежда, потому что на плите можно было хоть что-то приготовить поесть. С тех пор начался полный треш. Во дворе мы соорудили из кирпичей печку. 

Наталья, преподаватель

Водоканал возил питьевую воду — обычную воду из-под крана. Техническая вода — это была вода из канализации. Ее тоже надо было набрать. За питьевой водой первое время стояли по семь часов. Я попробовала постоять семь часов, но поняла, что я там упаду рядышком, — [как если бы это был] блокадный Ленинград, и я там падаю, и меня никто не поднимет. 

У меня [дома] оставалось мясо. Я обменяла килограмм курятины на баклажку воды.

Вода была на вес золота, и особенно питьевая. Самая крутая вода — это была вода из родника. Она солоноватая. Это была классная вода, потому что хоть она и солоноватая была, но чистая. Я на ней кофе варила в фондюшнице [над свечой].

Десятый день войны

В этот день первый раз Мариуполь попал в новостную ленту «Медузы», за которой мы с сестрой следим. Мы поняли, что «Медуза» бы не написала о городе, если бы не было веского повода. Тогда мы, ничего не знающие о реальной ситуации в городе, стали догадываться, что там происходит что-то действительно жуткое, но боялись в это верить. Абстрагировались как могли, старались беречь нервы, чувство юмора и надежду.

Наталья, преподаватель

У меня были заряжены пауэрбанки, все USB-лампы — благодаря им я очень много читала, абстрагировалась. Я читала какую-то фигню, какую-то классику, возвращалась и перечитывала Уайльда, в очередной раз читала «Алису» [Льюиса Кэрролла]. Я почему-то почти всю Исабель Альенде прочитала, потому что мне показалось, что это как-то параллельно — Чили и Украина. Я потом посчитала, что где-то 22–23 книги перечитала. 

Одиннадцатый день войны

В этот день приостановилась работа сайта «Приазовского рабочего» — это старейшая мариупольская газета. Редакция возобновила работу 21 марта. В новости о начале работы сайта редакция попросила читателей поделиться информацией о четырех своих журналистах, связь с которыми была потеряна.

Утром того дня случилось чудо. Дозвонился папа. Связь была прерывистой, слышно было не очень. Папа успел сказать, что они с мамой живы. Расцениваю это как чудо. С тех пор я не слышала и папу. Вечером того же дня Мариуполю присвоили звание города-героя. 

Один приятель, махровый атеист, зная о моей вере, стал присылать фото из храма, где он начал ставить свечи — за здравие членов моей семьи и даже всего украинского народа. Сейчас уже не уверена, делает он это для меня или уже и для себя тоже.

У меня есть несколько приятелей в России. Этот — коренной москвич, сейчас полностью поддерживающий Украину. А есть еще жители Екатеринбурга, Саратова, Ростова. Все они в первые дни войны написали — выразили свою поддержку и солидарность с Украиной. В том, что так будет, я не сомневалась. 

Правда, с каждым днем мне, русскоговорящей уроженке Донбасса, становится все больше стыдно за дружбу с россиянами, даже здравомыслящими. Такой реакции от себя я не ждала. Страшно скатиться до обвинений, ненависти, страшно обидеться на тех, кто не виноват. Сейчас я в состоянии поддерживать связь только с двумя своими россиянами — теми, кто каждый день на связи, кто ощутимо поддерживает и отвлекает от страшного. 

До войны я открыто декларировала свою любовь к русскому языку. На днях испугалась русскоязычного попутчика в лифте. Надеюсь, у меня получится вернуться к здравому смыслу. 

Даня, строитель

Для питья у нас в парке Петровского был родничок. Мы с председателем [жилищного кооператива] собирали баклажки у всех, кто желал, ездили туда на его машине и набирали воду. Этот родничок находился внизу, за кладбищем, где-то 15 метров вниз. А склон — градусов 45, и надо было наверх поднимать эти баклажки. Земля мерзлая, талая, сырая. Скользко. 

Мы ездили туда три раза, но вода была ужасная, она была с неповторимым вкусом кладбища, вкус ее напоминал… Никогда дерьмо не пробовал, но мне кажется, что это было именно оно. Вода была желтовато-коричневого цвета в этом родничке. Сначала казалось, что вроде прозрачная, но, когда ты ее закипятишь, привкус — как будто туда насыпали чего-то очень горького. 

На Новоселовке были колодцы еще тех [советских] времен. И нам один чудак посоветовал: возле дороги есть один колодец и возле дома [в Новоселовке]. Мы повернули возле дома — это возле больницы на Новоселовке. Мы туда заехали, а там стоит BMW. Мы заезжаем за поворот, и по этому BMW — бах! Я выглядываю за угол, а этого BMW уже нет. Я смотрю на председателя, и он мне говорит: «Дань, а мы уже здесь [и уезжать бессмысленно]». И мы, короче, набираем дальше воду. 

Подошел какой-то мужик и говорит: «Мужики, сигареты нету?» Мы поулыбались: «Нету». — «Так хочется курить. Я бы отдал за сигарету бутылку водки». Председатель сразу из кармана достает сигарету, а тот достает сразу бутылку литровую пива. И тот [председатель] сразу достает вторую сигарету. 

Четырнадцатый день войны

9 марта российская авиация разбомбила мариупольский роддом № 3 и детскую больницу рядом с ним. Это произвело эффект разорвавшейся бомбы и в Киеве. Я спрашивала сестру, что нам теперь делать. Город уже в оккупации, связи по-прежнему нет, стала появляться паника. Сестра трезво сказала надеяться на лучшее и делать то же, что и делала, — работать. Мы еще не знали, что авиаудары в Мариуполе теперь будут регулярными. А друзья в Мариуполе — знали.

Наталья, преподаватель

Самолеты появились 9 марта очень четко над головой. Они летали, я видела. Они тогда еще с проблесковыми маячками летали. Ты смотришь в огромное окно, видишь эти проблесковые огни, которые просто над тобой летят, насколько это возможно видеть. И кажется, что они летят в твое окно. 

Иванна, редактор

И тут [7 марта] начался Великий пост, и ночью как зарядили.

Всюду, всюду-всюду бабахали, всюду попадало, даже в дом напротив. Все вокруг страдало, только наши два-три дома стояли целыми и невредимыми — за исключением того, что от падающих бомб летели стекла в деревянных рамах. 

Каждый вечер мы думали: «Господи, хоть бы дожить эту ночь». И каждое утро: «Хоть бы прожить этот день». Я встретила в центре города свою начальницу, и она говорит: «Иванночка, вот мы молимся, давай вместе молиться?» За ручку взялись с ней там. Я говорю: «Конечно, обязательно будем молиться. Вы во сколько молитесь?» — «Мы молимся в семь часов, и еще особенно когда стреляет и когда страшно». — «Хорошо, будем». 

Пятнадцатый день войны

В какой-то момент в соцсетях стали появляться паблики по поиску родственников в Мариуполе, до которых теперь из-за отсутствия связи было не дозвониться. Мы с сестрой — она к тому моменту уже эвакуировалась из Киева — как-то негласно решили, что не будем разводить панику, куда-то хаотично звонить. Возможность спокойно ждать звонка родителей нам невольно обеспечили они сами: мы знаем, что в кризисных ситуациях они максимально собранны, что они запаслись всем необходимым и при первой возможности позвонят.

Но потихоньку мы стали не выдерживать и краем глаза заглядывать в телеграм-каналы, посвященные самому Мариуполю. В одном из таких местные жители, которым чудом удалось поймать связь, и их родственники делятся фотографиями, видео и любой другой информацией о состоянии отдельных домов и целых улиц в городе: кто что видел, что цело, а что разрушено. 

Мы с сестрой в тот день в такие фото еще не всматривались, чтобы не расстраиваться раньше времени. Но в отдельных сводках увидели и роддом, и полностью разрушенное здание Приазовского государственного технического университета в центре. Нашли аккаунты фотографов Евгения Малолетки и Мстислава Чернова, которые тогда находились в Мариуполе. Стало мутить от ужаса: и от фотографий в их аккаунтах, и от происходящего в целом.

Хотелось сохранить в душе остатки света и надежды. Буквально за десять дней до войны близкая мариупольская подруга Лиза рассказала мне об одном, тоже мариупольском акварелисте — Борисе Довганюке. На его картинах Мариуполь такой тихий, славный и родной! Тогда мы с Лизой договорились сходить на его выставку, когда я в очередной раз приеду в гости. Показала эти акварели и сестре — утешить.

Лиза смогла эвакуироваться. Именно она была первой из мариупольских друзей, кто сформулировал страшное: «Мариуполя больше нет». Лиза произнесла это в нашем с ней телефонном разговоре, первом после блокадной паузы, 16 марта.

Наталья, преподаватель

Треш у нас был, когда бахнули переход (единственный подземный переход во всем Мариуполе, — прим. «Медузы»). Бахнули очень сильно — воронка рядом была такая же [по размеру], как переход. Такой дырки в Мариуполе до того момента еще не было. У нас в подъезде посыпались окна до моего этажа. На пятом вылетел балкон. Ну, как вылетел — стекла вылетели. Ко мне попросились соседи с пятого этажа переночевать, я пустила. Меня попустило, потому что я уже была не одна.

Даня, строитель

[В один из дней] я залез в один магазин, когда все уже было разобрано. Ходил и искал что осталось, потому что продуктов было очень мало. Я заглядывал под прилавки, там валялись старые конфеты — продавцы взвешивают, и [они] падают, [их] ногами буцают (загоняют под прилавок, — прим. «Медузы»). Я там нашел одну шоколадку и штук 15 разного вида конфет. Все, что я смог добыть. В общем, из меня плохой добытчик. 

Мы ездили к заводу по каким-то делам, и нас благодарили от завода — давали что-то покушать. Мне дали пачку макарон, кусочек сала — кубик пять на пять [сантиметров] в красном перце. Он очень хорошо пошел. Я до сих пор вспоминаю его вкус. Потом мне дали баночку риса, килограмм лука, картошки килограмм. Это все за благие дела: я что-то и где-то помог. Поставил [например] одной женщине на подъезд щеколду, потому что мародеры бегали по подъездам и выносили [вещи из квартир]. 

Продуктов катастрофически не хватало. Когда все это [война] началось, ко мне на день приехали теща, шурин и невестка. Невестка, наверное, на 10-е или на 9-е число ушла к маме и не вернулась. Там был обстрел, и мы думали, что она все — уже не вернется. Потом она позвонила и сказала, что она у мамы и все нормально. Ну, «нормально». Я не знаю, как ей оттуда выбраться.

Влад, инженер

Начали заготавливать дрова [чтобы готовить на костре, во дворе]. Сосед вынес какие-то книжки на растопку. Я смотрю — а там лежит Псалтырь на церковнославянском. Я думаю: «Ни фига себе». «Вы что, такое — жечь? Не, я это заберу, я это жечь не дам». Сосед говорит: «Да пожалуйста». И я его забрал. Сейчас он у меня в сумке лежит. А когда было страшно, мы читали 90-й псалом, он у меня давно сохранен в телефоне. Просто потом телефон сел, и мы в подвал [с собой] взяли эту Псалтырь, читали уже ее, в это назначенное [начальницей жены] время, в семь часов. 

Семнадцатый день войны

На фото в одном из пабликов мы увидели раскуроченное здание мариупольского Дома связи, одной из главных достопримечательностей центра города. Я не сразу узнала в этих руинах знакомый дом, но на нем висели характерные часы. Это был он. 

Из официальных новостных источников потихоньку стали поступать какие-то новости про возможные «зеленые коридоры» для эвакуации из города. Мы с сестрой гадали, решатся ли родители выехать. 

Влад, инженер

Есть какие-то фильмы про Вьетнам — типа «Цельнометаллической оболочки». Вот у меня было абсолютное ощущение, что я нахожусь внутри этого фильма. Вот я иду [по городу], перехожу переход, а вокруг перехода все усыпано землей [от взрывов]. Я прохожу дальше и вижу не Дом связи, а каркас Дома связи, абсолютно без всего — без окон, без дверей. И этот каркас перерублен пополам. То есть прямое попадание ракеты в здание, оно снесло все четыре этажа. Это, наверное, одно из самых сильных и самых ужасных впечатлений за все время.

Когда увидел то, что творится на [главной улице Мариуполя — проспекте] Мира… Я все-таки до сих пор не то чтобы не допускал, но все-таки надеялся, что этого не случится со всем городом. Это какая-то чудовищная, трагическая ошибка. 

Иванна, редактор

Я понимала, что информацию нужно получать из официальных источников, но их как таковых не было. Если мы выходили на связь с кем-то, мы спрашивали: «Что говорят вообще? Что происходит в мире?» Даже журналисты, с которыми я тоже общалась, передавали какие-то слухи, потому что кроме слухов больше ничего не оставалось. А реальной была только информация об обстрелах — потому что если в Дом связи попали, то все видят, что в него попали.

Влад, инженер

По слухам узнавали, что где-то рядом есть магазин, туда надо идти во столько-то. Есть четыре точки, где можно купить какие-то продукты. Об одном магазине многие знали, он открывался в начале десятого, и когда мы [с братом Иванны] пошли туда занимать очередь к восьми, перед нами уже стояло — ну, чтобы не соврать — без малого тысяча человек. 

Минут 40 постояли, приехали [украинские] военные и сказали: всем расходиться, всем в укрытия, скоро будет обстрел. Мы пошли в укрытие, первые прилеты там переждали. А потом я представил: вот буду я тут сидеть, представил, как Иванна дома переживает, она не знает, что с нами и где мы вообще, а тут еще эта стрельба. Я подумал, что нет, я тут сидеть не буду. Дождались тишины, перебежали дорогу, пошли дальше по относительно безопасной дороге, там [возле супермаркета] уже слышались прилеты, стрельба.

Прим. автора: Говоря это, Влад не знал, что рассказывает мне о нашем с сестрой родном микрорайоне. Я уточнила у него, видел ли он наш дом и был ли он цел. Влад сказал, что видел и вроде бы он был цел. Это принесло облегчение, но в Мариуполе такая информация устаревает быстро. 

Иванна, редактор

Мы ждали, что она [эвакуация] должна быть. Я не помню, как получилось, что мы ее ждали, но Влад пошел за водой и возле Красного Креста увидел объявление о том, что сегодня с 11 до 16 будет эвакуация жителей Мариуполя. 

Нам дозванивались [родственники из других городов] и рассказывали, что она ожидается. Было 10 часов, когда мы об этом узнали. Мы сразу собрали все свои манатки и поперли на Драмтеатр. Стояли там в очереди. Потом вдруг кто-то крикнул: «Эвакуации не будет». Все стоят в шоке, людей много, все боятся, и вокруг бабахает, стреляет. Причем утром было спокойно, и я подумала, что, наверное, поэтому и спокойно — потому что объявили режим тишины по случаю эвакуации.

А потом начала ездить полиция и рассказывать в громкоговоритель, что эвакуации не будет, потому что нет «зеленого коридора». И мы ходили к каждой машине [полиции] и слушали, что она говорит. Потом уже началась вот эта фигня — домыслы-передомыслы. Кто-то кричал, что никакой эвакуации нет, это все фейк.

Восемнадцатый день войны

Наталья, преподаватель

Приехали [родственники] Вика, Петя, Лиза, Темыч. Они приехали ко мне, потому что у них рядом [в 17-м микрорайоне] все дома расхерачили. 

Когда появился Петя, мы пошли добывать дрова на раскочегаривание. А у нас же в центре города какие на хрен дрова?.. Деревьев нет, пилить нечем, в общем, треш. 

Мы пошли по магазинам — искать прилавки, тонкое дерево, которое можно легко топором раздолбать. Мы идем с Петей, несем какой-то кусок прилавка. Хочешь верь, хочешь нет — пусть это будет на моей совести. Я перекрестилась четыре раза. А что делать? Надо было как-то костер разводить. 

Девятнадцатый день войны

Наталья, преподаватель

Когда [за несколько дней до 14-го] появилась авиация, стало страшно, потому что они бахали возле Драмтеатра. Это было еще задолго до разбомбления [театра], но я уже ночевала в коридоре.

[Днем 14-го] мы стояли за водой возле Драма — к Драму приезжали ребята с водой из водоканала. Мы стояли, и над нами два самолета постоянно летают. Они летают низко, видят, что люди стоят. Представляешь, как поменялась ситуация? Когда первые самолеты летали по ночам, мы все выбегали в коридор. А тут над тобой летает самолет — люди стоят в очереди за водой… Я не знаю, что тому летчику в каких снах будет сниться. 

Двадцатый день войны

Наталья, преподаватель

Если ад выглядит так… Он выглядит так, да. 

Все в шоке от фотографий [Мариуполя]. Для меня фотографии — это ничто, а звуки — это все. Последние два дня — ночь с 13-го на 14-е и с 14-го на 15 [марта] — перевернули мою жизнь. Когда казалось, что эти звуки, эти снаряды, эти авиаснаряды плавят тебе мозг, сознание. 

Для меня ад — это вот этот звук. Я еще долго буду привыкать к звукам в принципе, потому что эта смесь авиации, баханий… Я не знаю, каким оружием они бахали. У меня было такое ощущение, что землю буравят, а вместе с землей буравят твои мозги. 

Появился страх тишины. Когда тихо — я боюсь, у меня появляется животный страх. Мне нужно [включить] музыку, какое-то видео, что-то еще. У меня появился страх тишины — и это я, которая никогда не боялась тишины и темноты. 

Последние две ночи просто меня перевернули, когда ты спать [от грохота] не можешь. И [когда] тихо — ты не можешь спать. Жуткий холод. Холод был собачий. Такой весны, по-моему, Мариуполь никогда еще не знал. У меня в квартире было минус два градуса.

Этот внутренний холод остался до сих пор. Я до сих пор (21 марта, — прим. «Медузы») не могу согреться. Я согреваюсь сейчас только на улице, когда выхожу. Холодно. Вот две вещи — звук и холод.

Влад, инженер

Очень громко было той ночью (с 14 на 15 марта, — прим. «Медузы»). Даже громче, чем обычно. В три часа ночи мы проснулись от большой ударной волны, и несколько раз она повторялась. Понятно было, что где-то очень рядом что-то бомбят. И тогда мы поняли, что, наверное, мы будем пытаться выехать. Потому что больше тянуть некуда. 

Мы и до этого были готовы в любой момент сорваться — только прошла бы какая-то информация об эвакуации. И в этот же вечер мы узнали, что люди садятся [в свои машины] и уезжают. Мы поняли, что если так, то надо ехать. Эта ночь не оставила никаких сомнений. 

Иванна, редактор

Где удавалось поймать связь, приходили эсэмэски: «Объявлен „зеленый коридор“ оттуда-то дотуда-то». И в тот день, когда мы собрались ехать, пришла эсэмэска, что объявлен «зеленый коридор» для частного транспорта из Мариуполя до Бердянска, Токмака, Васильевки, Запорожья. 

Влад, инженер

Мы пошли на Драмтеатр просто наудачу. Уже на грани отчаяния ловили хоть кого-то, хоть какую-то попутку, кто смог бы нас с собой взять. Мы были готовы друг у друга на головах сидеть, только чтоб оттуда уехать. И мы встретили такого человека. Женщина ехала одна. 

Мы выехали в час дня, приехали в Бердянск в 22:30. Это был, конечно, очень напряженный день, напряженный вечер. У меня было ощущение, что, раз мы уже выбрались из Мариуполя, значит, так надо, значит, Бог нам помогает и все будет нормально. У меня ощущение, что нас просто вели. Кто-то сверху. 

Даня, строитель

Жена была немножко в шоке. Она не понимала, что происходит. Она до последних двух дней [перед отъездом] думала, что все закончится, что это все херня, что это какое-то недоразумение. Но в последние два дня даже она поверила, что нам хана. Последние два дня — это когда обстреляли Сеченова. А последний день — это когда начали бомбить наш район. Было ровно 23:00.

Мы проснулись от таких ужасных хлопков, что мне казалось, что это в соседний подъезд прилетело. Мы рванули с кровати с пацаном [сыном], потому что там грелись вдвоем: в квартире было восемь градусов тепла. Мы рванули в коридор с одеялами и с подушками, со всей херней. И сидели там полчаса. Полчаса нас обстреливали так, что я думал: «Вот сейчас прилетит, вот сейчас прилетит…»

Я уже и своих пацанов похоронил, и себя похоронил, и думал, что лишь бы раз — и без мучений. Чтобы, не дай бог, никаких конечностей не поотрывало, ничего. Или — что они останутся живы, а я умру — и что они будут делать без меня.

Через полчаса это закончилось. Мы еще пять минут сидим, тихо-тихо, и я думаю: «Слава богу». Но они начнут. Я знаю, они всегда начинают. Два часа проходит, и они начинают. У них либо обед, либо снаряды подвозят — что-то такое. Я думаю: «Пойду и посмотрю, куда они попали». 

Была молодая луна. Было очень светло и все видно. Я выхожу, отодвигаю шторку… Хлопóк. Вижу, как в меня летит снаряд. Такая искра от этого снаряда, а сзади на этом снаряде виден красный ободок. Он летит. Это буквально секунда. Я даже ничего не успеваю сделать, и — бах! — он в угол дома попадает. 

Получается, что снаряд летел не в меня, а немножко в сторону, поэтому я его рассмотрел. Он влетел прямо в дом на [улице] Покрышкина. 

Я сразу же после того, как он влетел, бросаю рукой эту гардину, тикаю в коридор, и даже не успеваю развернуться, как второй хлопок и второе попадание. Я добежал до коридора, и начался обстрел Покрышкина. Все. И тогда я понял, что мы до утра можем не дожить. 

[Тот обстрел был] настолько интенсивный, что мне казалось, что каждый снаряд попадает в наш дом. Я, честно говоря, в этом ни хрена не волоку, но страшно было так, что аж усраться. Все это закончилось в четыре часа утра. 

* * *

В наступивший за этой страшной ночью день Дане удалось вывезти семью — жену и сыновей — из Мариуполя. Он вышел на связь 18 марта, после нескольких суток в дороге. Теща Дани и шурин тоже эвакуировались. Следом за Даней выехала и Наталья с родственниками, она сейчас в Хмельницком. Там относительно спокойно, в городе помогают переселенцам. Именно отъезда Натальи я ожидала в последнюю очередь. Иванна и Влад добрались до Днепра, а после переехали в село к родственникам. Все мои друзья — и те, чьи слова записаны здесь, и другие — либо уже доехали, либо направляются к близким в разные части Украины. Дорога занимает целые дни.

Месяц войны

Иванна, редактор

Привыкаешь, что ты все время в опасности, где-то что-то шумит, хаос общий вокруг, все разбомблено. К разрухе вот этой, вот этому апокалипсису. И когда ты попадаешь в другое какое-то измерение, другой мир, точнее другую реальность, тебе [это] кажется сном каким-то. Но сегодня я каталась на качелях и поняла, что, наверное, позитивные эмоции помогают остановиться [и успокоиться]. Но все равно остается рефлекс куда-то бежать, прятаться среди улиц и прислушиваться — летит самолет или не летит.

Наталья, преподаватель

Пока я не почувствовала горячую воду, пока я не вымылась, я задавала себе вопрос, а правильно ли я поступила [что уехала]. Ты же теряешь не библиотеку, шмотки, четыре стены и потолок. Ты же больше теряешь, гораздо больше.

Я последние дня четыре просто сижу на связи. Кто-то появляется или о ком-то есть сведения [от знакомых] — уже ура-ура. 

Все очень зыбко. Пока месяц тут [буду] точно. Уже купила кастрюлю, сковородку, тарелки, чашки, блюдца… Пока ничего не знаю. За границу точно пока не поеду, быть очередной «пятой колонной» я не хочу. Пока разговариваю со всеми. Те, кто адекватный, говорят, что, может быть, к лету в Мариуполь и вернемся. Хотя бы точки [над «и»] поставить, какие-то вещи забрать. 

Даня, строитель

Вещи? Ну… Вещи… Не знаю. Можно приехать и забрать вещи. С чего забрать вещи? С горелых домов горелые вещи?..

У меня теперь вся семья бомжи, я бомж. Мы бомжи. Дети маленькие. На что обрекает их эта вся ситуация — я не знаю. Но тут не надо быть профессором, чтобы понять.

Влад, инженер

Я бы, конечно, хотел вернуться, только хотя бы ради того, чтобы посмотреть. Чтобы узнать, цел ли наш дом и сохранилось ли что-то в нем. Я не думаю, что [Мариуполь] будет пригоден для проживания. Он в коме.  

* * *

Когда друзья стали потихоньку выезжать в зону, где ловила сеть, заряжать телефоны и звонить — новыми гранями заиграло слово «облегчение». Но на фоне пережитого ими описывать свои чувства сейчас кажется мелким и неуместным. Мы с сестрой, как и десятки тысяч людей, по-прежнему ждем, когда наши родственники в Мариуполе наконец смогут выйти на связь. Меня поддерживают вера и друзья. Один из них подключился к поиску информации о родителях. И вот что обнаружил:

С тех пор новой информации о нашем доме пока нет. 

К моменту выхода этого текста я все еще не нашла фамилий своих родителей ни в одном из списков эвакуировавшихся мариупольцев. Черновик этого текста был написан 23 марта. Это день, когда родилась наша мама.