истории

«Я давным-давно смирился с тем, что я эту профессию выбрал» В 2021 году силовики могут прийти с обыском к любому журналисту в России. Интервью главреда «Важных историй» Романа Анина

Источник: Meduza

Вечером в пятницу, 9 апреля 2021 года, силовики пришли с обыском домой к главному редактору расследовательского проекта «Важные истории» Роману Анину. Обыск продолжался около семи часов и завершился в районе полуночи — в это же самое время обыскивали редакцию издания. Обыски связаны с уголовным делом о нарушении неприкосновенности частной жизни с использованием служебного положения. Анин — свидетель, но он не сомневается, что может стать и обвиняемым, ведь дело касается его же расследования, которое вышло в 2016-м в «Новой газете». Текст был посвящен яхте тогдашней жены руководителя «Роснефти» Игоря Сечина Ольги под названием Saint Princess Olga (вскоре после этого Сечин с ней развелся, а яхту переименовал). Мы поговорили с Романом Аниным — о том, что у него искали следователи, кто мог инициировать это дело спустя пять лет после публикации и к чему стоит готовиться всем журналистам, работающим в России.

— Тебе известно, почему дело 2016 года вдруг реанимировали в марте 2021-го? Ты ожидал такого развития событий?

— Нет, не ожидал. Я вообще не знал о существовании этого дела. Тогда, в 2016 году, когда была опубликована статья [о яхте Ольги Сечиной], [глава «Роснефти» Игорь] Сечин подал в суд на меня и на «Новую газету» — и этот суд выиграл. Также в суд собиралась пойти и Ольга Сечина, но тот иск был составлен с ошибками, и его не приняли. Тогда инсайдеры [источники, близкие к Сечину] нам говорили, что, скорее всего, это связано с тем, что они не хотят упускать возможность пойти по уголовному пути, а не по гражданскому.

Но я не знал, что дело [о нарушении неприкосновенности частной жизни] в итоге было возбуждено, потому что меня об этом никто не уведомлял и не допрашивал. Когда в пятницу [9 апреля 2021 года] вечером ко мне подошли сотрудники ФСБ, а затем следователь показал постановление об обыске, я ожидал там увидеть что угодно — но когда увидел фамилию Сечина и «неприкосновенность частной жизни», сразу понял, что речь идет именно об этой статье.

Уже позднее стало ясно, что дело было возобновлено 24 марта. Причем возобновить его могло только руководство Следственного комитета России. Я не знаю, кто именно, но думаю, что это мог быть кто-то на уровне самого Бастрыкина либо его заместителя. Следователь сказал, что это дело у него на момент обыска было менее одной недели в производстве. И он, получив это дело, по указанию руководства сразу решил зайти с такого обыска.

— Там один следователь или следственная группа?

— Там целая следственная группа, потому что обыски были одновременно у меня и в редакции «Важных историй». Там тоже работал следователь, работали оперативники, и когда обыск проходил у меня, сотрудники ФСБ и следователь несколько раз звонили и координировали свои действия с кем-то вышестоящим.

— При чем тут вообще ФСБ?

— ФСБ занимается оперативным сопровождением этого дела. Есть следователь, который расследует, а есть оперативники, которые сопровождают.

— Обыски были только у тебя и в редакции «Важных историй» или еще где-то?

— Судя по всему, да, потому что, когда начался обыск у меня в квартире, [следователи] переговаривались с какой-то второй группой, которая не могла куда-то попасть, и это не была редакция. В редакцию они попасть смогли, а что это был за третий адрес — я не знаю.

— Есть ли в этом деле подозреваемый или обвиняемый и другие свидетели?

— На данной стадии меня с этим не знакомят, потому что я прохожу в качестве свидетеля. Хотя очевидно, что по тому, как я описан в постановлении о производстве и обыске, и по тому, какие вопросы мне задавались, на меня будут примерять роль подозреваемого, а впоследствии, наверное, и обвиняемого. Это давняя уловка российских правоохранительных органов: как можно дольше держать человека в статусе свидетеля, потому что у него меньше прав по сравнению с подозреваемым — в том числе и на ознакомление с материалами дела.

— Ты в интервью «Эху» говорил, что это дело только предлог, чтобы собрать у тебя как можно больше любых материалов, и на самом деле, как ты уже сказал, твой статус свидетеля только формальность, то есть его собираются в будущем проапгрейдить до обвиняемого. Из чего у тебя сложилось такое впечатление?

— Из того, как я был описан в протоколе допроса, и из того, какие вопросы мне задавал следователь на допросе.

— Что их больше всего интересовало?

— Я хочу подчеркнуть, что то, что у меня изъяли, никакого отношения к делу пятилетней давности не может иметь, потому что изъятая техника была куплена намного позже публикации этой статьи. Также они изъяли технику, которая вообще принадлежит не мне, а моей девушке.

У меня сложилось впечатление, что им нужно найти нечто большее, чем просто данные о якобы распространении фотографий Ольги Сечиной из [ее закрытого] инстаграма [фигурировавшие в расследовании о яхте]. Их очень интересовали все документы на английском, подробности моей учебы в Стэнфорде (в 2018–2019 годах Анин проходил там стажировку по программе John S. Knight Journalism Fellowship, — прим. «Медузы»). Они даже хотели изымать фотографию с моими однокурсниками из Стэнфорда, но потом решили просто сфотографировать ее.

На допросе следователь задавал довольно формальные вопросы о том, как устроены редакционные процессы в «Новой газете», кто одобряет статьи, кто редактирует, кто решает, что выйдет. Кроме того, следователь спрашивал, каким образом я получил доступ к фотографиям Ольги Сечиной из инстаграма. Он исходит из того, что если у нее был закрытый профиль, то эти фотографии получить невозможно. На что я отвечал, что у нее в подписчиках были сотни, если не тысячи людей и любой из них мог передать мне эти фотографии. И Ольга Сечина никоим образом не могла мне запретить их получать, потому что публиковала эти фотографии добровольно, понимая, что к ним имеет доступ огромное количество людей.

— То есть следователь все-таки задавал тебе вопросы по существу конкретного дела, а не только о том, где ты учился и почему у тебя есть документы на английском?

— Документы на английском и все, что связано с заграницей, — это все было изъято во время обыска. Их интересовало все, к чему прикасалась моя рука: документы на английском, фотографии и так далее.

После обыска меня повезли на первый допрос. Это было в час ночи. Там я воспользовался 51-й статьей Конституции. Потом мне вручили повестку на второй допрос, уже в понедельник [12 апреля]. И вот на втором допросе следователь спрашивал, как все организовано в «Новой газете» и как я получил доступ к фотографиям Ольги Сечиной.

— Журналисты в России в последнее время часто чувствуют за собой слежку, попытки взломов соцсетей. С вами в «Важных историях» это тоже часто случается. Оглядываясь назад, ты можешь предположить, что какие-то из попыток взлома были связаны с этим делом?

— Трудно сказать, потому что у нас было несколько громких расследований и любое из них могло стать триггером к этому делу. Это, например, расследование про бывшего зятя Путина — Кирилла Шамалова, потому что после выхода этого расследования кто-то пытался взломать аккаунты в соцсетях всех его авторов. Сам Путин на пресс-конференции говорил, что за этим расследованием стоят спецслужбы США. Я не исключаю, что могла быть дана команда Федеральной службе безопасности проверить, кто источник и нет ли там действительно западных спецслужб, потому что они живут в этой перманентной паранойе.

Другое громкое расследование, на которое многие указывают, — это расследование о первом замдиректора ФСБ Сергее Королеве, о его связях с кровавыми преступными группировками.

А если смотреть по хронологии, с этим могут быть связаны и сам Игорь Сечин и компания «Роснефть», потому что в начале марта этого года «Роснефть» подала на «Важные истории» в суд за расследование [журналиста] Романа Шлейнова о покупке акций итальянской компании Pirelli.

— Как ты думаешь, неужели никто не сделал выводов из истории с Иваном Голуновым, что преследование журналиста только привлекает дополнительное внимание к его материалам? Если это попытка давления на журналиста, чтобы он больше не делал таких расследований, эффект получается обратный. Все снова вспомнили, кто такая Ольга Сечина, какая у нее была яхта и так далее.

— Смешно, что когда у меня начался обыск, я отдельно указал понятым, чтобы они специально смотрели за тем, что делают оперативники, не отходили от них ни на шаг, и напомнил им про дело Голунова. Тогда один из оперативников ФСБ сказал мне: «Вы на этот счет можете не волноваться». Почему не волноваться, говорю я, Голунову же подкинули наркотики? «Но вы о другом пишете». Не знаю, на что он намекал.

Что касается выводов из дела Голунова, мне кажется, что год за годом российская власть все больше отмораживается, а мы пытаемся судить о ее поступках, исходя из здравого смысла, но не допуская, что здравого смысла там может и не быть. У них может быть какая-то своя логика, которая нам недоступна. Нам кажется, что это глупо — спустя пять лет возобновлять дело про какую-то яхту, про которую все уже забыли. А с их точки зрения это не глупо, потому что они, например, хотят наказать зарвавшегося, на их взгляд, журналиста и некое молодое новое медиа, которое позволяет себе публиковать какие-то громкие истории. И плевать, что скажет общество.

Тем более что такое для них общество? Это ведь тоже наше некое заблуждение, потому что для нас общество — это читатели, которые живут в Москве, в Санкт-Петербурге и читают газеты, а для них общество — это те миллионы человек, которые не читают ни «Медузу», ни «Важные истории», ни другие независимые медиа.

— Когда ты говоришь, что власть оторвана от реальности, какой ее уровень ты имеешь в виду? Дело против тебя — это инициатива начальства на самом верху или самодеятельность среднего уровня, который таким образом пытается просигнализировать наверх, что принимает какие-то меры против зарвавшихся журналистов?

— Я верю, что бывают эксцессы исполнителей на среднем уровне, но не в этом случае, потому что дело ведет Главное следственное управление Следственного комитета России. Оно могло быть возобновлено только с санкции руководства Следственного комитета. И, учитывая громкую фамилию потерпевшей, бывшей жены Игоря Сечина, никто бы не решился на свой страх и риск ввязываться в такую авантюру, которая приведет к тому, что фамилия Сечина начнет полоскаться во всем мире.

— А в чем именно общественный интерес таких расследований? Наверное, широкому читателю сложно объяснить, почему важно знать, на какой яхте каталась бывшая жена главы госкорпорации. Как ты объясняешь читателям, зачем за такими вещами следить?

— Давай не будем говорить в терминах Кремля о том, что «глубинному народу» не интересно то, чем мы занимаемся. Мой опыт и моя практика, когда я приезжаю в регионы, в маленькие города и разговариваю с людьми для своих историй, показывают, что людей это все очень интересует. Если ты посмотришь на те проблемы, которые волнуют людей по опросам, коррупция всегда будет в топе.

В чем, мне кажется, проблема журналистов в целом, а не только расследователей? В том, что мы пишем про некую абстрактную коррупцию, которую людям трудно связать со своей жизнью. На самом деле яхта — это тоже абстрактная коррупция, а конкретная коррупция людям интереснее. Что такое конкретная коррупция? Например, когда мы делали расследование про мусорную реформу, как она плохо работает и кто на этом зарабатывает, читателей это очень волновало, потому что они сами живут возле этих свалок и мусоросжигательных заводов. Когда мы оцениваем темы, мы в «Важных историях» всегда стараемся выбирать те, которые касаются людей напрямую.

При этом, естественно, если мы находим какие-то громкие истории про условно абстрактную коррупцию, мы все равно их не пропускаем, потому что это наша обязанность как журналистов — сообщать об общественно важных вещах. Хотя, подчеркну, коррупция не может быть абстрактной — просто некоторые случаи труднее объяснить читателю.

— Объясни вкратце, в чем общественная важность твоего расследования в «Новой газете» про яхту Ольги Сечиной.

— Игорь Сечин — руководитель одной из крупнейших и важнейших государственных компаний России «Роснефть». В любой цивилизованной стране есть такое понятие, как этика потребления. Она особенно распространяется на публичных лиц, а уж вдвойне на тех публичных лиц, которые руководят государственными компаниями.

Во-первых, тот факт, что семья Игоря Сечина проводит время на одной из самых дорогих яхт в мире, — это само по себе свидетельство неэтичного потребления. Втройне этот факт возмутителен тем, что Россия — одна из, к сожалению, лидеров в списке стран по разрыву между доходами богатых и бедных. У нас один из самых высоких коэффициентов Джини в мире. В стране, где такой разрыв между богатыми и бедными, неэтично тратить деньги на такую роскошь.

Кроме того, Игорь Сечин — один из самых богатых топ-менеджеров России. По оценкам «Би-би-си» на тот момент, его зарплата составляла около 12 миллионов долларов в год. Но даже этот доход не смог бы покрыть покупку яхты «Сейнт Принцесс Ольга», которая стоила, по самым скромным оценкам, около 150–180 миллионов долларов. Таким образом, у меня возникал вопрос, откуда Игорь Сечин мог найти средства на то, чтобы приобрести или даже арендовать эту яхту, потому что ее недельная аренда составляла около одного миллиона долларов.

В этом общественная важность этого расследования.

— Вот тебе обывательский контраргумент: на чем же плавать жене руководителя госкорпорации — по пруду на лодке с веслами?

— Не будет такого обывательского аргумента. Если у вас пенсия 13 тысяч рублей, это в том числе потому, что она плавает на такой яхте, это в том числе потому, что они летают на таких джетах, это в том числе потому, что они купили такой дом за границей. Не бывает так, что у кого-то убыло и никому при этом не прибыло. Эти вещи взаимосвязаны.

— Сейчас порог входа в профессию журналиста-расследователя, наверное, ниже, чем лет пять назад и тем более 10 и 20. Многие студенты журфаков и начинающие журналисты хотят быть именно расследователями, хотя немногие представляют себе реальные риски этой профессии. Исходя из своего опыта, скажи, к чему с самого начала стоит готовиться журналисту, который хочет стать расследователем? Как себя обезопасить?

— Я не согласен, что порог входа в профессию сейчас ниже. Многие сейчас считают, если ты умеешь забить фамилию в «Спарке» («СПАРК-Интерфакс» —агрегатор информации о юридических лицах и других данных из открытых реестров, — прим. «Медузы») или в базе данных решений судов умеешь вбивать фамилию, ты уже расследователь.

На самом деле это не так, потому что хороший расследователь — это владение многими навыками одновременно, и не только знанием о том, какие фамилии и в какие базы вбивать. Это еще и понимание того, как устроен уголовный процесс, чтобы уметь читать материалы уголовных дел; это в том числе тонкая психологическая работа, чтобы уговорить источник поделиться с тобой материалами этих уголовных дел. А в XXI веке это еще и навыки программирования, чтобы уметь анализировать большие массивы данных. Порог входа повышается, если ты хочешь быть успешным в этой сфере.

Что касается рисков, навыки их снижения тоже необходимо приобретать. Во-первых, нужно быть готовым к тому, что это очень сложная в психологическом плане работа. Она связана с выгоранием и с другими психологическими проблемами, потому что журналист-расследователь не только в России, но в России в особенности живет в ситуации постоянного стресса. Уже научно доказано, что перманентный стресс приводит к самым негативным последствиям для здоровья.

Во-вторых, это, безусловно, тяжело в плане семейной жизни, потому что давление на родственников тоже бывает, и это довольно тяжело переживается. Кроме того, есть риски, связанные с убийствами, как было неоднократно в «Новой газете», риски, связанные с уголовными делами, как это происходит сейчас со мной и со многими другими моими коллегами. Это тоже довольно сложные для переживания вещи.

Перед входом в профессию нужно очень четко понимать, что вы хотите с этими рисками иметь дело. Скажем, для меня этот обыск — неприятное событие в моей жизни, но психологически я к нему был готов, потому что я давным-давно смирился с тем, что я эту профессию выбрал, я взрослый человек. Но я знаю, что не все коллеги, которые с этим сталкивались, к такому готовы и для многих это было большим вызовом. Нужно просто на берегу себе точно ответить, хочешь ты этого или нет.

— Какой наиболее эффективный способ поддержки в ситуации, в которой ты оказался: максимальная огласка, выражение профессиональной солидарности, помощь правозащитников, вмешательство международных организаций? Это все как-то влияет на твое положение, ты видишь, что с тобой начинают как-то по-другому обращаться?

— Думаю, что работает в совокупности все, что ты перечислил. Вернее, не то что работает — правильнее будет сказать, что это единственная надежда. Потому что закон в России не работает, веры в справедливость судебного разбирательства тоже нет. И все, что остается, — это надеяться на общественный резонанс, который может помочь, как это было в деле Голунова.

Это очень важно и с психологической точки зрения. Скажем, когда у меня проходил обыск, я узнал от оперативников, что у двери моей квартиры и у подъезда собралось большое количество журналистов. Я увидел, что оперативники нервничают, что это их напрягает, а меня это успокаивало, потому что я понимал, что я не один, что есть какая-то поддержка. Это правда очень важно. Без всего этого труднее было бы переживать эти моменты.

— Есть ли какая-то разница в отношении к журналистам со стороны властей между центром и периферией? Чувствуешь ли ты себя в большей безопасности, потому что это все происходит в Москве?

— Не знаю, я не оказывался на месте региональных журналистов-расследователей, да и в целом на месте независимых региональных журналистов. Но, думаю, разница есть. Да, ко мне пришли с обыском, да, меня дергают на ночные допросы — но все это хотя бы делается формально с такой показной корректностью. Никто мордой в стол не кладет, никто почки не отбивает, никто не делает каких-то других злодейств. А в регионах по-другому обращаются с журналистами, могут избить, могут с большей легкостью что-то подбросить, да и в целом плевали на эти формальные требования закона. В этом смысле — да, в Москве попроще.

— Поскольку то, что происходит с тобой, может произойти с любым другим из журналистов, к чему стоит готовиться? Что стоит держать в голове, если занимаешься такими вещами, как ты?

— Во-первых, всегда нужно помнить о том, что это возможно, не попадать в ситуации и не хранить дома ничего такого, что может вас компрометировать, вести законный образ жизни.

Что касается информационной безопасности, безусловно, нужно шифровать все компьютеры, флешки, бэкапить все обязательно в несколько мест — на тот случай, если у вас изъяли всю технику, чтобы у вас был доступ к своим данным. Нужно беречь свои источники, нигде не упоминать их имена и фамилии даже в зашифрованных местах. Нужно шифровать свою почту, использовать только защищенные мессенджеры. Вот такие основные советы.

Естественно, хорошо бы вообще знать, что такое обыск, знать свои права, следить за соблюдением этих прав во время обыска, фиксировать все нарушения и иметь под рукой телефон адвоката, который может быстро приехать для того, чтобы помочь вам в этом мероприятии.