истории

Успехи российской внешней политики в последние месяцы несомненны. Пять факторов, которые делают Россию такой влиятельной (и в чем подвох)

Источник: Meduza

Владимир Путин договорился с президентом Турции Реджепом Эрдоганом: он отводит войска из Сирии, а большую часть территории, очищенной от курдских формирований, займут сирийские правительственные войска и российская военная полиция. Получается, Россия опять всех во внешней политике переиграла. А чуть раньше президент Украины Владимир Зеленский согласился на «формулу Штайнмайера» в Донбассе, которую активно лоббировала Москва и которую длительное время отвергала Украина, — и тут Россия снова взяла верх. Очевидно, что санкции против РФ не смогли ослабить ее внешнюю политику; более того, Дональд Трамп намекает на возможность возвращения России в «Большую семерку». «Медуза» попросила генерального директора Российского совета по международным делам Андрея Кортунова перечислить, какие факторы способствуют успехам российской внешней политики — и что ей мешает.

Первый фактор. Российский политический режим

Как это помогает?

Сирия и, говоря шире, Ближний Восток по праву считается одним из самых успешных «политических стартапов» Владимира Путина. Россия предотвратила неизбежную, по мнению многих, мясорубку в Идлибе, не допустила прямого столкновения Дамаска и Анкары на северо-востоке Сирии, сохранила хрупкий баланс на юго-западе и не разругалась с Тегераном, одновременно развивая диалог с арабскими монархиями Залива. 

Последние месяцы показали, что России удается — в отличие, скажем, от США — выступать в роли легитимного посредника, медиатора, с которым готовы работать практически все региональные игроки: сунниты и шииты, иранцы и саудиты, израильтяне и палестинцы, турки и курды. Сложнее наладить взаимодействие с внешними игроками — американцами и европейцами, но и они признают, пусть неохотно, лидирующую роль Москвы в Сирии. На Ближнем Востоке при относительно небольших начальных инвестициях Россия превратилась в едва ли не самого влиятельного игрока.

Очевидно, именно в этом регионе свою роль сыграли сравнительные преимущества российской политики:

В чем подвох?

Здравый смысл подсказывает, что в Европе Москва должна быть более успешной, чем на Ближнем Востоке. В конце концов, Россия — неотъемлемая часть именно европейской, а не ближневосточной цивилизации. Исторически российское государство имеет несравнимо более глубокий и разнообразный опыт общения со своими западными соседями, чем с ближневосточным регионом. Соответственно, в Европе Москва способна действовать куда более изобретательно, изощренно и гибко.

Однако политические реальности опровергают умозрительные заключения: если на Ближнем Востоке Россия способна удивлять партнеров неожиданными и нестандартными инициативами, то в Европе уже несколько лет находится в глухой обороне. На Ближнем Востоке российскую позицию уважают даже принципиальные противники, в Европе же сегодня даже традиционные друзья вынуждены дистанцироваться от Москвы.

По всей видимости, объяснение — в системных различиях между европейскими либеральными демократиями и авторитарными ближневосточными режимами. Неизменные атрибуты западных политических систем — институциональные «сдержки и противовесы», частая сменяемость власти, независимые СМИ и переменчивые настроения общественности — все это делает европейские страны менее удобными партнерами для российской власти по сравнению с автократами Ближнего Востока (как, впрочем, и с автократами из других регионов мира).

Другая характерная особенность Европы — наличие плотной сети многосторонних организаций и режимов. Ничего, даже отдаленно напоминающего НАТО, Европейский союз или хотя бы ОБСЕ, Совет Европы, в ближневосточном регионе пока нет, и такие структуры вряд ли возникнут в обозримом будущем. Единичные многосторонние организации — Лига арабских государств или Совет сотрудничества арабских государств Персидского залива — остаются очень слабыми и раздираемыми внутренними конфликтами.

Видимое исключение из этого общего правила — ОПЕК, хотя это и не вполне региональная организация. Но многие эксперты не без оснований полагают, что роль ОПЕК в мировой энергетике будет неизбежно снижаться, а противоречия между ее членами — нарастать. Взаимодействие с такими структурами в Европе по-прежнему остается проблемой для российской дипломатии.

Второй фактор. Проблемы Украины с Западом

Как это помогает?

Если в сирийской ситуации Россия действует в кругу партнеров, то в украинской она окружена оппонентами. Евросоюз, США, НАТО как стояли на стороне Киева в 2014 году, так там и остались. Но сегодня у украинского руководства больше проблем с Западом, чем пять лет назад. Есть фактор непредсказуемого Дональда Трампа, есть не вполне удачные высказывания Владимира Зеленского о лидерах Франции и Германии, есть общая западная усталость от украинской темы. Все эти внешние факторы трудно отнести к достижениям Кремля, но они объективно работают на усиление российских позиций.

В чем подвох?

Вопрос о том, насколько Москва сможет использовать сложившиеся обстоятельства, остается открытым. Можно ли считать каким-то особенным успехом Кремля договоренность об обмене пленными? Или общее согласие Киева на «формулу Штайнмайера»? Эти договоренности, разумеется, несколько меняют общий политический фон вокруг Украины, но пока не гарантируют никакого прорыва в разрешении кризиса. Возможно продвижение вперед, но возможен и откат назад.

Позволю себе предположить, что в Кремле нет полного единства относительно того, что можно было бы считать российским успехом на украинском направлении. Для одних успехом была бы передача Донбасса Киеву без «потери лица» и при сохранении какого-то российского влияния на востоке Украины. И ради этого можно было бы проявить больше гибкости в отношении выполнения Киевом буквы Минских договоренностей. Для сторонников такого подхода Зеленский — лучший шанс договориться. Упускать такую возможность нельзя, поскольку следующий подобный шанс представится не скоро.

Но для других, весьма влиятельных сил успехом было бы просто закрепление статус-кво в Донбассе еще на несколько лет. Очевидно, расчет делается на то, что украинский политический маятник будет и дальше двигаться в выгодном для Кремля направлении, а потому торопиться с договоренностями и «сливать» Донбасс Зеленскому ни в коем случае не следует. Лично мне ближе первая точка зрения, но я не уверен, что именно она сегодня берет верх в Кремле.

Третий фактор. Политический кризис на Западе

Как это помогает?

Если оглянуться на последние пять лет, нельзя не признать, что сегодня Запад в целом слабее, чем он был в 2014-м. За эти годы Запад столкнулся с беспрецедентным феноменом Трампа, с неожиданным для большинства британским «Брекзитом», с резким подъемом популизма и сепаратизма в Европе, с масштабным миграционным кризисом и со многими другими серьезными испытаниями. В результате уверенность западных либеральных элит в своих силах и в своей исторической правоте сжималась как шагреневая кожа.

Мощным катализатором этого процесса оказался Китай: его опыт показал, что линейной зависимости эффективности экономической модернизации от политической либерализации не наблюдается. Во всяком случае, пока не наблюдается. Опыт использования санкций против Москвы продемонстрировал их невысокую эффективность, если, конечно, изначальная задача санкций была не в нанесении максимального ущерба российской экономке, а в том, чтобы заставить Кремль изменить свою внешнюю политику. 

Основная проблема большинства западных стран сегодня — глубокий политический и даже социальный раскол, хрупкость правящих коалиций и зависимость лидеров от резких подвижек общественных настроений. Западные лидеры — от Дональда Трампа до Бориса Джонсона, от Эммануэля Макрона до Ангелы Меркель — хотят выглядеть сильными и решительными, но по сути остаются слабыми и не всегда дееспособными.

Добавьте к этому еще и нарастание глобальных проблем и вызовов, в первую очередь связанных с изменениями климата. Сегодня на Западе больше боятся пластиковых пакетов, чем российских ракет.

Хорошо ли это для Кремля? Тактически, наверное, неплохо. Открываются потенциальные возможности для манипуляций, для создания ситуаций зависимости, для продавливания своих интересов. Я сильно подозреваю, что тот же Макрон начал с таким энтузиазмом продвигать идею диалога с Москвой в том числе и потому, что он стал быстро терять популярность внутри Франции и пытался компенсировать своей внешнеполитической активностью явные неудачи в осуществлении программы внутренних реформ.

В чем подвох?

Слабый лидер — это, так или иначе, ненадежный партнер. Если он подвержен манипуляциям и внушению с стороны Москвы, то он точно так же может оказаться заложником враждебных Москве сил. Вспомним печальное фиаско прошлогоднего российско-американского саммита в Хельсинки, после которого отношения между двумя странами не улучшились, а ухудшились. Так что стратегические риски здесь перевешивают тактические преимущества. 

Четвертый фактор. Тактика минимизации рисков

Как это помогает?

Распространенная на Западе, да и у нас точка зрения гласит, что Россия компенсирует недостаток ресурсов по сравнению с советским временем более рискованной тактикой. Я с этим не согласен. Посмотрите хотя бы на российскую вовлеченность в Сирии — и вспомните советскую интервенцию в Афганистане. Кто пошел на больший риск и какая операция больше похожа на непродуманную авантюру?

Оценивая степень готовности государств идти на риск, мы должны учитывать один нюанс. Сталкиваясь с сильным противником, лидеры относительно слабых стран часто стремятся позиционировать себя более рискованными и отвязанными игроками, чем они есть на самом деле. Они сознательно формируют у своих оппонентов ощущение «стратегической неопределенности» (strategic ambiguity), которое частично компенсирует дисбалансы реального соотношения сил. Поэтому подчас складывается обманчивое впечатление, что данный лидер готов идти до конца.

В каком-то смысле такая стратегия похожа на стратегию опытного игрока в покер, который, имея на руках даже очень слабые карты, может вынудить своих противников выйти из игры. Но выигрыш достигается им не благодаря готовности идти на безоглядный риск, а с помощью трезвого просчета вариантов и хорошего понимания психологии противника.  

Наверное, многие мне возразят, но мне кажется, что в целом российская политика после 2014 года отличалась как раз установкой на минимизацию рисков. Чувствовалось — и сегодня по-прежнему чувствуется — желание тщательно просчитать баланс возможных приобретений и потерь, максимально избегать опасной эскалации. В последнее время Москва вела себя в международных делах достаточно аккуратно, не давая особых поводов для запуска новых информационно-пропагандистских кампаний (с той существенной поправкой, что реакция Кремля на недавние уличные протесты в Москве не могла остаться незамеченной на Западе).

В чем подвох?

У России уже случались очевидные просчеты. Одним из них я считаю явную недооценку того оглушительного политического эффекта, который произвел в США вопрос о «российском вмешательстве» в президентские выборы 2016 года. Независимо от того, насколько, по мнению Кремля, были обоснованы американские претензии, от них нельзя было пренебрежительно отмахиваться. Россия, как я думаю, должна была продемонстрировать больше готовности к расследованию этой ситуации и больше понимания озабоченности на американской стороне. Речь в данном случае идет именно о просчете, а не о сознательной установке на обострение отношений с Америкой.

За пять лет худо-бедно сложился некий новый, относительно устойчивый формат отношений. Как говорят наши западные коллеги, появилась «новая норма» (new normal), но ничего нормального в этом формате нет. Эта «мини-перезагрузка» или «микроразрядка» имеет четко очерченные пределы.

Проблема здесь не только в расхождении взглядов на то, что делать в Сирии или как разрешить украинский кризис. Все это лишь следствие фундаментальных различий во взглядах на мир, доминирующих сегодня в Москве и в столицах западных государств. Что справедливо и что несправедливо в современной мировой политике? Что легитимно, а что — нет? В каком направлении развивается мир? Каким должно стать новое мироустройство? И кто вообще будет строить новый мировой порядок?

Пока такие расхождения сохраняются, мы в лучшем случае сможем договариваться о снижении издержек и рисков, связанных с конфронтацией, но не о преодолении конфронтации как таковой. Единство мира подорвано основательно и надолго, причем конфликт между Россией и Западом лишь одно из многочисленных измерений нового глобального раскола. И это очень печально, поскольку время, отпущенное нам на спасение нашей общей цивилизации, совсем не бесконечно. 

Пятый фактор. Богатая дипломатическая традиция

Как это помогает?

Можно спорить о том, удастся ли сохранить ближневосточные достижения в 2020 году, но они свидетельствуют об эффективности личной дипломатии Владимира Путина, о высоком уровне экспертно-аналитического сопровождения внешней политики, о профессионализме как наших военных, так и дипломатов. 

Я оканчивал МГИМО, и многие из моих студенческих товарищей сегодня занимают руководящие посты в центральном аппарате МИДа и в наших посольствах за рубежом. Некоторые из них — дипломаты, как говорится, от бога. Россия всегда гордилась своей дипломатической школой, и, думаю, не без оснований. Это, кстати, признают и многие наши зарубежные партнеры, не всегда благожелательно настроенные по отношению к России.

В чем подвох?

Во-первых, в России, как и во многих странах мира, понятия «дипломатия» и «внешняя политика» все больше расходятся, а роль, собственно, дипломатов во внешней политике все больше снижается. То, что раньше было исключительной привилегией и зоной ответственности внешнеполитических ведомств, все чаще перемещается в силовые структуры, разведывательные сообщества, министерства финансов и экономики, офисы президентов и премьер-министров.

В России эта общая тенденция накладывается на крайне централизованный процесс принятия внешнеполитических решений. А ведь хороший дипломат — не только посол, но даже атташе — не может быть только исполнителем. У него обязательно должен быть простор для самостоятельности, творчества и инициативы. Если такого простора не остается, профессиональная деградация — увы! — выглядит практически неизбежной.

Во-вторых, в эпоху постправды, информационных войн, тотальной публичности нередко сталкиваешься с ситуациями, когда функции дипломата совмещаются или даже полностью смешиваются с функциями пропагандиста. А ведь это совершенно разные профессии! Задача пропагандиста — изящно сформулировать и убедительно защитить определенную точку зрения, дать отпор пропагандистским наскокам со стороны оппонентов, привлечь внимание той или иной целевой аудитории. Задача дипломата — постараться найти решение даже самой сложной проблемы, сблизить расходящиеся позиции сторон, а в идеале — превратить оппонента в партнера. И когда дипломат превращается в пропагандиста, пусть даже и в блестящего пропагандиста, он в какой-то степени перестает быть дипломатом. 

Возможно, я покажусь старомодным, но не уверен, что эффективность дипломата можно оценивать по его активности в социальных сетях или по готовности «дать отпор» любому безответственному высказыванию, прозвучавшему в вечерней программе новостей или на страницах местного таблоида.