Перейти к материалам
Юкио Мисима, 1969 год
истории

Сто лет назад родился Юкио Мисима — японский писатель и ультраправый активист О противоречивом авторе рассказывает его первый переводчик на русский — Григорий Чхартишвили (Борис Акунин)

Источник: Meduza
Юкио Мисима, 1969 год
Юкио Мисима, 1969 год
Bernard Krishner / Michael Ochs Archives / Getty Images

14 января 1925 года родился Юкио Мисима — один из самых знаменитых японских писателей XX века, прозаик, поэт и драматург, объединивший японскую литературную традицию с западной. Его самые известные работы — романы «Исповедь маски» (о юноше, который старается подавить собственную гомосексуальность) и «Золотой храм» (о буддийском послушнике, который сжег знаменитый храм в Киото).

Мисима известен не только сочинениями, но и радикальными политическими взглядами: он был ультранационалистом, противником демократии и призывал возродить традиционную Японию во главе с обожествленным императором. В 1970 году Мисима вместе с единомышленниками из созданной писателем военизированной организации «Общество щита», вооруженные самурайскими мечами, захватили военную базу Итигая в Токио и взяли в заложники коменданта — а когда армия не поддержала его, совершил харакири, ритуальное самоубийство с помощью меча.

По просьбе «Медузы» литературный критик Лиза Биргер по переписке расспросила о Юкио Мисиме его первого переводчика на русский язык — япониста Григория Чхартишвили, известного также как писатель Борис Акунин.

Григорий Чхартишвили

— Когда вы впервые переводили Мисиму, что привлекало вас, а что казалось сложнее всего? И сложен ли этот автор для перевода? На русском текст кажется очень ясным.

— Меня привлекала табуированность. В институте на занятиях японской литературы Мисиму изображали каким-то исчадием ада: фашист, империалист, в-эту-ночь-решили-самураи. Особенно, конечно, меня интриговало, что он «сексуальный извращенец». В СССР этот дьявол, разумеется, был запрещен и недоступен. На лекциях нам про него только рассказывали, читать не давали. Поэтому, как только я попал по университетскому обмену в Японию (было такое раритетное соглашение у МГУ с Университетом Токай), я первым делом побежал покупать джинсы, а вторым — книжку Мисимы.

Для перевода Мисима сложен как всякий блестящий стилист. Нужно найти фокус, с помощью которого магнетический японский текст превратится в магнетический русский текст. А для этого нужно разобраться в рецептуре автора, вывести для себя его формулу. В японской нарративной традиции все ведь организовано совсем по-другому. Иные ассоциации и аллюзии, иной юмор, иные сенсорные точки.

— Приходилось ли сглаживать что-то в первых изданиях, были ли купюры? Были ли моменты в текстах, которые, по-вашему, должны были оказаться непонятными для читателя?

— Купюр не было. Первые произведения я переводил для собственного удовольствия, безо всякой надежды на публикацию — «в стол», как тогда говорилось. И поэтому никак себя не цензурировал. А первая публикация была во время перестройки. У нас в журнале «Иностранная литература» уже пару лет лежал мой перевод «Золотого храма», и ответственный секретарь Алексей Николаевич Словесный говорил мне: «Видите, что в стране происходит? Скоро можно будет и Мисиму напечатать». Начал я не с относительно травоядного «Храма», а с самого что ни на есть одиозного «Патриотизма» — это жуткая самурайская новелла про харакири. Чтобы уж пробить стену наверняка. 

— В чем была особенность работы над текстом? Есть ли у Мисимы какие-то обороты или реалии, которым трудно (или невозможно) найти аналог в русском языке?

— Все японские писатели трудны для перевода. Если, конечно, ты хочешь, чтобы их прочли, как они того заслуживают. Мисима, кстати, менее труден, чем традиционалист Кавабата, потому что при всем своем национализме литературно он адепт европейского стиля. Его кумиры — Радиге, Бодлер, ДʼАннунцио, ну и не без маркиза, конечно. В смысле де Сада. Но у Мисимы интересней всего, как он работает с описаниями природы. Тут есть чему поучиться. Пейзаж у него всегда живой, нервный, никогда не скучный. Большое искусство. 

— В вашей статье о Мисиме, написанной более 30 лет назад к первому изданию «Золотого храма», я вижу много очарования романтизмом его фигуры, его одержимостью смертью — и красотой. Изменились ли с тех пор ваши представления о нем?

— Да, я стал намного старше Мисимы, и он теперь кажется мне писателем очень талантливым, но очень неумным и этически стыдным. Вбил себе в голову какие-то идиотские бредни, погубил не только себя, но и несчастного мальчишку, который сделал сеппуку вместе с ним. Преступление самовлюбленного нарциссиста, гадость. Такой Лимонов, только в отличие от «Я-эдички» обративший свои людоедские фантазии против самого себя. Лимонов, кстати, кажется, был поклонником Мисимы.

— Насколько сложно в случае Мисимы разделять тексты и фигуру писателя? Мы часто говорим сегодня о смерти автора, о том, что биография и личность написавшего никак не должна влиять на восприятие текста. Но можно ли совсем забыть о биографии в случае Мисимы?

— Биография, конечно, трескучая, но лично у меня правило отделять личность художника от его произведений. Эти качества проходят по разным категориям. Конечно, классно, если талантливый художник еще и хороший человек, но в принципе довольно и первого компонента.

— Оказал ли Мисима заметное влияние на политическую ситуацию в стране?

— Абсолютно нет. Выходка фрика — такое примерно это произвело впечатление. А вот книги Мисимы — иное дело. Не то чтобы они были очень уж популярны, но мне часто встречались люди, и очень хорошего уровня, для которых какое-то из произведений Мисимы много значит. 

Речь Юкио Мисимы перед японскими военными на захваченной военной базе Итигая в день самоубийства
Sankei Archive / Getty Images

— Повлияли ли его тексты (или биография) лично на вас?

— Биография — нет. Тексты — да. Как я уже сказал, я кое-чему у Мисимы научился, а кое-что, как подобает постмодернисту, и апроприировал. Тот же прием активизации природных описаний, например. Или отличную интонацию холодной отстраненности — как в новелле «Смерть в середине лета». 

— И вдогонку о том же — близка ли вам его тоска по истории и традиционным ценностям? Сыграл ли он свою роль в вашем обращении к историческим детективам и темам?

— Нет конечно. Это у него были внутренние бесы интеллигентного, извилистого, хилого мальчика, которого тянуло к мачизму, простоте и прямоте. Не нашел искомого в сегодняшнем дне — стал искать во вчерашнем, да еще его и придумывать. У меня иные мотивации. Мне не нужно придумывать историю, мне нужно ее понять, а для этого требуется ясность взгляда.

— Какие аспекты японской культуры нельзя не знать, чтобы понять фигуру Мисимы? Или он сам в чем-то был ближе европейской, не японской традиции (все-таки он написал пьесу «Маркиза де Сад» и позировал на фото в образе святого Себастьяна). И тогда уже нельзя не спросить — а насколько эти отсылки к западной традиции были понятны японскому обществу середины XX века, как воспринимались им?

— Японцы считают Мисиму писателем европейского замеса, несколько экспортным. Даже в «Пьесах Но» он скорее придерживается приемов европейского театра. Западные же читатели, завороженные перформансом с харакири, ошибочно считают Мисиму квинтэссенцией японскости. Вот уж нет. Кавабата, Дадзай — вот настоящие японские писатели. А Мисима, Танидзаки, Акутагава, Абэ Кобо, Оэ, не говоря уж о Мураками Харуки — это все «западники». 

— В июне 2024 года в воронежском филиале книжной сети «Читай-город» на книги Мисимы временно наклеили стикеры о том, что они созданы «иностранным агентом». Могла ли такая ситуация произойти с этими книгами в Японии при жизни автора?

— Разве что до 1945 года. В демократической Японии такое было бы невообразимо. Кстати, японские СМИ с большим удовольствием сообщили о воронежском креативе. В одной статье было написано: «Мисиме бы это понравилось. Он и был вечным иноагентом».  

— Легко ли в произведениях Мисимы отделить эпатаж, провокацию от его собственных взглядов? Не пропадают ли за эпатажем его замыслы?

— Когда Мисима проповедует — например, в экзальтированном сочинении «Солнце и сталь», — он, по-моему, довольно скучен и далек от естественности. Последняя его тетралогия [«Море изобилия»] тоже производит на меня впечатление вымученности, искусственности. Но в лучших своих книгах он как автор умнее, тоньше и честнее самого себя. У всех талантливых писателей есть такое свойство.

Поминальный обряд по Юкио Мисиме в буддийском храме Цукидзи-Хонган-дзи, собравший тысячи людей. Январь 1971 года
Bettmann / Getty Images

— Какое сейчас отношение в Японии к Мисиме? Находится ли он в статусе классика, которого не обсуждают, — и бывает ли вообще такой статус в Японии?

— Классик? Пожалуй, нет. В Японии, как почти везде, литературные пантеоны создает либеральная интеллигенция, а для нее Мисима все-таки сильно подмочен его самурайской эскападой.  

— Как и зачем его читать в 2025 году? По моим личным ощущениям, Мисима довольно популярен сейчас в России — иначе зачем «Азбука» издает по одному его новому переводу в год. Интересно, с чем это связано, — и действительно, что это чтение дает человеку из совсем другого времени и эпохи?

 — Наверное, дело в том, что в произведениях Мисимы ощутим привкус некоторого безумия, и эта нота как-то совпадает с жизнеощущением жителей современной России. Лично мне Мисима ценен тем, что он меня заряжает энергией. Лучше всего это объяснил он сам [в дневнике]: «Когда я пишу, я чувствую себя так, словно оседлал земной шар и несусь сквозь космос, а пролетающие мимо звезды царапают мне щеки». Thatʼs the attitude. Тоже так хочу.

А в этих книгах Борис Акунин сам задает вопросы

«Что для вас сегодня Россия?» На вопросы анкеты Бориса Акунина отвечают деятели современной российской культуры и политзаключенные

А в этих книгах Борис Акунин сам задает вопросы

«Что для вас сегодня Россия?» На вопросы анкеты Бориса Акунина отвечают деятели современной российской культуры и политзаключенные

Беседовала Лиза Биргер