«После тюрьмы я стал смелее» Режиссер-диссидент Джафар Панахи впервые за пятнадцать лет смог выехать из Ирана. На встрече со зрителями в Ереване он рассказал, как продолжал снимать кино несмотря на запреты властей
В 2010 году иранского режиссера Джафара Панахи — лауреата главных призов Венеции, Берлина, Локарно и Канн — обвинили в «антиправительственной деятельности» и приговорили к шести годам тюрьмы. Хотя срок заменили домашним арестом, иранцу запретили снимать кино, выезжать из страны и давать интервью. Несмотря на это, он тайно снял еще пять картин, которые позже поучаствовали в международных фестивалях (первая появившаяся после запрета называлась «Это не фильм»). В 2022 году Панахи осудили снова, он вышел из тюрьмы в начале 2023-го — и продолжил снимать. В Ереване на фестивале «Золотой абрикос» в этом году показали картины Панахи, а самому режиссеру вручили почетный приз — ради этого он впервые за долгое время выехал за пределы Ирана. Продолжая формально соблюдать запрет на интервью СМИ, Панахи согласился встретиться со зрителями и ответить на их вопросы. Модератором встречи был обозреватель «Медузы» Антон Долин. Мы приводим расшифровку этого разговора.
Антон Долин: Вопрос, который может звучать формально в других случаях, в вашем имеет особенный вес: что заставляет вас продолжать снимать кино? Против вас весь могущественный репрессивный механизм государства, фильмы не выходят в иранский прокат, риск репрессий очень велик. Вы дважды сидели в тюрьме. И тем не менее продолжаете работать.
Джафар Панахи: Добрый вечер. Мне так трудно разговаривать с публикой после пятнадцатилетнего перерыва… Иногда я думаю, что мой приговор был не такой уж плохой идеей. Работа режиссера — снимать кино, а не объяснять его. Я говорю все по-настоящему важное своими фильмами, добавлять к этому ничего не нужно. Но я очень рад встретиться с публикой, моя особенная благодарность организаторам фестиваля и Антону Долину, взявшему на себя труд написать книгу о моих картинах.
Зачем снимать кино? Важен лишь ваш взгляд на мир. Чего вы хотите от кинематографа? Вам нужна большая аудитория или только та, что последует за вами? Есть два типа кино: где режиссер следует за публикой и где публика идет за режиссером. 95% фильмов относится к первой группе. Это касается в равной степени Голливуда и Болливуда.
Но есть еще 5%, к которым отношусь я. Режиссеры этих картин говорят: «Я вижу мир таким образом и хочу, чтобы вы это поняли и приняли». Для меня кино священно именно поэтому. Ради этого принципа я готов пожертвовать чем угодно. Преодолеть любые препятствия, чтобы выразить себя. Я не стыжусь ни одного фильма, который снял, и меня не останавливают сложности.
Долин: В сегодняшней России принято считать, что в условиях жесткой цензуры и тоталитарного государства невозможно снимать независимое кино. Написать стихотворение или роман, спеть песню или создать живописное произведение еще можно, но кино делается слишком долго и слишком дорого, оно требует вовлечения большого количества людей. Но вам это удается! Как?
Панахи: Со стороны кажется, что это почти неосуществимо. Но при взгляде изнутри всегда находишь способ выжить. Конечно, когда смотришь на людей, оказавшихся под бомбежками или ставших жертвами природного катаклизма, кажется, что им необходимо спасаться, бежать. Ведь невозможно существовать там, где твоя жизнь находится в опасности. Однако многие учатся выживать даже в таких обстоятельствах. Кинематографист в условиях цензуры и диктатуры точно так же ищет и находит способы продолжать заниматься своим делом.
Конечно, кино — дело непростое. Тебе необходимо как-то собрать бюджет. Я довольно известен, и продюсеры со всего мира предлагают мне снять следующий фильм — однако я отказываю до тех пор, пока работа над картиной не будет завершена. Чтобы снять фильм, я рискую и своими деньгами, и — иногда — жизнью. Поэтому и не хочу вовлекать в это чрезмерное количество сторонних людей. Не хочу отвечать ни перед кем, кроме себя. Фильм должен быть таким, чтобы мне хотелось поставить свое имя в титрах. Так что никаких продюсеров со стороны.
Моя съемочная группа очень невелика, меньше, чем у самых камерных независимых картин. Но меня окружают друзья, чья мотивация — не денежная. Например, оператор трех моих последних картин — Амин Джафари, который соглашается работать за весьма скромный гонорар. Большинство актеров снимается у меня бесплатно. Когда ты собираешь для работы группу единомышленников, фильм становится вашим общим произведением.
Амин Джафари: Это неправда! Господин Панахи несправедлив к себе. Он платит мне более чем достаточно. О деньгах мы, конечно, не говорим, но жаловаться не приходится. Вообще, у нас в Иране множество прекрасных операторов, и все мечтают работать с Панахи. В этом конкурсе не так-то просто выиграть, но мне повезло. Невозможно себе представить, что Панахи пригласит тебя снимать его картину, а ты откажешься!
Долин: Так что же все-таки помогает профинансировать съемки? Насколько я понимаю, краудфаундинг невозможен, а продюсерам со стороны вы отказываете?
Панахи: Бюджет у меня крошечный, но мои фильмы довольно успешно прокатываются по всему миру. Заработанных денег хватает на съемки следующей картины. Пока что эта система работает. Не так уж она и сложна.
Долин: Начиная с вашей работы «Это не фильм», первой после запрета, вы играете в собственных картинах. С чем связано это решение?
Панахи: До ареста и приговора я сам был частью общества, мог наблюдать его и отражать в своем кинематографе. Но после я оказался отделен от социума и вынужденно погрузился в свой внутренний мир. Я не мог не увидеть в себе героя своих следующих картин. Мне сказали, что я больше не имею права снимать фильмы, и я сказал себе: «Раз так, сниму не фильм!» Началось с того, что я был заперт у себя дома, ко мне пришел друг, мы начали снимать друг друга. Так родился «Это не фильм».
Был у меня и еще один сильный мотив. Я много работаю с молодыми кинематографистами, студентами, и они регулярно жалуются, что в нынешних обстоятельствах не могут снимать кино. Мне необходимо доказать им, что невозможное возможно. «Это не фильм» — мое доказательство. «Вы должны найти способ снимать», — говорю я им. Неважно, профессиональная ли у тебя камера. Хватит и смартфона. Важно твое мышление и воображение, а не техника. Но если нет идей, даже лучшая в мире камера не поможет. Например, мой фильм «Такси» родился из простой идеи: если мне запрещено снимать кино, почему бы не пойти в таксисты? А потом я решил, что внутри такси можно установить камеру, снимать пассажиров… Так на свет появится еще один фильм.
Вопрос из зала: Что вы посоветуете молодым кинематографистам?
Панахи: Первый совет студентам, с которыми я работаю, прост: «Будьте собой». Сначала надо найти самого себя, а потом, не сомневайтесь, ваши фильмы будут отличаться от всех остальных. К успеху можно прийти только так: снимать собственные, а не чужие фильмы. Основанные именно на твоем опыте и взгляде.
Вопрос из зала: Какого рода фильмы вы сами смотрите и любите? С каких картин началась ваша любовь к кино?
Панахи: Смотрю абсолютно любые, в том числе самые коммерческие. Любимого жанра или одного автора не назову.
Когда-то, в самом начале, я был влюблен в Хичкока, именно он научил меня алфавиту кинематографа. Прошло время, и другие фильмы научили иному взгляду. Ведь на изучение алфавита хватит и нескольких недель. Я понял еще в институте: настоящим режиссером я стану не здесь. Учеба была для меня скорее опытом встречи с единомышленниками, чем настоящей школой профессии. Тогда, кстати, моим любимым фильмом стали «Похитители велосипедов» Витторио де Сики.
В любом случае сейчас мои вкусы стали более разнообразными. Смотрю и сериалы, глотаю целыми сезонами — это мое убежище. Например, «24 часа»: оторваться не могу, пока не досмотрю до последней серии. Замечу, что многому научиться можно и у плохих фильмов. Посмотришь — и поймешь, как снимать не нужно.
Вопрос из зала: В последние пять лет количество арестов режиссеров, писателей и музыкантов в странах с тоталитарным режимом выросло. Как вы думаете, почему власти их так опасаются?
Панахи: Правительства стран с тоталитарной идеологией боятся свободного искусства. Любое инакомыслие кажется им опасным, особенно если идеология государства основана на религии. Догматичное мышление не допускает никакого посягательства на строго прописанные правила. Писатель, музыкант или рэпер может быть в их представлении угрозой для стабильности режима. Число тюрем растет, узников совести все больше, но существуют и многие другие способы давления на деятелей искусства. Артисты популярны, их аудитория велика, это настраивает власти против них.
Иранские тюрьмы переполнены среди прочих режиссерами, певцами, музыкантами. Любое свободное слово или действие в таких обстоятельствах — риск. Надежду внушает то, что творческий процесс не прекращается невзирая ни на что. Ведь влияние людей искусства в самом деле огромно. Взять хотя бы актрис, которые во время недавних протестов открыто отказались от хиджаба. Для них это кончилось запретом на профессию. Но они не сломались и не отказались от своей позиции. Многие перешли в андеграундное кино.
Вопрос из зала: Как изменилась ваша жизнь после тюремного срока?
Панахи: После ареста и тюрьмы я боялся, что никогда не смогу снимать кино, стресс будет слишком велик. Мне казалось, что в любую секунду придут полиция или спецслужбы и прервут съемки. Такие случаи и вправду бывали. Наш предпоследний фильм пришлось остановить через шесть дней после начала съемок, мы были вынуждены бежать из той деревни, где работали, в соседнюю. А потом в следующую, пока не нашли нужную локацию. Но мы продолжили работать. До ареста у меня не было таких страхов.
С другой стороны, эти фобии и паранойя по-своему обогатили мои фильмы, сделали их более реальными. После тюрьмы я стал смелее. Когда ты на свободе, то опасаешься оказаться за решеткой. Когда ты уже в тюрьме, бояться больше нечего.
Вопрос из зала: Вы настаиваете, что снимаете социальные фильмы, а не политические. В чем для вас разница? Почему это настолько важно?
Панахи: Для меня «политические» — те фильмы, которые поддерживают повестку той или иной политической партии, которая диктует, кого и как изображать на экране. Политики разделяют людей по их взглядам. Социальное же кино — иная категория. В нем нет «плохих» и «хороших». Люди не виноваты, что оказались в невыносимых обстоятельствах, в этом повинны правительство и сама структура государства. Такие фильмы я и снимаю.
Долин: В ваших картинах и правда не встретишь злодеев. Ваш коллега и товарищ Мохаммад Расулоф только что показал в Каннах фильм «Семя священной смоковницы», герой которого — судья революционного суда, выносящий смертные приговоры. Вас никогда не соблазняли такие сюжеты и герои?
Панахи: Был такой замысел. Когда-то я чуть не снял фильм по пьесе Ариэля Дорфмана «Смерть и дева», которую также экранизировал Роман Полански. Это история о встрече палача и его жертвы. Наверное, этот фильм отличался бы от всего, что я снял. Конечно, его героя нельзя было бы назвать хорошим человеком. Но в моих глазах даже он — просто винтик, шестеренка машины. Деталь, которую можно заменить другой. Он не ответственен за функционирование репрессивного механизма. Фильм Расулофа я еще не смотрел, но только рад, что мы снимаем разное кино.
Вопрос из зала: Я посмотрела ваш фильм «Зеркало» и не поняла: он отчасти документальный? Ваша актриса — девочка — действительно расхотела сниматься в самый разгар съемок или нет?
Панахи: Все было прописано в сценарии. В этом и состоит искусство режиссера — заставить аудиторию поверить, что она видит реальность, а не вымысел. На это работает и камера, и монтаж. Но перед вами, при всем правдоподобии, не документальный, а игровой фильм. Девочка мечтала играть в кино! Это младшая сестра актрисы из моего предыдущего фильма «Белый шарик». Она ужасно ревновала, завидовала ее успеху. Для нее как раз было очень важно закончить фильм, хотя ее героиня поступает иначе.
Вопрос из зала: Часто ли в ваших фильмах находится место для импровизации?
Панахи: Во время кастинга мы обсуждаем с актерами — как правило, непрофессиональными — мельчайшие детали и возможные затруднения. Они должны принять условия: только после этого они станут равноправными участниками съемочной группы. Мы лучше узнаем друг друга во время работы. Место съемки и контекст помогают нам вместе спланировать процесс, вплоть до монтажа.
Если я начинаю работу с собственными идеями, во время съемок они могут меняться как угодно. Главное, чтобы мы все схожим образом понимали цель. Я регулярно говорю оператору: «Снимай так, как считаешь нужным». Иногда какая-то из придуманных нами задач кажется неосуществимой, но Джафари всегда говорит: «Давай попробуем». На некоторые кадры мы тратим по пятьдесят дублей, добиваясь идеального результата.
Вопрос из зала: То есть все заранее прописано до малейших подробностей?
Панахи: Еще студентом я снимал короткометражный фильм для телевидения по чужому сценарию. В нем я не изменил ни слова. Но после монтажа почувствовал, что фильм вышел бездушным — именно потому, что я не отступал от чужого замысла. Я понял: это не мой фильм. Мне стало стыдно. Я выкрал из лаборатории все негативы и выбросил их. Никто не должен был знать, что я снял такой фильм.
С тех пор я больше так не работаю. Год или больше я шлифую сценарий, но потом, верите или нет, уже на съемках могу начисто забыть о написанном. Актеры имеют свое видение, и его тоже необходимо учитывать. Но это потому, что я выбираю исполнителей ролей особенно придирчиво: если мой персонаж — пекарь, на эту роль я возьму пекаря. И выслушаю любые сделанные им замечания.
Джафари: Может, на съемках дело обстоит и вправду так. Но на постпродакшене Панахи делает только то, что считает правильным: его не сдвинуть ни на миллиметр. Никаких компромиссов. Да и на съемках бывает всякое. Иногда мы умоляем его снять еще один дубль, но он отказывает: «Нет, я уже получил то, что хотел».
Долин: Ваши фильмы очень сильно связаны с иранской реальностью — те же «Белый шарик», «Оффсайд», «Три лица». Но понятны они не только иранцам: их награждают на фестивалях и смотрят по всему миру. Что делает их настолько универсальными? Вы добиваетесь этого сознательно? Или это некое необъяснимое чудо?
Панахи: Понятия не имею, как мои фильмы становятся универсальными. Я не думаю об аудитории ни минуты, когда снимаю кино. Не думаю, кому и когда буду показывать фильм. Вообще ни о чем постороннем. Мне важно одно: совершить правильный художественный выбор на каждом этапе, другие мысли меня не посещают. Да, многие вещи в моих картинах могут понять исключительно иранские зрители. Но я стараюсь рассказывать простые истории. Должно быть, дело в этом.
Долин: Во всех последних фильмах вы как будто включаете свою публику в саму материю фильма — обращаетесь к ней напрямую, ломая «четвертую стену», требуете от нее отклика и реакции, загадываете ей загадки и вынуждаете их интерпретировать. Почему это так важно для вас?
Панахи: Это особенный род кинематографа. Публика участвует в фильме, оказывается в самом центре картины. Используемые для этого приемы помогают зрителю поверить в реальность того мира, который он видит на экране. Поэтому я никогда не снимаю профессиональных артистов. Публика их узнает и вспомнит, что смотрит кино, потеряет чувство вовлеченности. По той же причине каждого актера я снимаю лишь однажды. Вера зрителя в то, что я ему показываю, для меня важнее всего.
Вопрос из зала: Как вы добиваетесь столь высокой степени правдоподобия?
Панахи: Самое важное — знать, что именно ты хочешь сделать и сказать. Каким именно образом ты приглашаешь публику принять участие в процессе. Можно поставить камеру куда угодно, есть сотни вариантов; но для настоящего режиссера подходящее место лишь одно, любые отступления исключены. Выбор — это главное. Это касается и угла съемки, и монтажных решений, и света, и цвета, и каждого нюанса. Нет незначительных деталей.
То же касается кастинга. Иногда я выбираю одного исполнителя из восьмисот. Лишь один подходит на роль персонажа, в которого я смогу поверить — а значит, поверит и зритель. При этом сами актеры не профессионалы, они все твердят одно: «Я не умею играть». Я на это отвечаю: «Прекрасно, это мне и нужно». Больше всего энергии у меня уходит на то, чтобы не позволить актеру играть.
Джафари: Мы добиваемся предельной реалистичности, но это не должно препятствовать выбору лучшего ракурса. Главное — найти баланс между двумя этими задачами. К примеру, если действие происходит в деревне, мы не можем пользоваться дополнительными источниками света, чтобы зритель не усомнился в том, что видит настоящую деревню.
Вопрос из зала: О чем будет новый фильм, который вы сейчас снимаете?
Панахи: Кто вам сказал, что я снимаю? А, я и сказал? В любом случае не расскажу ни сюжета, ни названия. Пока работа не завершена, я о ней молчу. К тому же я опасаюсь давления и препятствий со стороны властей, так что лучше буду держать детали при себе. Короче говоря, я и сам не знаю, делаю ли я новый фильм.
Вопрос из зала: Ограничения и давление со стороны властей действительно могут помочь художнику быть более креативным, находить неожиданные решения?
Панахи: Полагаю, иногда ограничения могут помочь в развитии творческого мышления. Ты постоянно изобретаешь новые способы обмануть систему. Но одним это может помочь, а другим — сломать хребет. Талантливые люди бросают профессию, уезжают из страны, поскольку не могут работать в условиях подобных ограничений.
Долин: Для оппозиции и диссидентов в сегодняшней России чрезвычайно важен диалог между эмигрантами — «уехавшими» — и теми, кто продолжает жить и работать в условиях цензуры и диктатуры, «оставшимися». Вы [в Иране] принадлежите к числу вторых. Ваш последний фильм «Нет медведей» смотрится как концептуальное высказывание: «Я никуда не уеду, я остаюсь». Вы можете сказать несколько слов о своем выборе? Если я правильно понимаю, вы продолжаете на нем настаивать и после тюремного срока.
Панахи: Я никогда не осуждал коллег, которые покинули Иран. Каждый из них совершил свой выбор. Но мне не хватает смелости, чтобы уехать. Я не верю, что смогу выжить за пределами своей страны, я способен жить только в Иране. За жизнь я побывал в пятидесяти пяти странах, на пяти континентах. Но после завершения фестивалей ни разу нигде не задержался даже на день.
Я всегда скучаю по Ирану и хочу вернуться домой. Не потому, что Иран в чем-то лучше других стран. Просто там я родился и прожил жизнь, я знаю мою страну и живущих в ней людей, я слышу их, даже когда они говорят шепотом. В любой другой стране я всегда буду чужим. Так что простите мне мое малодушие и позвольте оставаться в Иране.
«Медуза»