Умер поэт Бахыт Кенжеев — один из авторов объединения «Московское время» Вот как он вместе с соратниками повлиял на всю современную поэзию. И почему его стихи особенно важны сегодня
26 июня в Нью-Йорке умер поэт Бахыт Кенжеев — один из основателей поэтической группы «Московское время». Он родился в Шымкенте, с трех лет жил в Москве, в 32 года вынужденно эмигрировал в Канаду, после чего переехал в США. Сам себя Кенжеев называл казахом, но русским поэтом. «Медуза» рассказывает о его месте и значении в современной русской литературе — и пытается ответить на вопрос, как его творчество стало особенно актуально в последние годы.
Биография Бахыта Кенжеева небогата событиями. Он родился в 1950 году в Шымкенте, в Казахской ССР, а уже через три года его родители переехали в Москву, которая — в измененном виде, конечно — стала главным городом его поэзии.
По советским (а впоследствии российским) меркам его жизнь складывалась вполне благополучно: он окончил химфак МГУ, в 1974-м стал одним из основателей поэтической группы «Московское время» (куда также входили Сергей Гандлевский, Александр Казинцев, Александр Сопровский, Татьяна Полетаева, Алексей Цветков), с 1972-го публиковался в газетах и журналах (а также в самиздате), в 1980-м женился, в 1982 году иммигрировал в Канаду. Четыре года спустя в легендарном издательстве «Ардис», публиковавшем русскую литературу, вышла его первая книга стихов.
После 1991-го он часто приезжал в Россию, Украину и другие постсоветские страны, написал несколько книг стихов и прозы, получил несколько литературных премий. Многие его стихотворения переведены на английский, казахский, французский, немецкий, шведский и другие языки. Что же стояло за этой вроде бы такой успешной биографией?
«Московское время» (в самом названии группы есть игра слов, отсылающая к точному образцу, точке отсчета) занимало необычное место в истории советской, а вслед за тем и русской литературы. Несмотря на то что его авторы могли печататься в журналах и газетах, они предпочитали самиздат. Объединяла их литературная студия «Луч» при МГУ и работа в поэтических семинарах.
Сегодня трудно сказать, что такого уж крамольного видела в их стихах советская цензура 1970-х — или же что считали таковым в своем творчестве молодые авторы, предпочитающие самиздат. От официальной поэзии «Московское время» отделяла не какая-то специфическая форма, а подчеркнуто лирическое содержание и настроение. Но столь же далека была группа от поэтического концептуализма и андеграунда. Эта равноудаленность и сформировала особый и хорошо узнаваемый язык «Московского времени».
Как правило, поэтов группы относят к неоакмеистической традиции в русской литературе, отмечая их установку на работу со словом, классичность и строгость стиха (что нехарактерно для конца XX века), внимание к «вечным» темам. Спорить с этим трудно, однако есть и различие: образный строй поэзии «Московского времени» — и Бахыта Кенжеева в частности — тесно связан с повседневностью, с попыткой поэтизации быта. Возможно, один из корней этой обостренной лирической чувствительности лежит в контексте эпохи, когда Бахыт Кенжеев начинал свой творческий путь: «Московское время» стало реакцией на подчеркнуто непоэтическую реальность вокруг. Многие современные поэты воспринимают группу как своих непосредственных учителей — это, пожалуй, лучше всего говорит о ее значении.
Бахыт Кенжеев, как и другие участники «Московского времени», сыграл важную роль поэтического камертона, относительно которого развивались другие направления русской поэзии. В его стихах почти нет формального эксперимента (разве только многообразие ритмических вариаций), благодаря чему складывается ощущение, что он, как и его круг, воспринимал себя как одного из последних поэтов советской эпохи. Это чувство конца и конечности, кажется, и порождало его особую, узнаваемую, тихую грусть. Сегодня, наверное, можно сказать, что свою роль связующего звена он исполнил до конца.
По контрасту с относительным благополучием жизни и судьбы Бахыта Кенжеева воспринимается драматическая, а порой трагическая нота в его стихах. При их сплошном чтении появляется странное впечатление, что поэт проживал и переживал все свои несбывшиеся биографии, развертывая перед нами огромный поэтический автофикшен рубежа двух эпох (поэт и писатель Геннадий Кацов называет это «поэтикой масок»). Многие его циклы, например «Послания», можно без преувеличения назвать лирическими дневниками, которые развивают те самые «вечные» темы: одиночество, смысл и бессмысленность, ностальгию.
Но при всей верности темам и сюжетам Бахыт Кенжеев вовсе не выглядел старомодным. Он говорил: «Дело не в словах и не в языке, а в том, что стоит за этими словами. За словами должно стоять страдание! Сочувствие, эмпатия, а не это фуфло — как меня обидели, как мне девушка не дала». Именно его привязанность к поэтической интонации сейчас воспринимается как качество настоящего поэта. Он не был бы собой, если бы не отстраняющая, но добрая ирония. В его творчестве она играет особую роль, примиряя читателя с окружающим миром.
В его стихах вряд ли можно найти какое-либо осуждение советского прошлого. Его лирический герой — наблюдатель: он пропускает через себя впечатления и переживания, дает им слово. Прямых высказываний в творчестве Бахыта Кенжеева не так уж много, но его герой очень чутко воспринимает происходящее. Его стихи выступают своего рода уликами психологического состояния автора. Благодаря интонации взгляды автора понятны и без дополнительных слов, хотя в 2014-м в свет вышла его книга под недвусмысленным названием «Довоенное».
Сейчас думается, что один из биографических ключей к пониманию поэзии Бахыта Кенжеева лежит в его собственной установке на смену (поэтического) гражданства: он принадлежал к тому поколению литераторов, которое смогло уехать, причем их эмиграция не была трагической. Он сам называл себя казахом — возможно, в негласном противостоянии советскому строю, — стихи писал по-русски, иммигрировал в Канаду, а жил в Нью-Йорке. Наконец, участвовал во множестве поэтических фестивалей практически на всем постсоветском пространстве.
Это творческое бродяжничество можно считать метафорой жизни поэта в современном мире. При этом — в отличие от Алексея Цветкова, например — Бахыт Кенжеев редко описывал свое новое место жизни с хорошо узнаваемыми приметами. Но и оставленная им Россия — тоже во многом «поэтическое воображаемое», где надо не искать какие-то реальные детали, а постараться вникнуть в поэтическую интонацию. Об эмиграции он писал без всякого надрыва, возможно, стараясь использовать ностальгию как источник для вдохновения (и постоянно напоминая, что отъезд из своей страны не может быть радостным). И сейчас эта эмигрантская нота его творчества звучит вновь — и особенно — актуально.
«Медуза»