«Смотрите, чей-то дом плывет» Год назад была разрушена плотина Каховской ГЭС. Вот рассказы местных жителей — о затоплении и о том, что случилось после него
Год назад, 6 июня 2023 года, в аннексированной Россией части Херсонской области была разрушена плотина Каховской ГЭС. Из-за разлива Днепра в зоне затопления оказались более 80 населенных пунктов на обоих берегах реки — правом, который контролирует Украина, и левом, живущем под российской оккупацией с весны 2022-го. При затоплении погибли больше 80 человек и пострадали около 170, десятки пропали без вести. При этом агентство Associated Press сообщало, что российские власти намеренно занижали данные о погибших, пытаясь скрыть промахи при эвакуации населения. По просьбе «Медузы» украинская журналистка Ирина Олегова поговорила с жителями обоих берегов о том, какой они запомнили катастрофу — и что случилось после нее.
Внимание! В этом материале есть снимки жертв затопления. Они не помещены под специальную плашку, которой редакция «Медузы» часто скрывает подобные изображения. Мы стараемся задокументировать войну такой, какая она есть.
Правый берег
«Смотрела с балкона, а там все плывет: собаки, труп коровы, утварь, доски, туалеты»
Елена. Поселок Антоновка, северо-восточная окраина Херсона
Мы жили с мужем вдвоем, ну и хозяйство у нас было: пришлось завести коз, чтобы не брать помощь от оккупантов. Безработица в оккупацию была абсолютная. Так что мы продавали домашний творог, молоко, сыры. В общем, было у нас 32 козы, три собаки, кошки, куры, кролики. Выезжать, покидать свой дом, свою землю мы не хотели. Да и надеялись, что «заграница нам поможет»: что победа будет скоро, ведь целый мир встал на нашу сторону.
В плане бытовых условий непросто было и до подрыва дамбы. Когда оккупанты ушли, конечно, морально стало легче, но жизнь в Антоновке [и так] очень тяжелая. [Из-за постоянных обстрелов] бо́льшая часть людей до сих пор живет в подвалах, потому что это хоть какая-то видимость безопасности. Мы очень давно [живем] без магазинов, без света, врачей… Из всех коммуникаций у нас только газ. Воды тоже нет, потому что на весь поселок всего две скважины, а насосы без электричества не работают. Мы с мужем выживаем за счет пятитонного наливного колодца. Водоканал иногда привозит генераторы, чтобы накачать воду в водопровод. Такая в Антоновке сейчас жизнь.
Разговоры о том, что однажды россияне могут взорвать дамбу, велись очень давно. Мы свой дом покупали в 2005 году, и муж тогда специально выбрал участок на холме, чтобы, если пойдет волна, до нас не достала вода. Сколько я себя помню, мы всегда этого боялись. Еще в 1990-е, когда мы с мужем были совсем молодыми, он говорил: «Зачем наши на это пошли? Зачем оставили россиянам военную базу в Крыму? Россия никогда просто так не отдаст ни Крым, ни свои военные базы». Он все время повторял, что из-за этого будет война.
С начала войны я практически не сплю по ночам: пропал сон, и вот, все время читаю. И примерно в три ночи я ощутила сильный толчок в ноги, как будто произошло землетрясение. Наш дом стоит как раз возле Днепра, на холме, так что любые взрывы мы ощущаем: вибрация хорошо проходит по земле и еще лучше — по воде. Помню, посмотрела тогда на часы и подумала: «О, поздно уже, надо идти ложиться». А утром, еще шести не было, муж будит: «Просыпайся, быстренько бери [тревожный] чемоданчик, рванули Каховскую ГЭС».
Я вышла во двор. Шум был такой, как будто рядом Ниагарский водопад. Уровень воды в Днепре очень сильно поднялся. Муж говорит: «Даже стадион уже затопило, нижние улицы тоже. Как теперь попасть к отцу?» Наши коты и такса ходили за нами с мужем по пятам — с огромными перепуганными глазами. Животные чувствовали, что происходит что-то не то, что-то ужасное. Приходилось их успокаивать.
Я была не особо мобильная, я и сейчас хожу с палочкой: в конце декабря 2022 года мне в ногу попал осколок, ранение до сих пор не заживает, лечусь. А тогда оно вообще все гнило и пешком я бы далеко не ушла. Так что мы сидели и ждали, следили за новостями: губернатор регулярно сообщал, до каких улиц поднялась вода, каким районам нужно эвакуироваться.
Мы живем на возвышенности, поэтому люди шли к нам — со своими вещами, с документами. И вот мы сидим вместе с соседями и смотрим на то, как подходит вода, наблюдаем это печальное зрелище. «Ой, смотри, там залило этого соседа, там другого, а вот залило школу, а вон, смотрите, чей-то дом деревянный плывет». Кто-то рыдал, кто-то матерился. Я всем заваривала чай — хорошо, что был газ.
Мы с мужем раздумывали, как же будем выезжать, если вдруг вода все-таки дойдет и до нас, хотя очень надеялись, что этого не случится. Нижняя часть поселка затоплена; с другой стороны — железнодорожное полотно, там не проедешь; с третьей стороны — овраги, которые тоже позаливало. И мы подумали, что все-таки пойдем пешком куда-то повыше.
Боялись, что не получится спасти животных, и решили, что их проще всего погнать вместе с собой. Собаки, понятно, с нами и так пойдут, а вот с котами тяжелее. Придумали, что посадим их в рюкзаки, упакуем на велосипед, а муж будет его катить. Козы сами убегут, когда увидят опасность, а вот что делать с кроликами и курами, было непонятно. Уйти из дома мы были готовы в любой момент, но, слава богу, нас все-таки не залило, хотя вода дошла до соседних улиц.
[Власти] нам сообщали: воду не пить, рыбу не ловить, близко к берегу не подходить. Вода вымыла из Днепра много мин — с ними работали саперы. Приезжали всевозможные службы, полиция, спасатели, вывозили людей: в первую очередь детей, стариков, больных, пострадавших. Подключались и военные, и волонтеры. Они приехали в первые часы после прорыва дамбы, но даже спасатели не везде могли добраться. Где пробовали спасать людей на лодках, а где приходилось и вплавь.
Спасали и животных: собаки плавали целыми толпами, причем по центру Днепра — а там такое течение! Помню, смотрела с балкона, а там все плывет: вот труп коровы, вот собаки плывут, вот кроличьи клетки, всякая утварь, тазики, доски, деревянные туалеты. А потом все уперлось в обломки Антоновского моста, и получился нанос из мусора; вода с этой кучи падала вниз, и был такой водопад, что шумело несколько дней.
На второй день [наводнения] муж увидел, как собака застряла возле забора [на одной из улиц поселка]. Они с соседом взяли грабли, чтобы ее можно было подтащить к себе, и пошли спасать. Я мужу говорила: «Не лезь в воду, там сейчас вся канализация, там столько всего плывет». Но они с соседом все равно полезли, собака же смотрит: «Спаси меня!» Потом эта собака к соседу и прибилась. Другие ребята косулю из воды вытащили. Хлопцы наши местные плавали по селу на лодке, вытаскивали чьи-то вещи, кого-то снимали с крыш.
Не помню, когда вода остановилась: кажется, числа девятого. Хоть вода к нам не дошла, мы все равно ходили спать на второй этаж, потому что не были уверены, до какого уровня она в итоге поднимется. Всех животных мы на ночь на всякий случай отвязывали, а сами ставили будильники и каждые два часа просыпались, смотрели, как там что.
Влажность очень повысилась. Сколько у нас во дворе было лягушек — передать не могу, пройти было негде! Лягушки тоже бежали от воды. Прилетели и птицы, которые обычно живут в прибрежной зоне: на деревьях сидело очень много цапель, бедняжек. Даже краснокнижные виды были, мы им ставили ведра с [чистой] водой, чтобы они могли пить.
Волонтеров было очень много, они привезли нам питьевую воду. Когда [речная] вода сошла, приезжал водовоз на две-три тонны, останавливался возле каждого дома, где еще оставались люди и куда можно было проехать, и все набирали себе бочки, канистры. Какой-то парень из свидетелей Иеговы [которые тоже помогали, привез воду и] помог заполнить наш колодец — вода в нем как раз почти закончилась. Мы были ему так благодарны, потому что мы без этой воды никак: каждая коза пьет по пять литров воды в день.
Волонтеры привозили помощь целыми [авто]бусами: очень много круп, консервов, какие-то шампуни. Нас очень сильно поддержали. Помогала и местная власть: и продуктовыми наборами, и разными средствами для дезинфекции — рук, туалетов, воды. Все боялись эпидемии, вспышки холеры. Вонь стояла страшная, буквально смрад; в камышах осталось столько погибших животных…
Мои знакомые с левого [оккупированного] берега — а их залило еще сильнее, чем нас — рассказывали, что по воде плавали человеческие трупы, причем по несколько дней. Семейная пара аграриев, Василий Викторович и его жена Наташа, которых мы знали, утонули. Мы все были в ужасе. Много страшного было.
Это было сплошное отчаяние и кошмар. Ты смотришь, как течет эта вода, как животные пытаются из нее выбраться, и кажется, что происходит что-то сюрреалистическое, какой-то апокалипсис. И это все — под постоянными обстрелами. Мы говорили: «Нам еще тут только нашествия инопланетян не хватало, а так все плохое уже случилось: мы и без света, и без [питьевой] воды, и без работы, и без магазинов, а тут нас еще и заливает».
Староста поселка [еще до затопления, в начале войны] организовал пункты помощи, куда можно было обращаться. Там работали мужчины из местных: помогали, расчищали [завалы]. Приезжали коммунальщики, очень много людей [помогали пострадавшим]. И местные, и зарубежные организации выделяли помощь. Тем, у кого пострадали сельхозугодья, можно было заявить о своих потерях, была компенсация. Правда, оказалось, что для получения помощи надо идти, стучать, звонить. Просто сидеть дома [и ждать] не получится.
Последствия этого всего просто катастрофические. Невероятное количество мусора, жертвы. Очень много домов разрушилось, и восстановить их не получится, они просто сыпятся: когда песчаник или саман набирают влагу, дома буквально размываются. А сколько убытков для сельского хозяйства — у нас же аграрная область! Каховскую ГЭС прорвало, а у меня тем же летом во дворе три дерева засохли: черешня и две яблони. Потому что не хватало воды для полива [при этом разлившаяся вода была слишком грязная и ею можно было отравиться]. Черешня просто роскошная была, с таким стволом мощным; яблонька была молодая. И все засохло, просто засохло.
Люди остались без еды, работы, средств к существованию. Водой снесло плодородный слой почвы, плюс ко всему столько земли поросло бурьянами, кустарником, который надо будет как-то выкорчевать. Работы не на один год, не считая того, что у нас в принципе все заминировано. А что случилось с системами полива! Чем нам теперь орошать поля, если вода из водохранилища ушла? А кладбища, которые поразмывало… И это только наша сторона, правая, у нас еще полегче. На левом берегу [который находится ниже] вообще тихий ужас.
Честно говоря, я понимаю, что война войной, но чтобы такое взять и сделать [подорвать дамбу]… Мне интересно, вернется ли в принципе жизнь в пострадавшие регионы. Ну кто вернется в те же заплесневелые районы Херсона? В тех местах остались только старики, причем то и дело смотришь — те умерли, те умерли. Люди постоянно умирают: не от старости, так от обстрелов. Кто все будет восстанавливать? Молодежь? А куда ей возвращаться? Может, она и вернется, только надо, чтобы обстрелы прекратились. Но они все не прекращаются.
«В некоторых подвалах вода стоит до сих пор»
Мария, волонтерка. Херсон
Рано утром 6 июня, не помню точно во сколько, позвонили друзья из Греции [куда они уехали в отпуск]: «Маша, у вас ГЭС взорвали, будет наводнение. Уезжайте, эвакуируйтесь, ну или хотя бы поднимитесь на возвышенность».
А у этих друзей — дом в микрорайоне Корабел, он же Остров, как раз на берегу Днепра. Они там на время отъезда закрыли на третьем этаже свою собаку: оставили ей еды и воды — думали, вернутся через неделю. А тут ребятам позвонили дачные сторожа и посоветовали собаку забрать, потому что их дом метрах в пятидесяти от реки, а Днепр начал подниматься очень быстро. Друзья попросили, чтобы я съездила и спасла их собаку.
В 07:15 мы с моим напарником [по благотворительному фонду, который я возглавляю] уже были на Острове. Мы ехали по дороге, которая идет вдоль реки, и она к тому моменту уже была затоплена. По сути, мы не ехали, а немного плыли — на машине скорой помощи, которую проспонсировали для нашего фонда эти самые друзья.
Бедная собака была очень перепугана, скулила и вообще хотела убежать. Мы еле усадили ее в машину и поехали обратно. По дороге к нам подсели человек восемь: мы им предлагали эвакуироваться вместе с нами. Один мужчина [которого мы встретили по пути] говорит: «У меня сын с ДЦП, вы можете заехать во двор? Я его спущу». Вынес на руках своего сына, следом спустил инвалидную коляску. Повыходили то ли соседи, то ли родственники этого мужчины, у каждого по небольшой сумочке вещей. Мы всех забрали. Выезжали на Остров мы в пустой машине, а тут наш Renault Master заполнился людьми. Мы их всех вывезли в более безопасный район города, на возвышенность.
Мы сразу же вернулись на Остров, чтобы продолжить эвакуировать людей. Сделали еще две ходки, а потом нам сказали, что все — мы туда уже не заедем [из-за того, что поднялась вода]. Дальше туда ходили только на лодках и катерах. Опасно это было не только из-за наводнения: во второй половине дня обстрелы всегда сильнее.
Седьмого числа мы снова поехали к тому району. На Корабельном круге, в месте заезда на Остров, уже поставили пост полиции, там собралось очень много прессы, волонтеров, спасателей. Правда, волонтеров пропускали только с разрешения городской администрации, и мы это сначала восприняли совсем нехорошо, начали возмущаться. Тогда нам разрешили помогать так.
Волонтеры ехали со всей Украины, причем с лодками. У нас тут лодок не было: россияне, когда отступали, позабирали их у местных, а что не смогли забрать, расстреляли или потопили. В общем, все ехали и надеялись помочь, но многие в отчаянии [из-за запретов местных властей] разворачивались и ехали обратно. Кто был более пробивным, те ехали в администрацию за разрешением. Оказалось, получить разрешение было довольно легко, и уже позже я поняла, что оно требовалось, чтобы хоть как-то проверить, что не ДРГшники.
На надувных лодках, катерах спасатели и волонтеры заезжали на Остров. Люди из других городов, не местные, [все это время] думали, что плывут на своих лодках по какой-то реке. Но на самом деле это была не речка, а улица, где раньше ездили машины. Уровень воды там поднялся на три-пять метров.
У тех, кто не из Херсона, надувные лодки рвались о крыши домов — люди не знали, что плывут над зданиями. Лодки рвались и из-за деревьев, и из-за упавших и затонувших столбов — ты же не видишь, над чем плывешь, да и течение было просто нереальное. Но люди и при таких условиях умудрялись спасать кого угодно: и бабушек, и дедушек, и коров, и коз.
Многие старички были просто в шоке. Одна женщина умерла на моих глазах: ее вывезли [из затопленной зоны] на лодке, стали перекладывать на носилки, начали делать массаж сердца, а она синеет, бледнеет… Ей не смогли запустить сердце.
В те дни на помощь [пострадавшим] собралась вся наша команда, а я открыла специальную карту, чтобы подписчики могли скидывать донаты. Мы заполняли лодки, которые отправлялись на затопленную часть, хлебом и другими продуктами. Не все жители Острова хотели выезжать, многие говорили: «Останемся жить, через пару неделек все сойдет, ничего страшного». Мы им привозили питьевую воду, фонарики, пауэрбанки, консервы. Набирали для них бензин в пятилитровые баклажки, передавали топливо и генераторы.
Вода в подъездах [многоэтажных зданий] доходила до первого-второго этажей, может быть, кое-где до третьего. Люди с нижних этажей поднимались к соседям и так спасались. Бывало, вода блокировала выход из квартиры, люди выбивали окна и вылезали.
Так прошли шестое и седьмое июня. Восьмого мы тоже туда приехали: помню, в какой-то момент я сидела и сторожила гуманитарную помощь [прежде чем начать ее распределять]. Мы привезли два буса: и воду, и хлеб, и консервы, и корма для животных, и клетки — все, что не пропадает. Подходили люди: «А можно взять?» — «Конечно, берите». Потом [кто-то из представителей власти] попросили нас на какое-то время разойтись. Оказалось, туда в этот момент приезжал президент нашей страны. Он там был с прессой, знакомился с ситуацией.
Помню, мой напарник поехал домой за нашим личным генератором. Я сижу в телефоне, отвечаю на звонки, веду трансляции [в соцсетях], распределяю донаты, слежу за ситуацией. И тут прилетает что-то — не знаю точно, что, какая-то ракета — и падает метрах в тридцати от меня, прямо в воду. В этот момент все, кто там находился, начали бежать. Я не помнила себя от испуга.
Мы забежали в какое-то здание, полиция кричит: «Всем на пол!» Непонятно, что происходит, страшно, и в этот момент еще одна ракета прилетает в соседний дом. Был такой грохот, как будто попало в наше здание. У меня был истерический шок. Люди подходили, спрашивали: «Вам помощь нужна?» — а я не могу понять, кто это и что они от меня хотят. Тем временем вернулся мой напарник, он меня отыскал — мы бегом в машину и быстро уехали, потому что полиция сказала, что сейчас могут быть еще «прилеты».
Той ночью у меня была страшная судорога: схватило все тело, мне было так страшно, что я стала кричать. Приехала скорая, они еле разжали мне руки и ноги, чтобы сделать укол, чтобы тело расслабилось. Такое повторялось по ночам еще дважды. Оказалось, у меня контузия. С тех пор у меня сильные головные боли. А в том направлении, где был «прилет», из-за обстрелов проезжать запретили.
Числа 11-го мы потеряли нашу машину скорой помощи. Напарник поехал на эвакуацию, звонит: «В четырех метрах от машины прилетело [снарядом] САУ». Его самого спасло только то, что он сидел на пассажирском кресле, заряжал телефон. Выехать на этой машине он уже не смог, эвакуировался вместе с военными.
А дальше там стало совсем опасно: постоянно летали дроны, сбрасывали какие-то мины, проехать туда не удавалось. Когда через два дня удалось, нашу машину [скорой помощи] обнаружили полностью изрешеченной: 16 сквозных дыр, простреленный мотор. Хорошо, что, когда спонсоры фонда узнали, что случилось, они прислали нам еще один автомобиль скорой помощи, и мы смогли продолжить возить продукты и вывозить людей.
Примерно к 12 июня все [жители микрорайона Корабел], кто хотел и смог, выбрались. Эвакуировать стало некого, вода сошла. И тогда мы стали возить только еду и какие-то самые элементарные вещи [первой необходимости]. Много людей [все-таки там] остались: «Лето, жарко, скоро вода высохнет». Но в некоторых подвалах вода стоит до сих пор, поднимается в огородах во время дождя.
Когда на Остров стало можно заезжать [на машине], я объездила все эти затопленные территории. Люди жили без света, газа, воды, готовить было не на чем. Судостроительный завод, который сам пострадал от обстрелов и воды, выделил помощи на несколько миллионов [гривен] — и я развезла 16 тысяч сухпайков. Гуманитарной помощи вообще было много: звонили и наши постоянные спонсоры, и совсем незнакомые люди. Правда, к осени поток помощи стал существенно меньше. Хотя многие люди [с затопленных территорий] остались вообще без всего, [государственную] помощь оформили единицы — те, кто пошустрее.
Тепла тоже не было. Мало того что у всех окна выбиты, в соседних квартирах у некоторых дыры в стенах от снарядов — и по всему подъезду и холод, и сырость. В квартирах на восьмых-девятых этажах — даже в тех, что были закрыты — завелись мыши и крысы. Раньше они питались зерном на полях, а теперь поля [сначала оказались] заминированы, потом их затопило. И вся живность лезет туда, где есть еда. До сих пор не можем понять, как крысы попали в закрытые квартиры на высоких этажах — повыгрызали себе ходы?
Но больше всего на затопленных территориях пострадал, конечно, частный сектор. У меня под опекой девять частных домов — когда сошла вода, туда вернулись хозяева и так там и живут. В тех домах — страх и ужас, честно. Жуткий грибок, антисанитария, а у людей нет средств на переезд. Эти бабушки и дедушки прожили всю зиму в страшной сырости и плесени.
Даже те, у кого были газовые плиты, готовят на газовых баллонах, потому что вода позаливала все, техника не работает. Люди тратят на газ всю свою пенсию. Я им стараюсь привозить такие продукты, которые особо не надо готовить или можно приготовить быстро. Свет сейчас им вроде бы начали делать [местные власти]. Я не знаю, как у них получалось выживать зиму без него, без газа, без тепла.
Остров сегодня — самый опасный район Херсона, он максимально близко к левому берегу и постоянно обстреливается. Детей там живет совсем немного, остались в основном только бабушки-дедушки. Магазинов и аптек там толком нет, особо ничего не купишь. Зато развелось много бездомных собак, которые от голода бросаются на людей. Один раз и меня укусила такая собака. Люди живут в абсолютно ужасных условиях.
Многие переехали к знакомым и родственникам, в более безопасные районы города, но периодически приезжают домой: что-то делают, чистят, чинят. Они же понимают, что это их дом, что им нужно в нем дальше жить и им вряд ли кто-то поможет. Про государственную помощь я плохого говорить не буду, но и хорошего ничего не скажу. Ущерб от всей этой ситуации колоссальный, и кто это все будет возмещать, я не знаю.
Левый берег
«Города как такового больше нет»
Анна (имя изменено). Голая Пристань
Мы оставались в оккупации два года: все думали, что [ВСУ] нас вот-вот освободят. Люди, которые там до сих пор живут, так и ждут. Может, мы бы и выехали раньше, но у нашего старшего сына случился инсульт: он не выдержал войны. В самом начале оккупации «освободители» забрали его близкого друга, пытали, и тот умер. У сына был шок, вот его и шандарахнуло [инсультом].
Сына надо было лечить, ставить на ноги, а скоро заболел и муж. В общем, выехать нам было очень сложно, хотя дочь [которая живет на территории, подконтрольной Украине] все время говорила: «Выезжайте, выезжайте». Мы и сами хотели, но было очень страшно. Да и возраст уже не тот [— шестой десяток]. Так и жили мы втроем, а еще собака и кот. Жили на какие-то запасы, да и хозяйство было. Я зарезала одну свинью, мясо оставила на нашу победу, сложила в морозильную камеру. Только накрылась та камера во время потопа, когда крыша дома просто легла на фундамент.
Разговоры о том, что русские могут взорвать дамбу, конечно, ходили. Никто не верит, что дамбу взорвали наши или тем более что она сама как-то взорвалась. Сделать такое могли только русские, у нас все так говорят. Совести у них на это хватило бы точно, они же нас за людей не считают. Так себя ведут, знаете: вот он идет с поднятой головой, у него автомат, и на всех плевать. Это россияне взорвали, сто процентов.
Правда, мы думали, что вода поднимется максимум на метр. Мы совсем не думали, что будет пять-шесть метров, — наверное, просто не хотели в это верить. Но на всякий случай приготовили лодку.
О взрыве узнали из украинских новостей: русские мы не читали. Мы не сильно хотели россиян видеть в принципе, а мобильной связи в городе у нас почти нет. Первые сутки воды у нас не было, а вечером второго дня [7 июня] собака наша по воде уже [шла], слышим: шлеп-шлеп.
Вода шла с такой силой, что просто ужас. Течение было такое! Мы посадили в лодку сына, собаку. Сначала перебрались к знакомым, которые живут повыше, но скоро вода начала идти и туда. Так что оттуда мы тоже — где доплыли, где дотолкали лодку до местного [детского] сада: там несколько этажей, и многие люди собрались наверху — тоже со своими собаками, кошками. Все просто сидели и ждали, куда же поднимется вода.
Там мы и ночевали — в относительной безопасности, хоть и не было света. Садик подтопило, но до верхних этажей не дошло. Мы следили в новостях, как затапливало Херсон, Антоновку, как там работали спасатели. К нам тоже приехали спасатели, российские МЧСники. Наши местные, у кого были лодки, тоже помогали снимать людей с крыш. Вывезли и нас — получается, в садике мы провели ночь и еще полдня. Питались бутербродами, которые взяли с собой. Вода перестала [прибывать] восьмого числа. Спасатели вывезли нас в безопасное место, оттуда мы поехали к друзьям в соседнее село.
Недель через пять вода немного сошла, осталось примерно по пояс — а изначально до половины крыши летней кухни было! Мы вернулись и увидели, что дом по факту рухнул. Он у нас был крепкий, большой, но однажды [еще до наводнения] в соседний дом был «прилет», и тогда у нас тоже пробило стену. Мы ее заделали монтажной пеной, но что такое пена? Наверное, из-за этой дыры дом и перекосило — он упал именно на ту сторону.
Остались только полуживые коридор, кухня и ванная с туалетом. Потолок упал, стена. Только телевизор, который висел на кухне, так и остался висеть. Работает даже. А вот фотографий ни одной не осталось.
На нашей улице каждый второй дом разрушился. Когда я это все увидела… Ох! Сначала в сердцах сказала, что Бога нет. И очень ненавидела всех россиян. Только позже я отошла и поняла, что под одну гребенку всех грести нельзя. А поначалу такая была ненависть — не передать. Особенно ночью, когда ложишься спать и все это снова перед глазами.
Сколько жертв [было] в Голой Пристани, никто до сих пор точно не знает. Знаю, что приезжали специальные машины, экскаваторы, и сворачивали все своими ковшами, убирали. В те ковши попадало все: и мертвые животные, и люди. Это все вывозили в специальную яму, и когда такая машина проезжала мимо, от нее шел страшный запах. Сама я не видела, что в тех машинах, только запах слышала. Но все в Голой Пристани говорят о том, что они загребали теми ковшами, и думаю, что дыма без огня не бывает.
У нас был красивенький городок, чистенький. А сейчас он выглядит буквально страшно. Воды было очень много, стояла она очень долго, масса домов разрушена. Города как такового больше нет. Оккупанты предлагали пострадавшим сертификаты на недвижимость, выдавали какие-то деньги. Люди брали. Мы принципиально не взяли. Да, у меня теперь ничего нет, но их подачки я брать не собираюсь. Это даже не обсуждалось.
Весной [2024 года] дочь все-таки настояла, чтобы мы выехали к ней [на территорию, подконтрольную Украине]. Муж мой умер по дороге из оккупации. Не выдержало у него сердце этого всего.
Я теперь живу в доме у дальних родственников — фактически осталась бомжом. Дома нет, ничего нет. Очень хочу домой и обязательно вернусь в Гопры (Голую Пристань, — прим. «Медузы») после деоккупации. Вернусь одна или с сыном.
Разговаривала с еще одной женщиной, которая выехала, — она тоже хочет вернуться. Мы свой город быстро восстановим, люди у нас очень трудолюбивые, и нашу Голую Пристань все любили. У нас и вода вкуснее, и воздух другой. Как не вернуться? Дом — он дом и есть.
Записала Ирина Олегова