«Ты сидишь на трупах, ешь на трупах, и все это очень трудно для мозгов» Шура Буртин съездил в Украину — и поговорил с военными о том, что происходит на фронте и в тылу. Это очень подробные (и горькие) свидетельства войны

Два года назад, 24 февраля 2022-го, Россия напала на Украину. В течение двух лет Россия, не останавливаясь ни на один день, продолжает наносить удары по соседней стране — не только по линии фронта и военным объектам, но и по мирным жителям. Два года Украина противостоит российской агрессии на пределе возможностей. Война глубоко изменила украинское общество — однако мало какие журналистские материалы позволяют понять, насколько фундаментальны эти изменения. Корреспондент швейцарского журнала Reportagen Шура Буртин провел сентябрь и октябрь 2023-го в Киеве, Краматорске и Харькове — и попытался исследовать украинскую реальность; Буртин поговорил с украинскими военными о том, что происходит на передовой, в тылу и вдали от фронта. «Медуза» публикует собственную версию текста Reportagen. Имена всех героев изменены.

Редакция «Медузы» осуждает вторжение российских войск в Украину и продолжающуюся военную агрессию со стороны РФ.

В этом тексте много мата. Если для вас это неприемлемо, не читайте его.

Признаков войны в Киеве нет. Военных на улицах не видно, даже патрули исчезли. Иногда звучит сирена, работает ПВО, но она работает хорошо, почти все сбивает, на жизнь эти звуки влияют не больше, чем гроза или порывы ветра. Война стала далеким фоном.

Каждый раз, проходя через парк, я вижу одноногих или безногих мужчин. Они курят на лавочках, часто рядом сидит девушка. Понятно, что это фронтовики — тут, в старинном здании, госпиталь. Они — странное вторжение войны, какой-то другой реальности, которая уже стала призраком — о которой все в Киеве предпочли бы забыть. Как правило, мужики весело болтают и смеются, пристроив забинтованные культи на лавку. Прохожие поглядывают на них удивленно и отводят глаза. Они не понимают, чему радуются эти калеки, а мне понятно: они выжили.

— Честно говоря, я перестал ходить через этот парк, чтобы с ними не встречаться. Как-то неловко, — сказал мне мой друг Леша. Подобные чувства испытывают по отношению к фронтовикам очень многие. За эти два года люди на фронте и в тылу пережили настолько разный опыт, что им трудно поделиться друг с другом. Между Украиной, которая воюет где-то на востоке, и Украиной, которая ждет конца войны, прошла трещина, которая все увеличивается.

В первые месяцы войны Украина была страной, которую ударили током. Несколько месяцев общество находилось в этом измененном, ошалелом, но невероятно открытом состоянии. Сотни тысяч людей волонтерили, украинцы делились всем, что у них было, отдавали на фронт свои машины, рискуя жизнью, вывозили незнакомых людей из зоны боевых действий, шли добровольцами на фронт и так далее. Это был переворачивающий опыт, страшный, но очень много давший.

Потом я надолго уехал, не видел зимы, когда вся страна сидела без света и тепла. Я вернулся в Украину только в сентябре [2023-го] и попытался заново разобраться, что происходит. Сразу было ясно, что атмосфера совершенно изменилась. От героического напряжения первых месяцев ничего не осталось. Меня поразило, что большинство украинцев отгородились от войны. Я почувствовал, что мои друзья живут в каком-то безвременье. Люди вытеснили войну из сознания, но и сюжет мирной жизни не восстановился — у нее словно нет никакого вектора, все заморожено.

Я с удивлением заметил, что люди в массе своей не знают, что творится на фронте, — разве что следят за сводками. Новости стали шаблонными — отчеты об успехах ВСУ и сюжеты о жертвах среди мирного населения. Подробных репортажей о том, что, собственно, происходит на передовой, мало. В основном правду о фронте рассказывают западные медиа. В тиктоке много пугающих видео, снятых военными в окопах, но они сообщают зрителю о том, что там месиво и крошилово, от которых лучше держаться подальше.

Осенью об ощущении усталости и безвыходности говорили уже почти все солдаты. До того они надеялись, что скоро все изменится к лучшему, а теперь поняли, что это навсегда. При этом по телевизору шли одни победные реляции. В частных гражданских разговорах то и дело звучал страх перед мобилизацией, было ясно, что каждый боится, но публично это не обсуждалось. Ситуация обрушилась в ноябре, когда вышли две статьи — в The Economist и Time, объясняющие провал наступления.

— Они сильно всех деморализовали, — говорит мой друг Леша. — Прозвучало то, о чем говорили непублично: ситуация на фронте очень тяжелая, огромное количество уклонистов, и мало кто желает воевать. Перед Новым годом Зеленский объявил, что надо мобилизовать еще полмиллиона человек. Но все ветви власти хотят снять с себя ответственность. Залужный говорил: «Это не мы», Зеленский: «Это военные», Верховная рада: «А почему мы крайние, пусть кабинет министров решает». Короче, явный кризис, никто не знает, что делать.

В начале войны воевать пошло огромное количество добровольцев, все им помогали, фронт и тыл были единым организмом. Теперь это разные, почти изолированные реальности. Живых солдат гражданские видят мало — они все на фронте. Их заменили прекрасно экипированные здоровяки на билбордах, рекламирующие службу в штурмовых бригадах. Пропаганда, лепившая из бойцов ВСУ непобедимых героев, сделала свое дело. Обычные люди теперь думают: «Ну вы же военные? Вот и воюйте». 

Я начал ходить в этот парк, болтать с ранеными. Мне показалось, что людям на фронте важно рассказывать о том, что они пережили.

Дима курит, нахохлившись в теплой армейской куртке на инвалидном кресле. Торчит забинтованная культя ноги. Он дружелюбно выслушивает мою просьбу об интервью, говорит, что ничего особо не знает. Скромный, печальный, давно не брившийся паренек ждет очередной операции. Родом из Николаева, работал барменом: «Ну, сейчас я понимаю, что буду только с другой стороны стойки…» Я спрашиваю, как его ранило.

— Начал я скидывать всякую дрянь с дрона, и в конечном счете порядочно поднадоел русским, они решили меня поискать и нашли. Я вышел работать в посадку, летать. У меня из укреплений был окоп в один штык, сантиметров 20. Мне говорили: «Быстрее-быстрее, там что-то происходит!» — времени окапываться не было. А у DJI есть такая проблема, они сами разработали устройство, аэроскоп, которое обнаруживает дроны DJI и место, где находится пилот. Если не скрывать свой дрон, то у них на экране будет с точностью до трех метров, где ты находишься. И то ли анонимизация слетела, то ли их дрон меня увидел. Начали закидывать артиллерией посадку, я успел дрон вернуть, он висел надо мной просто. Я лежу в окопе — и один из прилетов в насыпь попадает. Взрывной волной одну ногу оторвало, просто откинуло к голове, а вторую выкрутило, как у кузнечика. Сразу турникеты, обезбол и передавать по рации, что я тяжелый триста [то есть раненый], не могу сам себя эвакуировать. Шок и боль настолько перемешались, что даже непонятно, насколько больно. Я кричал в тот момент, но все равно делал и понимал, что делаю.

Мне показалось, прошло полчаса, время то ли ускорилось, то ли замедлилось, я не понимал. Просто лежал, курил и думал: лишь бы не истечь. Было какое-то хладнокровие и мысль, что так умереть это будет дебильно. Потом приехал эвак, меня закинули, наубуфин, это наркотический обезбол, помутнение разума. Дальше меня катали туда-сюда, привезли на стабилизационный пункт, на операционном столе выключили. Пока они мне не сказали, что можешь расслабиться, я пытался держать себя включенным. Потому что если я выключусь, то неизвестно, что со мной будет.

Другой раненый, Илья — здоровенный парень, тоже обросший бородой, на войне многие перестают бриться. Он едет, почти лежа, на модной электрической коляске, нога без ступни торчит, как дуло. К нему бросается девушка, целует, потом достает из сумки шерстяной носок и натягивает на культю. Илья весело соглашается поболтать, почему-то тоже оказывается бывшим барменом. Он похож на пирата, воевал в добровольческой роте, с ним в палате лежат два его фронтовых друга, «побратима», их ранило вместе.

— К нам FPV-дрон залетел тупо в окоп. Мы строили новый блиндаж, огромный, накрывали его бревнами, у нас через дорожку сосна, мы под вечер, когда дроны плохо видят, пилили деревья и носили к себе и, видно, спалились. По своей глупости: долго мы делали этот блиндаж, где-то неделю, хотели понадежнее. А пропалил нас — или мавик [квадрокоптер DJI Mavic 3] обычный, за триста метров ты его уже не слышишь. И еще у них есть — забыл, контузия ебаная, — «орлан», летает на пяти километрах, их до хуя, у нас над полем боя летает один, а у них десяток. Они все видят, и мы с ними бороться не умеем. В ПЗРК ты его не словишь, надо что-то мощнее, с радаром. 

У нас деревья везде, но маленький просвет такой был, дрон увидел его и залетел. А у нас окопчик такой маленький, чайный, полтора на полтора. И мы сидели, чаевали — я, Серега и Вовка у входа в блиндаж. И пидор залетел, у Вовки над головой пролетел и нам под ноги упал. Он сначала летает на батарейках, шумит, а когда подлетает к цели, вырубает пропеллеры, выпускает крылья — и беззвучно. Мы с Серегой по ногам получили, а Вовке посекло кишки, пневмоторакс. А нас всего трое, расчет АГС. Ничего не слышишь, перепонки порванные, писк стоит, туман, у тебя эти ноги в разные стороны телепаются. Но не потеряли сознания никто. Я сразу выполз с этого пиздеца, турникет намотал. А еще три турникета — в снаряге в пятидесяти метрах. Мы с Серегой вместе на локтях туда раз-раз-раз, на таком адреналине, ничего не болит, два турникета намотали, осмотрел себя. Нам очень повезло — ехала уже пересменка наша, через десять минут приезжали. Пролежали бы час — Вовка ушел бы сразу. Пацаны приехали, нас вывезли. Мы едем в этом пикапе, ноги висят оторванные: «Блядь, отпуск проебали, шо жене сказать?» А медик сидит, вот такие глаза: «Вам шо, не больно?»

А мы вообще не паримся, что ножек нету, вставим железяки, будем бегать! А что живые остались — это такой фарт, пиздец. Руки остались. Не было бы рук, я бы вообще расстроился. У меня хорошо, есть вторая нога, спасли чуваки. Серега — он без двух, приехал сюда еще с коленями, но пошла инфекция, и все, выше колена рубанули. Он парился пару дней, ну и принял это, улыбается, шутки гонит. Женщина любимая есть, не бросила, и заебись.

Мы были рядом с вами каждый день этой войны — и в этом страшном феврале. И мы будем с вами

Но нам нужна ваша помощь, и это срочно. Мы обращаемся прежде всего к нашим читателям, живущим не в России. Пожалуйста, поддержите «Медузу» — для себя и для всех, кто читает ее внутри страны.

У Ильи горят глаза, он рассказывает весело и азартно, будто приехал со страйкбольного выезда.

В Киеве заходишь в вокзал и словно возвращаешься на год назад — он забит солдатами всех родов войск и оттенков хаки. Есть и хорошо упакованные хлопцы из 3-й штурмовой (элитная бригада, реинкарнация «Азова»), но основная серая масса — немолодые, провинциальные дядьки в кургузой форме, совсем не похожие на спецназовцев. Это пехота, на которой лежит невыносимая тяжесть войны — безвылазно месяцами сидеть в окопах под обстрелом. В основном это мобилизованные — добровольцев первых месяцев уже перебило. Взгляды у мужиков усталые, обращены внутрь. В вагонах они обычно быстро напиваются.

Билетов в Краматорск и обратно нет на неделю вперед. «Популярное направление», — саркастично замечает мой друг Леша. «Подойдите к восьмому вагону», — советует кассирша. У вагона толпа военных окружила начальника поезда. Он считает нас по головам и распихивает по вагонам. Всю дорогу я сижу на рюкзаке в тамбуре в компании солдат и слушаю их разговоры. Это отдельный мир, со своей рутиной:

— Василий говорит: я всегда по ногам стреляю. Ну, понимаешь почему? Тот трехсотый, за ним другой пидор приползет, он и его положит…

— Я наштурмовался уже, хочу в минометку. Потому что штурмуешь, а тебе в рацию: «Встречай, кабанчик уже летит, ребята работают!» А никакой работы. Через четыре минуты: «И где кабанчик?» «Да вы что, уже был разрыв!»

— Нам БК не дают. Есть то, что мы спиздили у пидоров, есть то, что выменяли. Мы нашли коптер пидорский, огромный, мы им не умеем пользоваться, а морпехи умеют. «Пацаны, есть такая штука». — «А что вам надо?» — «Десять ящиков выстрелов для СПГ». — «Ну восемь». — «Давай!» Это на три часа нормальной работы…

— Воды нет, снега нагрел. Сидишь по уши в воде, ходишь грязный. Нас стельки спасают, что до пауэрбанка подключаются. Волонтеры подгоняли из Кривого Рога, Толян сам оттуда и привозили стельки: два проводка подключаешь, и греет…

— Позавчера подорвался пацан на скиде. Гранату вешал к мавику, без приказа, без нифига, неизвестно зачем, его никто не просил, он сам не летал. Ему делать было нечего, он взял срань, начал ее крутить к дрону и просто выносил из блиндажа, и въебало у него в руках, погиб сразу…

— И один наш пацан вышел кофе попить из ямы, и прилетела 82-я, шрапнель, зашла в ногу. После этого мы решили построить блиндаж. Были на той позиции полгода, прожили в норах, в холоде, сырости, а построили, прожили там двое суток — заходит другая бригада…

— У пацанов повылазили колени, спины — и по херу. Он может месяц ходить с этими коленями, с рапортом, каждый день ему будут говорить: завтра-завтра-завтра. Не отправляют домой, потому что некем заменить…

Перекрикивая шум тамбура, я пристаю к солдатам, пытаясь развести их на подробный разговор. Говорю, что важно записать их опыт. Выходит плохо, в основном им хочется все это забыть:

— Да это же ты просто из любопытства, — отвечает мне высокий сутулый солдат, всю дорогу не отрываясь глядевший в окно. — Не надо, не хочу, потом будут фильмы, книжки…

Усталость

Краматорск, столица незахваченной части Донбасса, — странный город. Одну половину населения составляют военные в форме, вторую — очень бедно одетые пенсионеры, словно массовка из 1970-х, люди простые и симпатичные. Непонятно, как они сюда попали и почему не замечают, что уже будущее. Между собой эти половины почти не пересекаются. Хотя город полупустой, найти жилье сложно — все квартиры снимают солдаты. Краматорск — это место, куда можно на пару дней приехать на отдых с фронта, помыться, постричься. (Говорят, что если в парикмахерскую человек заходит в форме, то стрижка стоит триста гривен, а если просто местный — сто.)

В центре — полно военторгов, всю снарягу солдаты покупают сами. Алкоголя в магазинах нет, в городе сухой закон, самогон можно купить только подпольно на базаре. Рядом с домом моей подруги — остов разбомбленной пиццерии. На обгоревшем крыльце стоят фотки погибших — бармена, менеджера, официантки. Юные улыбчивые хипстеры, плохо вяжущиеся с серым городом. Подруга сказала, что Ria Pizza была главным тусовочным местом, островком нормальной жизни, и ребята считали своей миссией оставаться здесь. 

В Киеве и Краматорске я взял интервью у полутора десятков солдат. Мне хотелось увидеть общую картину. Из парней, с которыми я говорил, только один был профессиональным военным, да и тому в 2017 году «надоело полировать герб», он уволился из армии, эмигрировал в Словакию и пошел рабочим на автозавод. Все остальные были такими же мирными ребятами, как и я.

— А ты кто по профессии?

— Продавец, мобильные телефоны, аксессуары.

— И что, тебя взяли из салона и отправили в Донбасс?

— Да я сам пошел…

Я расспрашивал этих ребят, что они пережили за два года в окопах. Главное ощущение было, что они ужасно устали. Очень многие находились на передовой больше года, отпуск дают на две недели раз в полгода. Единственные, в ком не чувствовалось этой давящей усталости, — безногие хлопцы возле госпиталя. Они знают, что отстрелялись. Несколько человек сказали мне, что не чувствуют взаимопонимания с обычными людьми.

Данила, штурмовик

(Данила — симпатичный, скромный, дельный чувак, по профессии киноосветитель. Я замечаю тяжелый противоударный телефон, наверное, он из спортсменов-экстремалов. Меня цепляет, как Данила описывает довоенную жизнь: «Что меня окружало в жизни: куча народу, все классные, я классный, все друг друга любят-уважают, все прекрасно…» Видно, что это добрый, чувствительный парень. При этом он командир штурмового отделения, а не обычный пехотинец. Его работа — врываться в окопы и убивать всех, кто там сидит.)

У нас в полку два батальона, оба штурмовые. Мы заехали на передовую, а второй батальон, когда посмотрел, что там с нами происходит, только и ищет предлоги, чтобы нас не менять. Все так за себя переживают, и никто не думает о нас, которые там сидят. Прикинь: «Вы второго, пацаны, будете выезжать». Мы такие: «Уф, ну еще на пару выходов сходить». А потом говорят: «А, нет, по какой-то причине переносится на пятнадцатое». Это, блин, очень тяжело.

Трупы пидоров везде валяются, ты сидишь на трупах, ешь на трупах, и все это очень трудно для мозгов. Вот мне дали отдыха десять дней. За эти десять дней я даже не выспался — а завтра опять туда, воевать. Их не волнует, что они меня просто стирают, смотрят, что я физически вроде здоров. Их не волнует, что, когда разрывается снаряд от танчика, я могу поймать ступор и с этим ничего невозможно поделать. Они уже столько людей положили, что им сто человек туда, сто человек сюда — абсолютно не принципиально, им новых пришлют. Но блин, почему они не думают, что людей с таким опытом все меньше и меньше! Лучше же нас попросить научить менее опытных парней. Нет, почему-то хотят загнать, выдоить, потом завезти новых без опыта, чтобы их опять быстро положили.

Я смотрю, в Киеве люди давно уже выиграли войну. Очень плохо, что телевидение рассказывает, будто у нас победа за победой. Людям говорят, что пацаны — терминаторы. Но пидоры тоже учатся, каждый голимый чмобик через год войны — бывалый вояка. Я не понимаю, почему парни на гражданке не готовятся к войне? Все там будут! Хоть бы в ютьюб зашли посмотреть, как автомат Калашникова устроен.

Леша, пехотинец

(Леша до войны — строитель из Сумской области.)

Когда выезжаешь на большую землю, на тебя смотрят как на прокаженного. У них война уже закончилась, все расслабились, занимаются своими делами. «Военные — ну и хай воюют, они же военные». А по мне, не хочешь воевать — едь из страны, это не твоя страна! Хочешь жить в Рашке — едь в Рашку, едь в Европу! При желании, я считаю, можно получить гражданство в любой стране. Находят же способы, платят деньги, выезжают, переползают эту границу. Едь отсюда, чтобы на тебя не было надежды!

Василь, минометчик

(Василь — молодой розовощекий бугай из Сумской области, до войны гонял автомобили из Европы.)

Да просто надоело это все. Все понимают, что эта война будет длиться не один год. Люди уморились. Сегодня человек был, завтра его нема, и ты воспринимаешь это как обыденность.

Я в отпуске был, когда иду по форме — люди отворачиваются, не смотрят в глаза. Мы сидели тут, общались с ребятами — каждый это замечает. Там то и дело слышишь: «Блин, да мы уже устали от этого всего…» В такие моменты без мата просто не обойдешься: «Блядь, это ты-то устал?» Едешь в отпуск, первые двое-трое суток ты в эйфории, много кого не видел, хочется побеседовать. А потом становится скучно: ничего не происходит, жизнь остановилась и деградация какая-то идет. Когда ехал обратно, мне было спокойнее. Тут у тебя есть задача, ты ее делаешь, а остальное все мелочи. А там какие проблемы — вот я с девочкой живу: «Надеть не знаю что, коврик не могу выбрать…» Или слышишь: «Устал, хочу поехать куда-то на море», — и смотришь на него такими глазами: чувак, ты реально не понимаешь, что в стране происходит?

И вопросы: как спетлять от войны, как выехать за границу. Люди видят, что происходит, какие мы несем потери, что можно погибнуть — а, типа, за что? Сюда все больше людей присылают, которые абсолютно не мотивированы: «Я не вижу смысла тут оставаться, я хочу сделать что-то полезное». Там с матами уже было, говорю: «Пидорас, ты уже пожил!»

Олег, пехотинец

Мои родные никогда не спрашивают: «Как у тебя дела?» Я не могу сказать, как у меня дела, потому что сам не знаю. Это невозможно объяснить человеку, который здесь не был. Как рассказать, что утром ты с человеком чай пил, а вечером выносишь его с оторванной головой. Сколько бы ты ни говорил, сытый голодного не поймет. Лишь себе в сердце урон сделаешь. Потому что это очень-очень-очень больная тема. Пока человек сам не начнет рассказывать, лучше у него не спрашивать. Человек хочет все это забыть, просто вычеркнуть. Все, что происходит на протяжении года, месяца, одного дня. Спрашивают: «Как здоровье?» — ну, отлично. У меня для жены, для друзей — все отлично, все хорошо.

Никита, боевой медик

Например, мы встречаемся компанией с гражданскими друзьями, и там пара военных есть. О каких-то страшных вещах я, скорее всего, только с военным буду говорить. Мне неудобно на гражданского человека насильно такое вываливать.

Дима, оператор дрона, раненый

По улице когда идешь, военного сразу видишь, даже если тот полностью в гражданское одет. По взгляду, по эмоциям, по мимике, на подсознательном уровне. Любой мужик — я сразу вижу, был он там или нет. Иногда просто у людей пустые глаза, иногда, наоборот, человек слишком жизнерадостный.

А с гражданскими стала прямо беда. Я из Львова ехал в Киев на поезде, с коляской, возвращал ее в госпиталь. Со мной еще был рюкзак, сам я был на протезе, с закатанной штаниной, видно, что еле иду. И прошу прохожего помочь мне, а он такой: «Да на хуй оно мне надо». Прямым текстом. Иногда они не говорят это вслух, но суть та же. Ракеты все так же прилетают по всей стране, но почему-то людям это стало все равно. Я сейчас чувствую, что нужно либо на поле боя умереть, либо, как война закончится, просто уехать отсюда.

Один раз в госпитале общались с пацанами — у одного ног нет, у второго руки, у третьего пулевое. И хотела нам [медсестра] какую-то фигню делать, а мы говорим: «Сами справимся, нам же в строй возвращаться». На что медсестра, такая совковая женщина: «Вы уже отработанный материал». Так унизительно. Это в реанимации было, там все пацаны на характере, их только это и поддерживает. И когда так начинают ломать, причем медперсонал, это вдвойне бьет.

Раньше я работал барменом, легко находил общий язык с людьми. Сейчас это сложно. Кто-то чувствует вину перед тобой, кто-то не уважает — нет такого, чтобы общались на равных. С военными — сразу на «ты» и не чокаясь, а с гражданскими стала беда. Даже если я не по форме и спустил штанину на протезе, все равно уже тяжело найти общий язык. Какие проблемы у гражданского: «Зимой будет холодно, зарплату не платят». А у военного — как бы не сдохнуть, где достать мавик, как сидеть в земле, какой командир мудак (даже если он хороший человек, все равно мудак). Гражданскому этого не объяснить. 

Я их тоже уже не понимаю. Все, что мне нравилось тогда, отошло теперь на второй план. Я, как пришел в себя, сразу решил, что хочу вернуться в строй. Хочу закончить войну, это как незаконченное дело. Вот, к примеру, ты ешь, у тебя осталось полтарелки супа, и ты ушел куда-то. А ты еще голодный и помнишь про этот суп, думаешь: вернусь, разогрею его и доем. Даже если не смогу вернуться в строй — ну, буду волонтером. Пусть уйдет все это, чтобы даже в новостях войны не было, — тогда только начну думать, что дальше. Прежние ценности куда-то делись, я уже не хочу себе квартиру побольше. Ты понимаешь, что можешь и в яме жить.

Саша, боец добробата

(У Саши — длинные, как у Сальвадора Дали, усы.)

Я был в долгих отношениях на момент отправки на войну, но теперь они закончились. Я планирую воевать до конца. У меня со временем отношение к девушке стало меняться, я уже воспринимаю ее как сестру какую-то. Возможно, если бы мы вместе эти два года были, ситуация была бы другая. Но я уже не вижу для себя никакой нормальной цивильной жизни. Я сейчас приезжал из Донбасса, у меня трошки паника была: а что, как жить-то? Я в обществе, вокруг куча людей, а я чувствую себя менее комфортно, чем на войне. Ну она и сказала, что раз у тебя такие цели, то придется разойтись. Что ж, фотография в военной форме — и в тиндере никаких проблем. Но я не понимаю, как можно сейчас строить серьезные отношения, если тебя в любой момент убьют и другой человек страдать будет.

Боря, оператор дрона

(Боря похож на смертельно уставшего Винни-Пуха, из которого лезут опилки. Подбирает меня на грязной боевой машине, заваленной проводами и платами, сам тоже грязный, шутит с юмором висельника. Из всех собеседников в нем да еще в моем друге Егоре больше всего чувствуется искренняя ненависть к войне.)

К войне как все относятся — все хотят, чтобы она закончилась. И я уверен, что с той стороны такая же хуйня. Просто там говорят: «Война закончится, только надо отжать территорию до конца Донецкой области». А это еще, типа, очень далеко. А с этой стороны говорят: «Война закончится, только надо выйти к границам». И ты сидишь и понимаешь, что эта фигня не закончится и как бы выбора нет. Все в этой хуйне живут, никому это не нравится, везде говорят: «Там фашисты…» Но все ж понимают, что это наебалово. «Пидоры орки», — но ты же видишь, что там люди ползают.

Пришла стадия принятия: что уже поделаешь, существуем как существуем. Это такая возня, обыденность, она затягивает, на адреналине, но который длится уже два года, одинаковый, как шум в голове, не дает свести концы с концами. Надо куда-то переводиться, а я уже ничего не хочу.

Как люди выживают без бухла? Тут с бухлом выживают. Но это прямой путь в дурку. Туда выехал, нервяк, тут побухал, люди спиваются, начинают чудить, как наш сослуживец, который подорвался на своей же гранате. Ситуация патовая, всем хочется, чтобы это кончилось, надо принять участие, чтобы оно закончилось в какую-то сторону быстрее. Штурманули посадку, вышли, спустил с себя моральный долг, уехал в Краматорск пить пиво.

* * *

В Краматорске боевой медик Максим, подвозивший меня до вокзала на своей простреленной машине, рассказал историю, которую в начале войны представить было невозможно.

— Я собирал деньги на пикап для эвакуации раненых. 97 тысяч я насобирал и своих три тысячи долларов вложил. А оказалось, что это была поддельная страничка, и тот волонтер тоже поддельный, что это просто зэки, они в тюрьме сидят. И, к сожалению, ни машины, ни денег. Мои — хрен бы с ними, мне бы людские только вернуть. Я надеялся, ВСУ никто не станет так обманывать… Вроде как их нашли, но они в тюрьме, и их так просто не достать. Если бы там не были в доле определенные люди, то, может, и вытрясли бы уже. И оказывается, я не один такой.

На позициях

За исключением обороны Бахмута и Авдеевки, большая часть боев прошедшего года — это оборона и захват безвестных лесопосадок. Обычно солдаты базируются в обезлюдевших селах за линией фронта и раз в два или три дня выезжают на боевые задания в посадки. Чаще всего это просто дежурство: двое-трое суток или неделю солдаты сидят в мерзлых окопах под артобстрелом, потом их меняют.

Дима, оператор дрона, раненый

Мы стояли на окраине города, и перла техника, по-глупому, как они сначала это делали, колоннами. Мы их просто расстреливали, а по нам отрабатывала артиллерия и танчики. Страшно и непонятно, на инстинктах начинаешь действовать. Стрелять там можно не уметь, главное уметь копать. Не закопался — мертвец. В первый раз видели, как умирают люди. Убивать, не убивать? Мы видели много русских трупов — ты все равно понимаешь, что это человек был. 

Батальон мобилизованных, все неопытные, офицер был гандон, ложил людей, как бычки в мусор. Никак не обустраивал условия, даже чтобы между постами связь была, мы как слепые котята совались. Вплоть до того, что мы ему физической расправой угрожали: «Мы тебя сейчас в лес вывезем да и все!» А потом у нас в Северодонецке был ротный, он сказал: «Если зайдет ДРГ, мы сдаемся в плен!» — прямым текстом. Нас целая рота, под сто человек, а ДРГ — десять. Советский такой офицер, еще при совке служил. Это было на грани абсурда, мы поржали и перестали на него реагировать, все его команды слались в одно место. Он сидел где-то в здании, с бумажками ковырялся.

Северодонецк — это песочный лес сосновый, а все остальное очень однообразно: степи, поля с посадками. Они знают, где вы, вы знаете, где они — и кто кого закидает. Быт — как обустроишь, берешь лопату, начинается строительство древних хижин, землянок, думаешь, как сделать, чтобы по ступенькам вода не лилась. Под крышей ты сухой — экипировка, оружие. Горелка была с собой газовая, у нас всегда был кипяток. Мы в населенные пункты не заходили, мы не вылазили с передовой. Потому что мы десантно-штурмовые войска, если они узнают, что мы в населенном пункте, его разрушат. Но это было только в нашей бригаде такое правило.

Потом отошли к Северскому Донцу, русские остановились, не хотели переправляться. Там я купил дрон — половину за свои, половину наволонтерил — и начал летать. А русские встали в населенном пункте — и по сути, начался тир с нашей стороны. Мы их видим, корректируем артиллерию. Просто смотришь, где они ходят, и расстреливаешь.

Саша, боец добробата

У нас был не самый лучший подвал. Начинается ливень — ты сидишь в дождевике, потому что льется со всех углов. И в шлеме, потому что потолок сыпаться начал, прям камни вываливались. Мы там немножко накидали мешков и ящиков с землей на входе, сделали бруствер. От контузии это не спасало, но осколки не залетали, и на том спасибо. Выходишь с чашкой кофе, смотришь — соседний дом горит. Потому что рядом ребята поставили орудие, хреново замаскировали, да еще в тот момент, когда там «орлан» летал.

Потом я работал с МК-19, автоматическим гранатометом. Там расстояние до посадки с противником — километр. Выезжает танк, начинает отрабатывать. Снаряд летит быстрее звука — сначала видишь разрывы и только потом слышишь звук выхода. Замерзли дико, потому что с пяти утра работаем, слякоть, бахилы и те уже промокли. И сидим в машине, греемся, и нам передают, что «ланцет» летит — а мы сидим, вылезти не можем на этот холод.

Я до этого ночевал только в подвалах. А тут я лежу в окопе, рядом минное поле. Наша делянка проверена, а дальше нет, даже в туалет сходить надо максимально аккуратно. Отходишь от блиндажа на пару метров — тело лежит в норке, без головы. Мы его даже присыпали, потому что он вонял ужасно. Его звали Алексей, мы назвали позицию «Алеша». Понятно, что идешь не как в городе, а в десять раз дольше, каждую секунду смотришь под ноги: нет ли растяжек. Вокруг оторванные головы валяются, их уже объели нормально, там это прям везде.

Василь, минометчик

Были моменты, что смена до нас не могла добраться, и мы сидели по шесть, по семь суток. Это были норы, самые обыкновенные ямы, затянутые пленкой. Однажды было минус 19. А окопная свеча сильно коптит, через два дня ты как шахтер — только зубы и глаза блестят. На нее капает вода, она пыхает, ты дышишь гарью. Мы потом приспособились: волонтеры привозили буржуечки-невелички — и мы свечу вставляем, буржуйка нагревается и дает больше тепла, чем сама свеча. Соседи постоянно жгли свою буржуйку, мы с ними ссорились — позиции рядышком, а накрывать будут всех.

До апреля они стреляли по графику — хрен знает куда. Можно было засекать время — они просто в поля стреляли, расстреливали БК. Потом у них прошла ротация, поменялась бригада. И новая бригада пристрелялась. У них больше глаз, если ты где-то начинаешь рыть, они все замечают.

Нас не могли сменить, а соседи наши, пехотинцы, сказали: мы ждать не будем, сегодня меняемся — значит, меняемся. Им надо было пройти пешком пять километров. А мы с минометом просто физически не можем. Я спрашиваю: «Пацаны, у вас еда осталась?» И Коля, царство небесное, мне выносит целую палку колбасы, намаз и половину белого хлеба нарезанного. Я прихожу, пацаны на меня такими глазами: «Где ты взял в посадке, зимой — колбасу!» Возле нас постоянно проходила пехота, спрашивала: «Пацаны, есть вода?» — «Конечно, есть» — даже если осталась одна бутылка. Уже весна начиналась, они одеты тепло, пить хочется — конечно, отдашь эту воду.

А один раз приходят пацаны: «У нас вот есть фисташки». Мы кофе им сделали. Тут другие приходят пацаны: «У нас тоже есть вкусняхи». И сидим у линии соприкосновения, а тут такая поляна накрыта! А 23 февраля в окопе стоит торт, свечи. А бывало, ребята коптером передавали чай и печенье, скотчем намотают, чтобы по посадке не бегать.

Максим, боевой медик

(Максим — полный парень, бывший продавец телефонов в Киеве.)

Поначалу просто пиздец как страшно. Между вами и пидорами метров пятьдесят. Буквально шестьдесят сантиметров на метр окопчик, в лучшем случае по пояс. Надо вкапываться. Заступали тогда на сутки — один стоит смотрит, чтобы никакая скотина не лезла, а другой копает. Потом потихоньку привыкаешь, понимаешь, что это работа, знаешь, где можно высунуться, а где лучше не надо. Понимаешь, что это все везение: раз был в наушниках — осколок просто выбил на хрен наушник, не задев уха. Потом перестаешь уже бояться прилетов — когда и надо бы. Там надо искать позитивные моменты. Мы с пацанами были в окопе, по нам работал «василек», минометка четырехзарядная, мы ржали с них — они же не попали ни разу.

Леша, пехотинец

Обстрелялись: обстрел — упал, пронесло, хорошо, побежал дальше. Пропадает страх, человек куда себе надумает, туда пойдет и будет делать. Нас уже мало осталось, тех, кто заходили сначала, когда с голой жопой стояли, человек тридцать. Если бы тогда была хорошая поддержка, мы бы их выдавили, они не были готовы к такому сопротивлению. Но на миномет в день давали пять мин — когда в ответ летит двести. Они как пиздячили, так и пиздячат, ПТУРом охотятся на пехоту — идет один человек, они могут по нему лупить. Мы себе такого не можем позволить: даже если пять человек, у нас артиллерия не будет туда наводиться.

Боря, оператор дрона

Сказали: «Становимся на педали, с утра выезжаем в Донецкую область». Приехали: «Поедете тылы артиллерии прикрывать, на сутки, ни хера с собой не берите». И тупо на самый ноль поселили, только через неделю с окопа вывезли. Это Курдюмовка, самые места пиздоватые. Выкопал себе яму, лежишь там, метров сто пятьдесят — и враг сидит. Он же тебя тоже видит, обстреливает. Поразбомбили технику всю нашу, старлинк разгандошили. В первый момент это интересно и страшно, потом притупляется. Ну померз, отморозил себе стопы. Свалить никуда нельзя, неприятно, что еще скажешь.

Они еще пытались заставить нас штурмовать: «Там позиции свои, никого нет». Отцы-командиры, комбат, замкомбата, им скидывают какой-то приказ из бригады, а они не боевые офицеры ни фига. Но мы отморозились, что разведки нет, и слава богу: рота пехотная пошла, потрепало их, человек двадцать из ста не вышло, остальные как-то выбрались, кто раненые, кто как. Ну, больше таких попыток не повторялось. Им скидывали приказы — они слали отписки: нет артиллерийской поддержки, не хватает того-сего.

Потом командир подорвался, когда ночью выходили на позицию. Ходили там, ходили — и на той же дороге взорвался на мине, неизвестно откуда взявшейся. Взорвался прямо передо мной, просто на мину наступил и умер сразу, доставать не стали, потому что это было нереально, надо было собирать, и пошли обратно. Кровь с ушей пошла у меня, я блевал, второй хлопец тоже.

Дали в больничке выходных на пять дней. Но нам позвонили на следующий день: «Короче, надо очень, работать некому». Было грустненько, не хотелось туда ехать, ну, поехали. Какие там чувства — голова, два уха. Пять суток там, один день выходной. Ты заебанный, переебанный, сидишь там часов по 18 в день, один раз выезжаешь поспать или спишь там — на выбор. Сможешь выйти — выходи. Голова пустая, отстрел от реальности. Состояние потороченное, никакое, отсутствие состояния, состояние нестояния. Командир подорвался, выходных нет, полный безвыходняк. Тоннель времени, и тебе уже просто срать, делаешь что-то там криво-косо, холодно еще пиздец. Печку не пожжешь, плохая идея. И под конец мы уже замерзли, как выжатый огурец. Это такой депрессивно-адовый движ. По пехоте было семьдесят пять процентов потерь, много знакомых погибло. И мы просто медленно отступали.

Как раз мы застали времена «Вагнера», интересные вещи. Высовываешься, видишь — группа заходит. Получилось — заходят следующие, не получилось — один хуй заходят следующие, постоянно, каждый день, без техники. Максимальное сумасшествие, гнетущая картина. Я сам войну не очень люблю, не понимаю, на хуя этим заниматься, ни хуя в этом веселого нет. Люди ползают — что противник, что наши, это какая-то античеловеческая хуйня на самом деле.

Первый набор — даже в пехотных ротах все были добровольцы. Во втором процентов тридцать добровольно, а сейчас даже не знаю.

Егор, пехотинец

(Егор — мой друг, до войны художник-оформитель.)

Через двести метров уже их наблюдательные посты. Но у нас был все-таки лайтовый вариант — ну да снайперы, стрелкотня, ну пули свистят над тобой. Ты закопался, просто сидишь, землю выкидываешь. И все-таки занят — смотришь, чтобы никто к тебе не подлазил, гранату не закинул. Хорошо, что там была маленькая речушка между нами. А когда мины или танк выезжает, это неприятно, взрыв очень сильный. И как повезет, лотерея какая-то.

Потом я хотел выкопать еще под старлинк ямку. И они заметили, и начало прилетать, штук восемь мин, и АГСом закидывали — ради одного человека! Какая-то безумная трата средств, я просто не могу этого объяснить. У нашего противника неограниченный боезапас. Пригожин кричал «снарядный голод» — это, конечно, на публику игра, они кидают не считая. Могли просто стрелять по посадке минут двадцать от нечего делать.

Один раз сидели мы втроем на позициях, и прилетело в ствол дерева, взорвалось, и осколки пошли, одному под броник залетело, а другому в живот, прямо такой кусок большой. Я ему наложил бандаж. Один сам дошел, а другого мы вытаскивали. По полю, днем, это все просматривается, чудо, как нас не положили там вместе с ним. Мы его дотащили до других ребят, они их перехватили, а я вернулся на позицию. И чувствовал себя просто ух, один фронт держу!

Может быть, единственное, что хорошо в украинской армии, — это эвакуация, раненых действительно никто не бросает. У нас и двухсотых вытаскивают, чтобы заплатили родственникам, потому что иначе считается без вести пропавший. Проблема, что невозможно никакой техникой подъехать. На ногах, на руках все это заносится — патроны, выстрелы, пулеметы, ребята таскают. Бегаешь между блиндажами, там куча народа — медики, штурмовики, какая-то нацгвардия, такая движуха.

Данила, штурмовик

Так, как пидоры, никто не копается. Залетаешь в траншею, видишь перед собой такую дырочку в земле, а там предбанничек вырыт, и оттуда уходит еще вниз, и там такая себе комната 15 квадратов, и высотой — до потолка не дотянуться. Да что там говорить, когда мы штурманули первую посадку на Запорожье, обнаружили, что они забили там скважины, то есть у них был водопровод!

Ты захватил ихние позиции, вроде они глубокие. Но они свои позиции знают, и где-то там на оттяжке стоят орудия, и все, что ему нужно, — это открыть тетрадочку, посмотреть, какие циферки накрутить, — и он попадет точно. Поэтому очень важно самим копаться, копаться! А у нас очень много ленивых ребят. Ну и когда на тебе шестьдесят килограмм, ты идешь восемь километров по посадкам, а где-то бежишь — нет сил копать на самом деле.

Роман, боец добробата, медик и оператор дрона

(Роман — сухой, сдержанный, напряженный парень, в миру лингвист и программист.)

Вот ты приехал на охоту, нашел блиндаж пустой, в принципе можешь сразу поднять дрон и летать. Но это полная хуйня, надо обязательно познакомиться с соседями, понять, что происходит вокруг. Ты должен знать, кто слева, кто справа. Тебе нужна связь с теми, кто на этих окопах живет, кто знает оперативную обстановку. Идеально пройти всю свою линию, узнать, где какие наблюдательные пункты. Чтобы ты понимал, что никто не войдет в твой окоп и не расстреляет. Потому что ты можешь приехать завтра, а этот окоп уже не твой, и ты даже не поймешь, что уехал за линию фронта. Мы движевали в добровольческих ротах, поэтому все сами делали. Но иногда я вижу, что у людей это жестко провисает. Допустим, они полагаются на командира, а он сам туда не ездил. Или мог провтыкать, или спросить неделю назад, а все поменялось. Лучше перестраховываться и самому все проверить.

Мы стараемся найти место, где есть хороший блиндаж, или сами строим блиндаж помощнее. Основное поражение — за счет осколков, но ты можешь просто лечь или закатиться в яму. А если прямое попадание, то там, конечно, ни хуя не поможет. Но попасть из артиллерии довольно непросто. Мы же видим нашу артиллерию, очень грустим, что она не может никуда попасть.

Если вас не штурмуют, то ты живешь себе, чай пьешь, смотришь по сторонам. В том же танке ездить гораздо опаснее, потому что все хотят в тебя въебать. Артиллеристом быть тоже не очень хорошо — потому что малейший прилет рядом, а у тебя куча БК.

Первый бой

Пару раз ребята рассказывали мне про запомнившиеся им бои — обычно одни из первых.

Данила, штурмовик

Я в Бахмут въезжал с улыбкой: все, сейчас буду русню крушить. Это был мой первый боевой опыт, в составе сборной роты, сто двадцать человек из Киева, не знаю, зачем я туда вызвался. Нас вывели на позиции, которые как на открытой ладони. По нам постреливали, вроде бы рядом, а мы ходили, смеялись, даже без броников: «А, косоглазые…» Сейчас-то я понимаю, что нам просто дали заехать туда, на эти позиции, все завезти. А на пятый день, в шесть тридцать, как по будильнику, к нам легло посреди окопа, присыпало сразу одного — и началось наступление их. «Солнцепеки», авиация, артиллерия — всем, чем можно придумать, нас пиздили, нам прилетело в блиндаж, меня контузило, командира роты на моих глазах убило. Из-за того, что с детства, когда я что-то делаю, у меня приоткрыт рот, только из-за этого, когда прилетело, все потеряли сознание, только я нет, вытащил четверых из этого окопа.

Помню каждое мгновение того дня. Это был первый опыт, когда в меня летели снаряды, к этому никак невозможно подготовиться, потому что это очень страшно. Когда вас стояло семеро, прилетает снаряд, и вы оттуда убегаете втроем, а четверо вообще непонятно куда делись. За этот день нас осталось шестьдесят, и я понял, что больше вообще ничего не хочу и никто меня туда больше не загонит. Но сейчас, на Запорожье, я по Бахмуту даже скучаю…

Женя, минометчик

Утром приезжаем на позиции. С пяти до двенадцати что-то там рыли, облагораживали территорию, таскали бревна. 80% времени ты занимаешься тем, что копаешь или носишь здоровенные бревна. Потом приходят побратимы с соседней позиции — Масон, еще один дядька, позывной не помню, и Симпсон. Мы их накормили. Они рассказывают, что тут ну так себе позиция. Все солдаты, когда встречаются, обсуждают свои позиции — классная или не классная. И Масон говорит, что через два дня у него родится внучка, он точно знает, девчата долго не сидят. И говорит, что потом он на ротацию, сюда уже не вернется, ему по хую: «Так по хую, шо аж неудобно». Масон — человек с очень тонким чувством юмора. Чувство юмора вообще очень ценится в людях, с такими классно просто стоять рядом.

И тут передают по рации, что какая-то беда начинается. По переговорам ты слышишь, что пехота что-то видит, нужно к чему-то готовиться. А погода переменчивая, в обед солнце, а вечером дождь. Дождь — это плохо: ты не видишь в тепловизор и далеко не слышишь. И все пидорские штурмы происходят в дождь. Масон и Симпсон допили кофе, говорят: «Сейчас будет штурм, будет жестко», — и пошли на позицию. Я говорю: «Боюсь-боюсь-боюсь!», все-все на себя надеваю, а потом понимаю, что, блин, так спать хочется… И часа в четыре засыпаю, потом хлопцы смеялись: «Долбоеб, но с яйцами». Просыпаюсь в шесть, лучше не стало, все очень энергично суетятся. Слышу, что пехота общается со штабом, с нами, и все интенсивнее, интенсивнее. Перед тем как я заснул, было: пим — пим — пим, а тут уже: пим-пим-пим-пим.

И ближе к семи-восьми слышим, что работает танк по нашим позициям. Танк — мрачная залупа, ну его на хуй. Это очень быстро, и у него такие здоровенные ошметки. Потом приезжают ребята из радиоразведки, пытаются взлететь. И где-то под вечер приехала смена, а нас увезли в безопасное место. И в ту ночь начался штурм, это была ужасная ночь. А у нас была штабная рация. Я, может, всего этого и не знал бы без нее. Мы слушали это пинь-пинь-пинь, оно уже переросло в тыж-тыж-тыж-тыж, очень большая интенсивность переговоров. И это такая драма, потому что там твои братья.

У нас есть пацан Малюк, такой сбитый, здоровый. И у него «покемон», пулемет советский, и он так интенсивно и качественно работал, перекрывал делянку, что они потратили на него два ПТУРа, но он выжил, трехсотый, и его первым отвезли на эвак. На том кусочке, который нам вверили, было очень мало огневой поддержки пехоты, но связка миномета и пулемета, она решала. Они пидоры, но они тоже не хотят умирать просто так. Мы поставили условие ребром, что мы никуда не поедем, если у нашей роты не будет своего миномета. Если бы мы этого не сказали, мы бы еще большей пизды получили. Миномет у нас небольшой, 82-й, а снаряды были только дальнобойные — поэтому он сломался очень быстро, потому что за два часа мы выпустили 64 мины. А еще где-то вдалеке стояли четыре «милары», это итальянские пушки сотого калибра. Но они были далеко, и одна из них уже была подбита «ланцетами», и стреляют они, мягко говоря, кривовато. А еще у нас была классная пушка с кучей БК, но кто-то забыл положить какую-то деталь, и она вообще не стреляла.

В том бою Масон погиб и еще шесть человек из моей роты, и из соседней погибло восемь. До этого близкие мне люди умирали своей смертью. А Масон как-то быстро, буквально за два месяца, перерос в категорию близких мне людей, и тут вы уже прощаетесь, а ты такой: а, э… стоп. Пиздец ситуации в том, что там были батько и сын, оба в нашей роте. И при отступлении погиб и сын Масона. Там был прилет 120-й мины, и он говорит: «Хлопцы, я триста». Потом говорит: «Хлопцы, я все…» И все это происходит во время штурма, мы не можем их забрать. Потом, на другой день, мы вернулись, но позиции уже были заняты — наши разведчики подошли на пятьдесят метров и услышали русский говор: «Да я все тут держу!» Там уже были два взвода с пулеметчиком.

И непонятно, сколько людей отступает, сколько выжило, хаос, паника. Все так неожиданно, заканчивается не так, как ты прогнозируешь. Мы получили мощную пиздюлину. Обычно хочется рассказать не так, как было, а показать себя лучше, чем ты есть. Но когда живешь в мире Швейка, уже не заморачиваешься.

Дорога 

Главное оружие этой войны — дроны. Благодаря им противники отлично видят, что происходит за линией фронта, и могут атаковать цели гораздо точнее, чем раньше. Из-за этого внезапно снизилась роль бронетехники, которая толком не может даже приблизиться к передовой. Попытка танкового прорыва — это почти всегда самоубийство. Солдаты не рискуют выезжать на свои позиции на БТРе. За несколько километров до «нуля» они должны спешиться и идти небольшими, незаметными группами, буквально просачиваться на позиции.

Олег, пехотинец

На позициях стоять не так страшно, как заезжать и выезжать с них. Ты просто едешь, замыкаешься на себе, и одна цель — чтобы ты вернулся. Это война дронов, ты знаешь, что за тобой постоянно наблюдают и в любой момент в машину может быть прилет. У тебя внутри происходит куча мыслей, которые ты не можешь собрать. Бывает, спокойно заезжаешь, а бывает, полсуток не можешь заехать. Выжидаешь момента, когда можешь заскочить. Пацанов-то надо менять.

Илья, боец добробата, раненый

Мы лесом заезжали. Все простреливалось артой или танком, а самое страшное — FPV-дроны. Пидорский «орлан», который летает на пяти километрах, ему все похуй, он тебя срисовывает. Поднимается эфпэвэшка и залетает к тебе в машину. Ты едешь — куча спаленной техники стоит, машины перевернутые. Пока в лесу, ты в безопасности, но есть участки, где полем проскакиваешь 2–3 километра, их пролетаешь, залетаешь на позицию, спешиваешься быстро, бежишь до своих окопов.

Данила, штурмовик

По книжке нас должна техника довозить за четыреста метров до позиции противника. Но по факту там поля, степь и птурится все. Он там где-то лежит в кустах, у него ПТУР с лазерным наведением, нажал — и все, десять человек десанта плюс экипаж — двести. Поэтому мы спешиваемся и идем десять километров до места, где надо штурмовать.

Мне заводят новых парней без боевого опыта. Их учили — когда слышишь дрон, прячься под дерево. А мы идем по тропинке, это Запорожская область, там мина на мине. Только стежка, что протралили, — и вообще нельзя даже на полступни в сторону вставать. Идем — а дроны там летают, как голуби здесь, и невозможно выяснить, наш это дрон или их. Люди с тропинки начинают куда-то в траву прыгать, в кусты. Два парня себе стопы оторвали там. Один подорвался, второй испугался из-за этого, начал бежать, соскочил — тоже подорвался. За четыре месяца из десяти целым только я остался, остальные трехсотые разной степени. Там не важно, наш дрон — не наш. Не наш — тем более не надо на месте залипать, надо сваливать с этой точки. В принципе, как ни тренируйся, ни холостись — на поле боя это все не работает. Только опыт.

Саша, боец добробата

На Бахмут — дорога жизни, дорога смерти — как ни говори. Я тогда в первый раз видел, как что-то подбитое горело, и видно, что там останки сидят. Не самое приятное зрелище, но на второй месяц там это воспринималось уже спокойно. За несколько дней нащелкали 20 единиц нашей техники. А ехать-то все равно надо. Страшно было максимально, я каждый раз собирался с силами, садился специально так, чтобы сразу выскочить. Ну, все хотят сесть так, чтобы выскочить.

Штурмы 

Поскольку подъехать на технике к фронту нельзя, позиции противника штурмуют маленькие группы, человек по 8–10. Сначала вражеские окопы обстреливают артиллерия и минометы — так, чтобы сидящая там пехота не могла поднять головы. В это время до них старается добежать штурмовая группа, чья цель — запрыгнуть в окоп и убить всех, кто там сидит. Задача обороняющейся пехоты — увидеть штурмовиков своими глазами или с помощью дронов, отбиться самим или навести на них артиллерию. Обе стороны пытаются глушить вражеские дроны, но не могут делать это все время, потому что своим тоже надо летать. Если штурм удался, штурмовиков сменяет пехота, которой предстоит удерживать отбитые позиции. Вскоре ее по той же схеме начинает штурмовать десант противника. В результате этой возни фронт уже много месяцев стоит почти на месте. Это возможно благодаря огромному количеству смертей, про которые не говорят в новостях.

Дима, оператор дрона, раненый

Окопались, неделю простояли, потом вас начинают выбивать — настолько, что просто нереально удержаться. Артиллерия часов восемь-девять подряд лупит, все переконтуженные, кого-то ранит, убивает. Сначала артподготовка, потом они заходят. Пока артиллерия, они подходят, потом перестают стрелять, чтобы своих не покосить. Хорошо, если у тебя опытный дронщик, который сообщит, откуда они подходят и сколько их. Потом командование принимает решение на откат, отходим назад, занимаем свежие позиции. Так мы отходили.

Леша, пехотинец

Артиллерией разбирают по максимуму наши позиции, потом идет пехота. Сначала шло мясо, «Вагнер», просто в лоб. И пока хлопцы отбивали мясо, зашли спецы с фланга. И понесли мы там большие потери. Ну, пидоры гораздо большие потери понесли, но меня ихние потери мало интересуют.

Максим, боевой медик

Против нас стоял «Вагнер», в основном зэки, неподготовленные люди, а с фланга пошли спецы, в маскхалатах, с теплаками, просто аккуратненько сняли людей, пока их не заметили. Перед наступлением всегда идет минометный обстрел. И пока минометка херачит, пидоры подлазят. Ты вылезти не можешь и не видишь их. Много в том лесу осталось моих друзей. Из тех, с кем я приехал, в роте уже почти никого не осталось. Ну а потом новеньких прислали.

Василь, минометчик

Смотрю на птичке [дрон] через теплак: Г-образная посадка и они идут. Первых уже нет, поразрывало, а они идут колонной, как зомби. В записи смотреть это смешно, а кто там был, знает, как страшно. Но они тоже научились передвигаться, ходить правильно, с разрывом в 20–30 метров. Влупил миномет — они все залегли, встали и пошли дальше. Ну зацепишь ты одного, стрелять смысла особо нет, тут нужно что-то крупное.

Данила, штурмовик

На поле боя первая задача — уничтожить врага, вторая задача — выжить, третья задача — помочь побратиму. Если мы идем на штурм и у меня на глазах кого-то ранили, но штурм еще не закончен, мы в пидорских окопах, я должен через него переступить и идти дальше. Потому что, пока я буду помогать этому, и меня забаранят, и его. Этот человек тебе должен доверять, как и ты ему. Я просто спрашивал: «Можешь сам?» Классно, если раненый все одупляет, говорит: «Все, иди дальше, я себе сам помогу». Некоторых поцарапало, увидел кровь, начинает кричать: ай-ай-ай, спасите-помогите! Это все приходит с опытом. Но надо быть готовым переступить и что через тебя переступят. Так же, как и аптечка: я ни в коем случае не должен использовать свою аптечку, если тебе помогаю. Потому что, если вдруг прилетит, где я себе найду? Если у тебя нет с собой турникета, а у меня есть — ну конечно, я свой отдам, намотаю, но это неправильно. Перед каждым выходом все озвучивается: «Я проебал аптечку».

Парни рвутся вперед, на характере прут — но, как правило, это хорошим не заканчивается. Чем опытнее человек, тем лучше он понимает, что рваться некуда. Так уж устроено, какого-то побратима не стало, проходит пара недель, и никто не вспоминает, как он там рвался. Война не то место, где надо геройствовать, это наказывается сразу. Надо все делать продуманно, расчетливо и именно так, как себе наметил. Хотя и не получается так, как себе наметил.

Георгий, штурмовик

(Георгий — улыбчивый цыган с золотым зубом.)

Идем штурмовать — у нас музыка играет. Ну а что, настраивать себя на плохое постоянно, идти с грустным лицом? Это ничего не изменит. Ты по крайней мере своей улыбкой поднимаешь настроение другому человеку, который первый раз идет и переживает. Я такой ступор поймал, когда был первый мой выход, — начали все, и авиация, и танк, по нам работать, и ПТУРы, минометы, стодвадцатка, пятидесятка. Кого-то задвухсотили, кого-то ранили — и меняется человек. Однажды штурмуем окоп, слышим, им комбат в радейку кричит: «Это укропы, их там два-три человека!» А их человек пятнадцать было, они побросали оружие и убежали на минное поле. А мы ржем, нас четверо. Я взял радейку, говорю ему: «Ошибаешься, нас тут тысячи, миллионы».

Илья, боец добробата, раненый

Мы с морпехами на технике речку форсировали, чтобы потом штурмовать пидорскую посадку. «Да там никого нет, пацаны! Быстро заехали, дали всем пизды, осели…» А там укрепрайон, рота окопалась, бетоном залитые доты, там только пизды получать… Мы доехали, у нас уже не было трех танков. Один на минном поле, только мы проскочили. Из трех БМП только моя форсировала Ингулец. Там берег очень крутой, на него не заехать, из трех бэх смог только мой один, чудом, под углом, еле-еле. По нам мины летят, танк работает, мы понимаем, что наша вторая бэха утопилась, мы одни, уже начало падать возле нас. Танки наши уже горят, ну пиздец. Разворачиваемся валить, съебываемся, и нам вдогонку — бам, рядом, второй — еще ближе, я понимаю, что третий будет по нам. За ручку десантного отделения держусь, чтобы, если что въебет, сразу выпрыгнуть. И тут дзиинннь!!! — бэха останавливается, кумулятив попал в каток, и вся струя уходит под днище. У экипажа сгорели бороды, мы все контуженные.

Мы даже не доехали до той посадки. За полтора года я ни разу не видел пидора, чтобы в него стрельнуть даже. Тыкались-мыкались, тебя видно, минометы работают. Танк выезжает, буряты — у них на позициях такая яма, они встают в нее, пушка торчит. Они видят переправу и еще далеко за нее, наваливают. По ним сыпется рядом, но прямым попасть очень сложно. И все сюда навелись, а они отстреляли свой БК и уехали. Меняют БК — и в другое место. Бурят умный, блядь! Морпехов разъебывали месяца два, трупы плавали — воды не видно. Там бригаду разорвали очень быстро, приехала вторая — ее тоже. По телевизору: «Наши морпехи взяли Давыдов Брод!» А какие потери — никто ничего.

Паника 

Леша, пехотинец

Самый большой враг — это паника. Ты вместо того, чтобы думать, как остановить противника, начинаешь думать, как оттуда свалить. Это неправильно, ты должен удержать противника. Ну слава богу, мы побороли этот страх, никто не побежал никуда. Потому что если начинается паника и кто-то бежит, то открывается фланг. У нас было, когда приданное подразделение запаниковало, они снялись с позиции и ушли. Но это ж такое, у каждого психика реагирует по-своему. Кого-то винить я не могу.

Никита, боевой медик

Чуваки с соседней позиции [в Бахмуте] прибегают: «Все, пиздец, там никого уже из наших нет давно! Враг здесь будет через двадцать минут! Рация не работает, мы съебываемся, вы съебывайтесь тоже, если хотите спастись!» И чуваки этим заражаются, потому что они туда только пришли, а это люди, которые там уже были. И начинается: «А если они оттуда выйдут, нам пиздец, а если отсюда, нам пиздец». Паниковать опасно для жизни: кто первый побежит, скорее всего, первый и умрет. Это естественная реакция, но если ее пересилить, шансов выжить больше.

Приходилось более опытным бойцам или офицерам приходить и прям на месте успокаивать: «Так, ты сейчас отправляешься обратно, сутки отдыхаешь, потом смотрим, что с тобой делать». Надо самого главного паникера выделить и его изолировать.

Если человек прибегает: «Все, пиздец!» — это паника. А если он приходит и говорит спокойно, что ситуация хуевая, они идут оттуда и оттуда, с теми я связался, у них то, с этими связь утрачена, вот такие прогнозы, — тогда можешь подумать, что действительно надо съебываться. Меня на войне успокаивает, если я проинформирован. Если ты сидишь там, где командир, у тебя есть рация, ты слышишь, что там бой идет, команды, которые дают, потери. Если я понимаю, что херовая ситуация, для меня это спокойнее, чем если я не понимаю, что там, и нашифровываю себе самое страшное.

Дима, оператор дрона, раненый

На Лимане бригада понесла очень жесткие потери. Выехал батальон, а вернулось человек 170, двух рот просто не стало за три месяца. Ну, спокойно все это воспринималось, к тому моменту ценность и своей-то жизни упала очень сильно. Не было этого: ой, я же мамина бубочка. Просто делаешь работу. Ты знаешь, зачем ты ее делаешь и что будет, если ты перестанешь. И привыкаешь, что смерть тут кругом. Ранен — оказать первую помощь, убитый — по возможности эвакуировать. Понимаешь, что вас на один автомат меньше и, если начнется штурм, вам хуже.

Когда начались потери, я посидел вечерок, скурил пачку сигарет, обдумал и понял, что это будет в любом случае, это война. Просто когда рядом смерть, твоя жизнь перестает чего-то стоить. Выстрел из танка, мина — тебя раскидало. Ты понимаешь, что твоя жизнь стоит столько, сколько патрон.

Одного друга убило — прямое попадание танка, от него осталась только каска. Каску я забрал, хотел отнести ему на могилу, но ее украли. На полдня настроение падает, а потом думаешь: это уже случилось, это не изменить. Оттого что ты будешь загонять себя, лучше никому не станет. Можно проанализировать ошибку, если она была, и все. Хреновенько, настроение на ноль, общаться ни с кем не хочется, просто переживаешь это в себе и живешь дальше. Сейчас да, тяжело, особо-то друзей и не осталось. Но если ты дашь волю эмоциям, сам можешь оказаться двухсотым, в лучшем случае трехсотым. Потому что много кого это толкает на агрессию, на глупые поступки. А на войне поговорка: «проебал — убило». Если не будешь воевать с холодной головой, долго не провоюешь.

Саша, боец добробата

А надо мной летает дрон, и я лежу и думаю: он видит меня или нет. А если видит, то скинет он на меня ВОГ или нет. Я понимаю, что сейчас у меня будет паничка. И я просто взял автомат, загнал патрон, поставил на предохранитель, думаю: если прилетит, я успею застрелиться. И с этой мыслью я как-то упокоился. Лежишь себе, «василек» где-то рядом накидывает, куски земли прилетают — ну и ладно.

Бахмут 

Одним из самых страшных сражений этой войны была оборона Бахмута, громко распиаренная обеими сторонами. Сколько солдат ВС РФ положили ради захвата этого разбитого в щебень города, никто не знает. Евгений Пригожин хвастался, что только у вагнеровцев было убито 20 тысяч человек. ВСУ также понесли значительные потери.

Никита, боевой медик

Там было в тысячу раз все стремнее, интенсивность обстрелов несравнима. На ходу выпрыгиваем из брони со всеми своими клумками, с оружием, там все поломано, включая асфальт, и тебе надо через это все с какими-то ящиками бежать. Забегаем в подвал 16-этажки. При этом мы не знаем: а вдруг враг уже зашел в этот двор?

Заняли позиции в развалинах хрущевок, в подвале. Там нет ни одной точки, где можно себя чувствовать хоть чуть-чуть в безопасности. Они понимали, что остался маленький микрорайончик, там сконцентрировано много наших войск. Ну, стреляешь — куда-нибудь оно попадает.

Еду привозят на БТРе, с ходу выкидывают на какой-то точке, чтобы побыстрее съебаться. Если вы прикомандированные, то вас меньше всего жалко. Они вас видят первый раз. Мы понимали, что, если надо будет уходить, нам скажут последним или даже забудут. А когда надо будет вперед идти, мы пойдем первые. Что куда возить, решает начальник логистики, который сидит в Краматорске. Ну и что, он будет рисковать водителем ради нас? Да ничего, пройдутся. И вот ты идешь. Каждый раз, когда выходишь из подвала, там другой пейзаж. Реально люди терялись: шли вечером, одни ориентиры были, на рассвете обратно — их уже нету.

Медик из другой роты, Валера, передает мне записку: такие и такие лекарства нужны, поделись. Собираюсь, выхожу — опять новый пейзаж, огромные какие-то кратеры, вчера тут стоял гараж, а сегодня яма. Прихожу к ним в подвал: а где Валера? «Уже унесли». Казалось, чувак в мощном подвале, я раньше к ним заходил: «О, чуваки, у вас хоть нормально…» «Калибр» попал в это здание, пробил две огромные бетонные стены.

Я сначала паниковал очень сильно. А потом придумал, что окей, я не могу ничего с этим сделать. Чтобы не сойти с ума от страха, надо отстраниться, что это все понарошку, не со мной и я просто так играюсь. Это мне помогло выдержать.

Все, что может случиться страшного, я в первый месяц себе передумал, засыпая. Например, что эвакуация крайне затруднена. Нужно нести человека по городским развалинам километр, под постоянным обстрелом. Машины туда не могут заехать, а другая техника из-за долбоебизма подчиняется не нам. Плюс вдоль дороги в город уже куча такой сгоревшей техники стоит. А пешком нести двадцать километров до своих нереально. Я вообще не уверен, что там можно пройти, чтобы тебя не пристрелили, потому что непонятно, кто идет.

Я думаю: это пиздец, люди будут в лучшем случае быстро умирать, а в худшем — мучиться, а я буду в этом участвовать. Я говорил об этом только командиру и замполиту. Это неприятная штука на войне: вообще я стараюсь с людьми быть откровенным, говорить что есть. А тут ты понимаешь, что все очень стремно, нельзя говорить всем, может начаться паника. Ну они такие: «Да, мы это тоже понимаем». Но в моей роте не было такого, чтобы человека пришлось тащить. Погибшие были — к счастью, все мгновенно гибли, без вариантов. В другой роте перли раненого на носилках — и доперли.

У нас в основном были контуженые, и мы всех, кто уже не может держать оружие, отправляли. Смотришь — много ли блюет, насколько сильная головная боль, говорит ли. Если через сутки ему лучше не стало — значит, скорее всего, и не станет. У нас осталось 20 человек, которые могут воевать, и еще 10, которые обуза, за которыми нужен догляд, надо оказывать помощь, я столько капельниц в жизни не ставил. Потом я понял, что некоторые вещи, которые я делал, были бессмысленны, но как минимум это морально помогало. Подвал, там люди лежат, прилетает мина, полкомнаты разнесло, чуваки с нар послетали. Прилетает, прилетает, прилетает, подвал не выдерживает, разваливается, засыпало, в стене дырка. Постоянный грохот, камни откуда-то летят. В итоге там, где мы должны были отдыхать, мы понесли большие потери, чем на огневых позициях.

Количество потерь зависит от того, как считать. В другом подразделении людей даже записывать никуда не будут: воюйте дальше. А у нас все потери были нормально зафиксированы — поэтому нам удалось оттуда выйти. Командование обладало объективными данными, что мы утратили боеспособность и нас оттуда надо забирать.

Ну и вышли в измененном состоянии сознания. Ну ничего, через несколько дней я отошел. Мне очень нравилось, что в Константиновке я могу просто в саду сидеть под открытым небом, днем, ночью. Ребята смеялись, что я все время в саду. На звезды смотрю, сижу себе курю. Это была суперрадость, думал: ну что может быть уже тяжелее?

Командиры

Егор, пехотинец

И потом посадили на позиции прямо на нуле. Ноябрь, холодно, дожди, воды по колено в блиндаже, там глинистый грунт, вода не уходит. И по неделе, а в последний раз вообще десять суток я сидел. У нас просто плохой ротный был, мент бывший. Пришла в армию куча всяких людей, не воевать, а за выслугой или медалями — это как-то чувствуется. Он никогда не был на позициях вообще — просто подписывал приказ. Сидел в Славянске, 30 километров от линии фронта. А когда нас в этих окопах с водой должна была менять другая рота, пришел их командир, посмотрел: «О нет, ребят, у вас здесь позиция-200, я своих людей сюда не дам». Ну и я понимаю, что его люди за ним пойдут. А наш: ну погибли и погибли.

Женя, минометчик

Очень важно для пехоты, чтобы была огневая поддержка, это один организм, взаимодействие. Чтобы вся рота, 120 человек, друг друга быстро понимали. У нас суперротный, а дальше, кто над ним, — они не супер, и ему приходится решать эти проблемы тем, что он сидит с бойцами на позиции. Обычно ротный не находится в окопе, а у нас ротный ходит: так, ты смотри сюда, тут молодцы, тут хуево очень — и дальше пошел. Он такой дирижер этого оркестра.

Миша, боевой медик

Ротный — скажем так, бывает и хуже. Он прислушивается до каждого. У него не бывает, что все, я сказал, это окончательно. Если кто имеет какую-то мысль, все обговаривается, как сделать лучше. И он всегда стоит за своих хлопцев. Например, до нас приехало восемь человек, и командование сказало, что они сразу пойдут в штурм. Он отстоял их, впрямую сказал: «Вы что, долбоебы? Пацаны только приехали, какой штурм…»

Никита, боевой медик

Командир — обычный парень, работает автомастером. И еще один чувак, айтишник такой, довольный жизнью. Но он себя хорошо проявил, он может организовать людей, выстроить здравые отношения. Наши патриархальные мужики — они же очень часто инфантильные, и очень сложно договориться, что надо скинуться на что-то, сделать что-нибудь, что сейчас неприятно, но потом больше пользы принесет. Он толковый командир, выслушивает людей, идет навстречу, когда какие-то личные вопросы, уважают его солдаты.

Командир должен быть осведомленным, все контролировать и давать указания людям, что делать. А ты же никогда на сто процентов не знаешь, что именно надо делать, — всегда есть какой-то выбор. Решение может быть неправильным и привести к чьей-то смерти. А его все равно надо принимать, это сложная моральная штука. Мне предлагали пойти на курсы и стать офицером, но я подумал, что вряд ли справлюсь с тем, чтобы отправлять людей на гибель. У этих людей получалось, я доволен.

Командир должен прежде всего не кипешевать, не делать лишних движений. А если надо делать, то делать очень быстро. И учет раненых: если у человека контузия, баротравма, чтобы не относился: «Это у вас моральная травма чи шо?» У нашего командира был приоритет сохранить личный состав — или из-за характера, или из-за того, что у нас районная ТРО, атмосфера такая, что все-таки соседи. Он же здесь живет, понимает, что будет до конца дней вдов встречать на улице.

В Бахмуте мы постоянно шутили, что нами командует маршал Жуков. Когда мне говорят «иди на смерть», я понимаю, что это просто машина, долбоебизм, людьми жертвуют ни за что. Но я со своего места не могу оценить обстановку, просто не знаю всех факторов. Если бы я посмотрел со стороны, то, может, и по-другому бы решил.

Дима, оператор дрона, раненый

Даже если командир хороший, все равно все в какой-то момент его будут называть мудаком, как ни крути. Ты знаешь, что он в любой момент тебя может кинуть в наряд просто так. Как командир, может, он хороший, но бзик какой-то в голову пришел — и вы сломя голову несетесь этот бзик исполнять. Если не этот командир мудак, так другой. Чтобы все нормальные командиры, так не бывает, и нечего запариваться.

Роман, медик и оператор дрона

Их комбат пнул под зад, сказал, что завтра нужно вот это, и они пытаются. Бывает, что какой-нибудь комбат решил выслужиться, а он не воевавший никогда, бывший управленец, мэр, допустим. Он понимает, что всех надо пнуть, никто добровольно никуда с места не сдвинется. Как правило, люди на местах достигают результатов, отталкиваясь от этих приказов, уже сами выстраивают на месте процессы. Да, они не всегда согласуются с тем, что хотел бы видеть комбат, но за такое не наказывают.

Кирилл, боец добробата, раненый

Классный командир — ему ставят задачу, а он ее перекручивает так, чтобы сберечь личный состав. А неклассный выполняет приказ прямолинейно, не думая, что можно как-то улучшить, схитрить, недовыполнить или, наоборот, перевыполнить.

Данила, штурмовик

Я же сам командир отделения. Посмотрели, к кому прислушиваются, и сделали меня. Херовый командир тот, кто кричит «вперед», настоящий командир должен кричать «за мной». По книжке я должен быть в середине отделения. Я так не могу, парни идут за мной, зато они смотрят, что я ими не прикрываюсь, никто не сомневается, чтобы повернуть назад.

Война, понятно, это очень плохо. И внукам своим я не буду всего рассказывать. Ты одну сигарету на двоих раскуриваешь со своим братиком, приходишь через полторы минуты, а его нет, одна воронка. Потом где-то в стороне видишь то, что от него осталось. К нам попали два парня, только-только приехали на ноль. И ты говоришь им: «Идите туда». Они пошли, и их убило. А скажи ты на десять секунд раньше, и их бы не задело. И очень сложно это отпустить и работать дальше. Я после этого просил дать мне отгулов, надо было переварить. Тем более что на районе могу с их родственниками увидеться. Я до сих пор не переварил. И сейчас надо опять вести людей в бой. И эти сомнения меня будут постоянно терзать: идти не идти, туда не туда. Но у меня нет других вариантов.

Наше командование сидело за одними партами с пидорским. Точно так же наши командиры не стесняясь отправляют пацанов на 99-процентную смерть. Ты им говоришь: «Тут перед нами мины». А они: «Нет, вперед, вперед!» Я говорю: «Я вижу, вот она лежит передо мной». — «Вперед!» Гандон командир — это беда похлеще, чем выйти на батальон пидоров одному. Там-то ты хоть точно знаешь, что это враг. А тут ты должен делать то, что он тебе говорит, а ему на тебя абсолютно насрать.

Конечно, всегда есть возможность отказаться. Если ты готов нести уголовную ответственность, то можно попробовать. Я тогда отказался вести свою группу. Я там с соседями поговорил, они мне рассказали обстановку, я сказал, что своих не поведу, идите сами. Меня сняли с этой задачи, обещали показательно наказать, но тьфу-тьфу — ничего. Плюс бывает: «Отказываемся?» — «Да-да». Подходит командир — хоп, один переобулся: «Ладно, пойдем…» Бывает, командиры умеют перенастроить, а бывает, люди боятся тюрьмы. Хотя, если выбирать — тюрьма или смерть, я бы, конечно, выбрал тюрьму.

На войне наебывают только те командиры, которые повыше. Командир батальона, например. Вот ему пришла команда — и ему похрен. К тому же у нас так устроено, что чем больше командир положил людей, тем больше ему наград дадут. Положил роту — крест, положил батальон — Герой Украины. Хотя такой командир роты, как у меня, это просто мечта — сидит где-то в штабе, слышит, что какому-то солдату плохо, надевает на себя броню, сам заходит на поле боя, а этого юнита выводит — хотя командование сказало контуженых не выводить.

А до него был у нас ротный, который сидит в телефоне, мы залетаем, говорим: капитан, так и так, а он говорит: «Та мне вообще по херу…» Только закидывает ноги на диван и дальше сидит. И что с ним делать? Я знаю случай, когда командир одного батальона вообще пидорам инфу сливал про расположение его же подразделения. Сидит в штабе, эсэмэской кинул — там пацанов накрыли, ему денег скинули. Это доказанный был факт, они видели его телефон. Официально рапорта писать бесполезно, но это же война, поехал куда-то, взорвалась машина.

Армия

В большинстве взятых мною интервью звучало словосочетание «армейский долбоебизм». Романтические чувства, которые ВСУ вызывали в начале войны, полностью испарились.

Никита, боевой медик

Я понимаю, что мое высшее командование — подонки. Всякие решалы, коррупционеры, богачи. Я готов это терпеть, пытаюсь саботировать их приказы. Здесь приходится свыкнуться с бессмысленной деятельностью, бюрократией, долбоебизмом. В армии, особенно в тылу, имитировать бурную деятельность можно бесконечно. Мы приехали, нам говорят: «Покосите на позициях траву, едет проверка». Мы такие: «А что же вы нам раньше с собой косилки не давали? У нас там не кошено было». Разжаловать человека очень сложно, обычно отправляют на повышение, реформировать ничего нельзя. Поэтому нормальные подразделения стараются держаться от всего этого подальше. Люди говорят: «Поедем на войну, там хотя бы этой хуйни не будет». Там решения принимает человек компетентный, а не тот, у кого больше звездочек. Там скажут: «Чувак, или делаешь как надо, или пиздуй в тыл заниматься хуйней. Или получишь пизды, мы на войне, никто не будет разбираться». 

Женя, минометчик

В армии, если ты все воспринимаешь серьезно, у тебя рано или поздно потечет крыша. Надо все воспринимать как в книжке про Швейка — потому что ничего с тех пор не изменилось. Из госпиталя я приехал с диагнозом, что мне нельзя находиться там, где шумно: «Окей, поедешь на ТЭЦ». А на ТЭЦ ты с утра до вечера сидишь в двигателе внутреннего сгорания. Приехал какой-то полковник, сказал, что полетели «шахеды», поставьте палатку. Поехали, поставили. «Нет, не палатку, надо копать блиндаж!» Ладно, приехал трактор, весь день копал, вырыл фантастическую яму, стали уже договариваться про какие-то вагончики, чтобы туда поставить, — «Нет, все отменяется». Потом приехал еще полковник, спросил: «Кто хочет воевать?» Я записался. Мы поехали на полигон, провели там три недели, я учился на связиста, параллельно ходил на курсы дронов. А в итоге меня снова вернули на ТЭЦ. Куда оно движется, как движется — это такая стихия, там нету правил, хотя все состоит из правил. Нужно иметь большой энтузиазм или похуизм, чтобы справиться. И ты читаешь новости, там ужасы, а ты тут сидишь. В конце концов я просто пришел к своему командованию: «Чуваки, все, я пошел». И тогда меня отпустили на фронт.

Илья, боец добробата, раненый

Нам тут со всех сторон говорят «перемога, все охуенно». А ты видишь, как люди гибнут просто так, по дурости командирской: «Ребята, сейчас заходим туда, там вообще никого нет. Сейчас на броню сели, залетели, всех убили». Потому что офицер — это студент, который окончил военку, ему дают лейтенанта и сто человек в подчинение, а он ни разу не стрелял. Вот он и учится на своих ошибках. А банально надо было поднять птичку, посмотреть. Или глупость, или нет времени, надо быстро, — и залетает рота, а возвращаются двадцать человек. 

Тебе дали двести патронов — все, воюй, пацан. Мины 82-е еще есть, а 120-х уже нету, и пехота сидит тупо терпит. Это везде сейчас, я просто в ахуе. А при этом я ходил по лесу, по позициям, знакомиться с соседями. А они бухие сидят, дупля не вяжут, хуйней страдают, стреляют без прицела куда-то в ту сторону — и у них есть БК. Молодой тип бухой сел в машину — вот эти машины, которые волонтеры собирают по копейке, перевернулся, разъебал машину. Его куда-то там отправили на другой, он опять бухой ключи взял. И вот три раза бухой разъебал машины. А что ты ему сделаешь? Не уволишь же. Я думал, это одни такие, пошел к другим — там такая же хуйня, к третьим — и понимаешь, что вся бригада одни лымари. Ночью спят — их же могут вырезать втупую. Но их можно понять, они там восемь месяцев немытые, сука, сидят, ебашатся. Они устали и на все забивают: «Сейчас мне ногу оторвет, на больничку поеду и заебись, навоевался». Поглядишь на это — сразу у тебя мотивация ууупс.

В 3-й штурмовой, где «азовское» командование идейное, — там более-менее с умом. Да, у них потери, потому что они воюют жестко, но они переживают. А есть бригады, где просто мясо, щас подъедут еще.

Егор, пехотинец

В лесу патрули какие-то нелепые, охраняли сами себя, непонятно зачем, просто, чтобы люди не шатались без дела.

Последнее, что меня возмутило, — подбили нашу технику под Вербовым, она там лежит перевернутая, сгоревшая. И поступил приказ: «Эту технику надо вытащить и отправить в Житомир для расследования». Выдают тягач, выдают людей. А это самоубийство — ехать туда на тягаче и пытаться вытянуть сгоревшие БТРы. Этих людей посылают на верную смерть: 90 процентов, что в них прилетит. И вот командир этого МТЗ в сердцах высказывал, что это какой-то капец. И ты понимаешь, что куча ресурсов потрачена, огромный риск для людей — и только чтобы провести какое-то идиотское расследование. Что, следователь не мог приехать посмотреть? Хочется просто прийти к этому следователю и сказать: «Что ты творишь? Может, ты сам съездишь? Или давай мы тебе видео с дрона снимем, если ты такой трусливый?» И это везде! Это система, ты ничего не можешь сделать.

Я, когда в армию шел, думал: ну, это же война, там должно быть по-умному. Но когда в окопах послушаешь истории ребят… Им не оформляют боевые, человек два месяца просидел на передовой, а оказывается, что у него нету ничего, забыли подать. Эта армия как будто из двух частей состоит: одни действительно воюют, а другие на этом пытаются нажиться, хотят, чтобы все это было подольше. Зарплата капает, особо напрягаться не надо. Наш командир, который ни разу на позициях не был, уже и медаль получил, у него выслуга. Говорят, там у командования такие выражения: «А чего это у вас так потерь мало? Вы, наверное, плохо воюете?»

Почему мы сражаемся в Донецкой области, а не во Львовской? Потому что в российской армии все точно так же, только там в разы больше. Люди, которые два года назад пришли на подъеме, разочаровались. Если сейчас скажут: «Ну все ребята, как хотите» — 99 процентов бы ушли.

* * *

Мой товарищ Митя записался в добровольцы на второй день российского вторжения. Но повоевать толком не успел — скоро русские отошли от Киева. Митя сперва был в учебке, потом его вызвали в Киев служить в Минобороны — понадобилась его прежняя специальность. Мы встретились в Киеве, Митя был одет в гражданское.

— Представляешь, профессия, от которой мне уже блевать хотелось, спасла жизнь. Пришла бумага, подписанная начальником Генштаба: явитесь туда-то. Приезжаю — мне полковники честь отдают. А буквально через пару недель у наших начался пиздорез.

Я, когда увидел, как работает министерство, подумал: ну все, нам пиздец. Если они так работают, шансов нет. Я до сих пор не понимаю, почему мы хотя бы вничью держимся, у меня нет рационального объяснения. Две трети задач вообще не соответствуют ничему. ВСУ как организация ужасна — калечит и убивает людей просто из-за плохой организации. Все держится на солдатах на передовой.

Дичайшая бюрократия, все процессы так устроены, что даже умные люди не могут ничего полезного сделать. Между АТО и этой войной у военных были очень низкие зарплаты, капитан, майор получали 12–15 тысяч, и остались самые тупые. Если ты встречаешь офицера, который не увольнялся с 2005-го, это гарантированно ублюдок. Потому что жить на эти деньги и не мутить было нельзя. Там работают сапоги, они сбиты киянкой для одной цели — отправлять солдат на фронт. Ну вот он отправляет, отправляет. Это такое болото!

Люди говорят: «Вот у нас такие результаты контрнаступления — может, что-то в консерватории подправить?» И ничего не обсуждается, что удивительно. Изменений никаких не происходит, разве что под давлением депутатов-популистов: поднять солдатам зарплату, увеличить отпуска. Но каждое такое решение блокируют. На заседания профильного комитета в Раде приходили Залужный, Сырский, Наев и, глядя в пол, говорили: «Нет, зарплату солдатам не надо поднимать, они все деньги пробухают». Ну очевидно, что их об этом просил офис президента, у которого этих денег нет, но что ж ты за п…?

Мобилизация в жопе. Если у кого-то в начале войны были иллюзии, то сейчас все понимают, какой там пиздец, и просто бегают от армии. В селах люди закончились, там гребенка самая плотная. Я слышал, что будут проблемы со следующим сельхозсезоном — не осталось трактористов. Не найти мужика, чтобы вскопал тебе огород. Поначалу я ходил в форме, потом перестал. Заметил, что люди стали шарахаться от военных — еще подойдет, повестку вручит.

Я спрашиваю Митю, общается ли он со своими побратимами из бригады, он качает головой:

— Нет, это было бы совсем неловко…

Добробаты

Помимо обычных армейских частей, на фронте воюют множество неформальных подразделений — бывшие националистические добробаты, иностранные батальоны, местная тероборона и просто роты, собранные инициативными командирами и формально приписанные к ВСУ, ТРО, ГУР, нацгвардии, военной полиции или куда-то еще. Часто эти подразделения формировались на базе совершенно мирных компаний, сумевших быстро организоваться, раздобыть оружие, деньги и решить бюрократические вопросы. Так, я общался с ребятами из роты, костяк которой состоял из тусовки киевских толкинистов: к началу войны они накопили достаточно необходимых скилов. Условия и атмосфера в таких подразделениях обычно заметно лучше, чем в среднем по ВСУ.

Роман, медик и оператор дрона

Бригады ВСУ очень различаются. Есть где пожестче иерархия, есть помягче. Есть более мелкие подразделения, спецназ. У них, как правило, более гибкие условия, нестандартные задачи и оригинально мыслящие командиры. Как правило, это охуенные типы, давно воюют, у них хорошие отношения в коллективе, они знают свои возможности, берут под себя задачи. У них опять же есть репутация, они напрямую связываются с более высоким командованием, те их уважают. 

Илья, боец добробата, раненый

У нас банда оказалась вся надежная. Я в бэхе когда горел, мы от наших позиций были в двух километрах. Морпехи: «Не, не поедем туда». А наши пацаны за мной приехали буквально через пять минут, хотя по ним пакет «градов» прилетел. Нас загрузили, вывезли, и я сейчас за каждого полезу в жопу. Брат мой родной со мной воюет, это его кенты [приятели], они в детстве толкинистами были, пиздили друг друга клюшками по голове. Им только дай повоевать. Тот подтянул этого, этот того — и подразделение сложилось, там не было случайных людей. У нас командир умный, чувак с бизнеса, голова работает, и все в роте — его друзья, он всегда с нами. Мы сами все решаем: на эту задачу ты можешь быть гранатометчиком, а на ту — агээсником, мы очень гибкие в этом плане. Сами операцию продумываем. Нам говорят: «Надо завтра!» Мы: «Нет». — «Нет, надо завтра!» Мы: «Нет, будем делать по-своему». Поэтому мы все живы через полтора года.

Ты приезжаешь к воякам, договариваешься: так и так, у нас есть средства, хотим поучаствовать. Смотрим местность, поднимаем птиц, смотрим все дороги. У нас свой штаб, своя поддержка, пока можем, наваливаем. Закончилось: «Але, штаб, дайте БК». Командир сидит на телефоне, потом: «О, намутили, воюем!» 

Но и дисциплина была, командир запрещал алкоголь: «Так, чуваки, мы не бухаем месяц, ждем, пока можно будет». И отдыхали нормально, и обувь у нас нормальная — мы же сами покупали, за свои деньги, и питание, сами скидывались и готовили. И все читали, учились, ютьюбчик каждый день: «Как разобрать пушку на БТР». Причем это пидорский ютьюб.

* * *

Раненый боец того же подразделения по имени Кирилл на вопрос про самое яркое воспоминание ответил:

— Меня из боя вытащили прямо на свадьбу. Мы форсировали Ингулец, занимали позиции в посадках. Должны были выйти через два дня, а у меня свадьба. И командир приказывает меня вытянуть. А там нельзя просто взять и выйти, надо через мины, потом по открытому полю пробежать под огнем, перебежать речку. Меня одного из отряда вытащили, бой шел, не затихал. Не забуду, как я грязный, из боя, сажусь в машину и меня везут к поезду. И приехал во Львов, прямо на свадьбу…

Саша, боец добробата

Я ожидал, что будет как в ВСУ — ты заехал и полгода гниешь в окопе, с корнями срастаешься. Что будет стандартная военщина, командир, живущий отдельно от всех и ебущий всем мозги. Он тебе дает приказ, ты не имеешь права отказаться. А у нас все достаточно лайтово и горизонтально. Командир спит с нами, готовит нам, и отношения достаточно компанейские. И ты можешь вопросы задавать, спорить о чем-то. Мы шутим, что у нас ситуация настолько хорошая, что мы командира на хуй послать можем, а он нас в ответ. В некоторых частях ВСУ ты боишься лишний раз к начальнику подойти. Скажешь: «У меня зуб заболел, надо съездить в Киев полечить» — тебе в ответ: «Вон окоп, иди умирай». 

У нас многие вопросы обсуждают коллективно. Ты можешь сказать: «Давай я лучше это буду делать, у меня лучше получается». — «Ну окей, давай». И комбат заезжал к нам в гости, сидел. Он заходит на кухню, мы такие: «Ну шо, давай, мы тебя будем отчитывать за это и это». В документах мы все — солдаты-стрельцы, и наши командиры взводов, рот и батальонов стали ими не потому, что они какую-то академию окончили, а потому что имеют авторитет и доверие коллектива. То есть это не какой-то пришедший извне человек, который нам свою волю навязывает, а наш побратим. Нас командование бережет и на всякие безумные самоубийственные задачи не отправляет. Из Бахмута нас вывели, потому что был сигнал: единственная дорога птурится. Если понятно, что дело пахнет большими проблемами, нам говорят: «Все, снимайтесь». Причем часто вопреки желанию большого командования. Наш штаб решает: ни фига.

Роман, медик и оператор дрона

Люди не верят в свою смертность, отрицают, это очень на войне чувствуется. Лезут куда не надо, им отрывает руки-ноги. Пошли, например, за трофеями, когда все простреливается и заминировано. У всех притупленное чувство опасности. У меня то же самое: я тебе говорю, как я буду танки жечь, а не о том, как меня вычислят. Потому что при работе с дроном очень сильное радиоизлучение, ты словно прожектором светишь, меня могут по нему найти и начать наебуривать.

Если ты хочешь результат, ты очень резко палишься. А если хочешь войну безопасно просидеть — очень маловероятно, что ты что-то заебашишь или кого-то спасешь. Это всегда дискуссия между тем и тем. Если я эвакуационщик и обзвонил бы всех смежников: «Я буду ездить к вам на любой вызов, в любой пиздак, звоните», — то я бы спас больше людей, но, возможно, умер. У меня знакомый так погиб, француз, очень старался.

И в артиллерии то же самое: хочешь попасть — тебе нужно пристреляться, с десятого раза попасть реальней, чем с первого. Но эти выходы очень видны, это же вспышки, а у русских есть средства контрартиллерийской борьбы, «ланцеты», дроны-суицидники, тебя определяют, и ты — приоритетная цель. Но я это опускаю, отодвигаю мысли о смерти.

Идеально не упарываться, изучать обстановку, не торопиться, петлять, — и тогда ты плюс-минус находишь момент, когда можешь уебать. А если у тебя командир, которому нужно отчитаться за десять снарядов — мы, мол, работали, не хуйней страдали, то он говорит: «Стреляй, сука, огонь, блядь!» А у тебя вообще время не то и цели нету…

Ранения 

Боевой медик Максим, бывший продавец из салона мобильной связи, сказал, что в его роте от первоначального состава осталась только четверть. И вспомнил один из первых боев.

— Мы только со смены пришли утром, даже не спали. Кто-то поехал в город, а я пошел в магазин. Там был товарищ мой Фитиль, мы с ним договорились вечером посидеть потрындеть. И тут опять вызывают. Получилось так, что мы разделились: он поехал в первой группе, я во второй. А если бы не пошел в магазин, то был бы в первой. Вечером мы пошли к ним в усиление, потому что прошла информация, что идут пидоры. И по дороге нам сказали, что Фитиль не выходит на связь. Я спросил: «Сколько?» — «Около часа». Тогда я понял, что его уже нет. Второй парень по радейке сказал, что он тяжелый триста, сказал своим пацанам отходить, а сам «выдержу, сколько смогу». А когда мы сказали в рацию, что мы в условленном месте, по нам начал работать миномет. Тогда троих моих затрехсотило. Это был первый мой тяжелый, ранение в пах. Когда ты понимаешь, что ничего не сделаешь, пытаешься перевязать, поднять его не можешь, потому что таз раздробленный, перемотать не можешь, потому что он весь мокрый, в снегу, даже армированный скотч не клеится. Он был еще в сознании, единственное правильное решение было как можно быстрее его оттуда вытянуть. Одного очень сильно контузило, он почти ничего не слышал и ничего не видел. Он просто руку мне на плечо положил, и мы с ним так выходили. А тот, у кого был осколок в ноге, на адреналине еще быстрее, чем мы, побежал. Пацанов я своих вывел до брони, мы начали уезжать, и только в рошельке я стал терять сознание.

Там десять человек погибли. Это зима, грязь, холод, какие-то пулеметы сразу заклинило, а где-то еще отстреливались, но пулеметчик — это мишень номер один. С пидорами работал снайпер, который снимал пацанов. Один парнишка, которому был 21 год, встал на пулемет, прикрывал наших, которые отходили, даже успел немножко пидоров покосить, пацаны видели, как его снял снайпер, успели его забрать. Остальных мы смогли вытянуть только спустя три месяца. Пидоры не удосужились их убрать, даже своих двухсотых. С некоторых даже носки сняли, просто, блядь, раздели. Обувь была только на одном, потому что ему другую пятку оторвало. Перчатки, носки, шапки. Ну и плюс запах, никогда, наверное, не выйдет из моего носа. Когда идешь в сторону позиций, там до хрена пидоров валяется, гниют давным-давно. И все равно как-то не так пахнет, когда ты знаешь, что это твой, совсем иначе воспринимается этот запах. Благо, что была зима и пацаны трошки сохранились, хоть узнать можно было. Но пидоры наши тела минируют. Просто так поднять, упаковать — нет. Тебе надо сначала прицепить кошку, где-то спрятаться, дернуть. А то пацаны приходят своего забрать, и вместо одного двухсотого — еще трое.

Это просто остается в памяти, и ты пытаешься это засунуть куда поглубже, не особо вспоминать, не расстраиваться лишний раз. Просто понимаешь, что сейчас расстроишься, впадешь в какую-то депрессию — а что от этого поменяется? Так и привыкается. Ты привык к смерти и уже не особо ее боишься: будет как будет. Гражданские психологи помочь не могут. Они не понимают, что это такое, когда на твоих глазах человека разрывает — а тебе надо делать дальше свою работу.

Данила, штурмовик

Очень много видел страшных ранений, когда человек умирал, потому что до точки эвакуации его надо пронести семь километров, и из них три — это траншея, которая идет вот таким зигзагом. И у него обе ноги висят на кусочке кожи, как-то примотанные палками, чтобы по пути не потерять. И его тащит один, потому что ты никак не встанешь в траншее, чтобы с двух сторон его нести. И на всех рельефах, и это такая адская боль, и все равно он терпит-терпит. И ты передаешь человека, он еще жив, в сознании, подшучивает. А потом спрашиваешь: «А помнишь, того типа мы тащили?» — «Не доехал до больницы полтора километра».

Все, что касается спасения жизни, — у тебя мало времени, поэтому решительно надо все делать и не сомневаясь, четко. Очень много парней истекают кровью, потому что турникет недожат. Надо не жалеть ни себя, ни приятеля. Очень многие: ща попущу на один оборотик. Опять же куча турникетов некачественных — там оборвалось, тут поломалось. Кажется, люди, которые прислали эти турникеты, хотели помочь, но такую помощь лучше бы себе оставили.

У меня Калина был ранен в ногу осколком и херово перемотался, но его дотащили до первой точки эвака. Он терял сознание, и, пока забирали его, рядом прилетело еще и оторвало руку, и он истек кровью окончательно. У пидоров такая фишка: они трехсотят парня и ничего не делают. За ним идет эвакуация, на одного человека надо четверо. И когда вчетвером тащат одного, они просто догоняют эфпивишками всю группу. И из одного триста получается два двести и три триста — и погнало, цепная реакция, у них дронов этих до фига.

Роман, медик и оператор дрона

Когда кого-то ранят, а потом ловят на него эвакуацию — это очень частая история. Вероятность того, что ее ждут, стопроцентная. Другой вопрос — успеют ли отработать. Ты пострелял, ранил пехоту, но не всегда знаешь, где у них эвакуационная точка. Туда приезжает машина, но она стоит пять минут. Это только на бумаге просто выглядит — приехала эвакуация, ты ее разъебал. А за пять минут перенавестись, отстреляться и попасть — небанальная история. Даже FPV-дроном разъебать эвакуационную машину непросто. У тебя с грузом максимум минут десять полета. Пока долетел, на маневры остается несколько минут, а машина за это время уже либо успела уехать, либо не успела приехать. Людей на перемещении поймать — это надо постараться. Даже вот я знаю, что у них каждый день в шесть часов пересменка, БМП приезжает — и все равно не всегда могу.

Никита, боевой медик

Обстрел, прячутся в подвале, и ракета РСЗО пробивает дом и детонирует. В подвале человек шесть пряталось, мы туда прибегаем, надеваем шарфы, очки, фонарик. Пыль, кровь, кишки, на входе лежит Виталик, и над ним сидит один из офицеров: «Я не знаю, чи он жив, чи не». Череп открыт, он не дышит. Я говорю: «Виталика оставь, последнего будем». Там другому ногу оторвало, Руслану Дизелю, мы начинаем ему оказывать помощь, при этом я менеджерю людьми вокруг. Там же куча людей, их контузило, они не понимают, что происходит. Командую: «Все, кто может, выходят наверх». Потом надо решить, кого везти в какую очередь. Первым — Руслана, потом более легких раненых, потом уже Виталика. Ну и кто кого несет — тоже не так просто решить, надо четко людям говорить, что надо делать, потому что они в неадекватном состоянии.

Просто на автоматизме, на опыте, на квалификации делаешь в правильном порядке простейшие манипуляции. Пока оно несется — нормально. Шок наступал постфактум — бляяядь, пиздец, вот это была жесть… Мне такое не нравится. Травмированное человеческое тело очень неприятно трогать. У меня с детства отвращение к сырому мясу, на базаре не мог в мясной ряд зайти. А тут ногу берешь, как на базаре. 

Были случаи с полостными ранениями в живот, в легкие, это стремно, ничего особо не сделаешь — только гнать-гнать-гнать быстрее к хирургу. Пикап короткий, человек лежа не влазит, ноги торчат, едешь, держишься, чтобы не выпасть, его держишь. Думаю: только бы он не умер по дороге. Говорю: «Русик, ты меня слышишь, давай руку мою возьми и сожми». Там все трясется, это не машина скорой помощи. Я ему каждые тридцать секунд: «Руслан, сожми руку!» Сжимает — значит, еще все хорошо.

А другие, нацгвардейцы были в нашем селе, один хлопчик лет двадцати и дядька лет сорока пяти, тоже их посекло осколками. И бывает, этот человек ничего, пару месяцев полежит, и все будет окей. А тут вижу: бля, чувак, твоя жизнь до конца дней будет херовой. Мальчик ныл, стонал, а дядька терпел: «Долго еще? Долго еще?» Думаю: как ты меня заебал, я ж не водитель, еду с тобой в пикапе, вижу только то, что у нас сзади, там какой-то лес, грязь летит.

Дима, оператор дрона, раненый

Проснулся уже в Днепре, смотрю — ноги не хватает. Думаю: ну что ж. Я там все время был под морфином, поэтому чувств не было, просто залипал в телефон, только иногда напоминал, что нужно вколоть обезбол. Эмоции начались уже в Киеве, когда потихонечку отошло наркотическое. Одной ноги нет, вторая в печальном состоянии: кости нет, части икроножной мышцы не хватает. Нога висела на нервах и на коже. И фантомы — это когда ты ощущаешь конечность, которой нет. Мозг, например, думает, что нога в кровать провалилась — как в игре, когда в текстуре пропадает что-то. И она болит, и ты с этим ничего не сделаешь. Потому что мозг не понимает, что ноги нет, и прозванивает. Я в позу эмбриона от боли сворачивался — настолько сильно болит пятка, а я ее не могу даже потрогать, и непонятно, что делать. Но я трогал обрубок, чтобы дать понять мозгу, что нога здесь заканчивается, дальше ничего нет. И как-то оно сработало, месяца два с половиной на это ушло. Понахапывал инфекций в госпитале, одна из них гепатит. Начинается разбирательство, все отнекиваются: я не я, и хата не моя…

Роман, медик и оператор дрона

У всех медиков, которые долго работают, есть чувак, который умер у них на руках, потому что у них не было какой-то приблуды — они ее потратили, или не взяли, или не сообразили, что ее можно использовать. И они потом всю жизнь с этим живут, грузятся этим очень долго. Это наверное, пока самое страшное, что было на войне: к тебе едет раненый, а ты не понимаешь, как его спасти, и не у кого спросить…

Убивать

Мне сложно спрашивать солдат об убийстве врагов — таких же солдат, в неотличимой от их собственной форме.

Илья, боец добробата, раненый

— Нам бы въебать кого-то нормально, кого-то убить, — Илья сверкает пиратскими глазами, — как начали убивать, так понравилось! Притягивает, пиздец! Когда висит коптер твой, ты по нему наводишься АГСом, он стреляет такими маленькими гранатами, они секут осколками. Мы уже пристреляны, знаем, что у пидоров там тропа. И они такие вышли, на похуях, на сигаретке, идут. А летное время сорок секунд. Ты дал очередь — они слышат выходы, но им похуй, и тут по ним — па-па-пам. Один сразу упал, не шевелился, а двое дырявые, поползли в блиндажик. Ты: «О, день прошел не зря…»

— У тебя не было опыта насилия раньше?

— Да какое тут насилие? Это уничтожение врагов, все удаленно, ты видишь, как они умирают, на камере. Если я убил типов, которые пришли меня убивать, это не насилие. Главное, что я к своим агрессии не проявляю. Никакой рефлексии по этому поводу, только радость, что ты сделал свою работу, был полезен, можешь поехать на базу, выпить пива.

— Да поменялось у тебя отношение — и к человеческой жизни, и к агрессии, — вдруг говорит его девушка, которая сидит вместе с нами. — Я с тобой боюсь за границу ехать, где русские есть. Ну и даже твое отношение к тем украинцам, кто выехал…

— Они обоссанные уебаны — если они вернутся! А если останутся — то туда им дорога…

Роман, медик и оператор дрона

— То есть ты видишь людей, которых сейчас убьешь?

— Конечно, ты же заинтересован попасть. Дроны — это точное оружие: как снайпер, только взрывает и может лететь, огибая препятствия. Мы занимались сбросом с мавиков, ты прицеливаешься, сбрасываешь боеприпас, метров с пятидесяти — он должен стабилизироваться, плюс горизонт — ниже 30 метров потеряешь сигнал. А дрон-самоубийцу можешь довести прямо до цели, но опять же мешает горизонт, тебе нужен ретранслятор в небе.

— У тебя есть моральные терзания?

— Нет, абсолютно. Я понимаю, что это враги, они сделали очень много зла. Какие бы они хорошие люди ни были, они выполняют социальную функцию, принадлежат структуре. И я не могу их переубедить. Если бы можно было им позвонить, поговорить, я бы этим занимался, не вопрос.

— Но ты же понимаешь, что там сидит точно такой же чувак, с таким же дроном, совершает те же действия. Не возникает ощущения абсурда?

— Это просто логика войны, как любая работа. Если у вас общий контекст, вы и структурируете все одинаково. Этот дрон прилетает, падает, мы его находим, юзаем то, что они там придумали. Отдаем технарям, они все раскрывают, с «герани» снимаем модули джипиэсные, ставим их на свои, отправляем в рашку. Это просто логика войны, как любая работа. Наоборот, гораздо меньше абсурда, потому что ты понимаешь, как все происходит. Желания создать профсоюз дронщиков у меня не возникает. Они враги, и все. Я понимаю, что они могут делов натворить, потому что мы сами можем. Понимаю, как их вычислить и что надо лучше прятаться, потому что враг ко мне так же относится.

— Они внутри своей системы представлений уверены, что борются со злом.

— У сатанистов тоже есть картина мира, у ХАМАСа тоже есть идея, что они защищают обездоленных по всему миру. Они заражают людям мозги какой-то поеботой. Во что они верят, неважно, а поступки их — это пиздец. Они пришли на эту территорию, сделали людей несчастными. Я не представляю, чтобы я делал то же самое, несмотря на всю ненависть к рашке.

Дима, оператор дрона, раненый

— Мы большую часть были в обороне, подпускали их на 15–20 метров, сколько выдерживали, — там и гранатой можно было закидать, и расстрелять. Они идут на штурм, я не знаю, на что они надеются, может, на страх. Умирают реально как в тире, даже отвечать не успевают по большей части. ЛДНР — это, грубо говоря, бомжи, у некоторых даже находили вместо бронепластин ноутбуки. Нет какого-то удовольствия, просто приятно, что ты его завалил, а не он тебя. Но и ужаса «я убил человека» — такого тоже нету. Убил и убил. Сначала была злость на фоне патриотизма — она помогла все это принять. В тот момент, когда они вылазят, — ну либо ты их постреляешь, либо они тебя.

Под конец просто идешь, собираешь трофеи, смотришь, чего ты такого понагребал себе. Нужно же забрать документы, передать в спецуру, понять, где какие войска стоят. Опять же если это ЛДНР, то это, по сути, украинцы, их как минимум нужно внести в реестр мертвых. Потом ходили друг перед другом хвастались, кто больше завалил, кто трофей пожирнее выдернул. Я с дрона сковырял танчик, и там каска лежала. Оказалась максимально жирным трофеем: она была пробитой и внутри было написано «Ерема». Мы нарисовали герб России как курицу общипанную, все это залакировали, разыграли на аукционе — и пацанам собрали на дрон.

Когда пару раз убил, принял это все, начинается уже аттракцион, какая-то кровожадность проснулась, мне нравится. Не знаю, как буду с этим жить в обычном мире. Скорее всего, просто уеду из страны, потому что отношение людей тут иногда тоже вызывает желание убивать.

Самое интересное лично для меня было немножечко поиздеваться над родственниками. Взять телефон, найти контакты родственников, написать: «Ваш сын все, можете забрать его в лесу», — и даешь квадрат. Они начинают сразу: вы хохлы, бандеровцы. И мы начинали уже издеваться, записывать видеосообщения. Они все равно не украинцы, не хотят в Украину — так чего нам их щадить. Они пришли на нашу землю, они говорят, что мы плохие — ну, значит, мы станем для них демонами, чтобы они боялись просто.

— Ты что, не понимаешь, что его мать в отчаянии?

— И поэтому она пишет, чтобы моя мать сдохла, а я заболел? Она сама знала, куда она его послала! — нервно отвечает Дима.

Боря, оператор дрона

— Мой приятель, британец Майки, был медиком, вывозил раненых с передка, и у него чердачок потек, ПТСР. Его задолбало людей вытаскивать, ты там возишь чуваков, у которых конечности оторваны, раны, кровь течет. Говорит: «Не могу уже трупы видеть» — и в штурмовики перевелся. Говорю: «Ну пойдем в дронщики», еще куда-то, у нас знакомые в минометке. Он говорит: «Ноу, хочу в пехоту, меня заебало. Если уже быть на войне, то пехотинцем, чтоб уже по чесноку: или вы меня, или я вас, а этой всей хуйней не заниматься». Я его понимаю, он себя успокаивает. Там ты хоть совестью чист — держишь автомат, против тебя тоже автомат, у вас шансы равны. Тут всем важно себя успокоить. Когда стреляешь из миномета — тебе может и стыдно стать, потому что человек же прекрасно понимает, чем он занимается. Ты тут накидал, а там человеку пиздец как страшно. А он, будучи медиком, понимает, насколько страшно человеку.

— А мне тут один чувак рассказывал, как ему убивать понравилось.

— Ну, поехала крыша, че. Или выебывается, тут у многих такая тема, понторез врубается: ебать, мы убивцы. Это сказки, он так себя успокаивает. Да чувак, что ты рассказываешь, расскажи кому-то другому. Что он там на мониторе видит? Если бы он пошел в пехоту и там сказал, что ему понравилось убивать, я бы ему поверил. Подумал бы: вот это, чувак, тебя поплавила война. Но я такого еще ни разу не слышал…

* * *

Мне трудно их понять. Обычный язык не передает этих чувств, потому что это такой запредельный уровень стресса, страха и жестокости, такая измененка, которой в нормальной жизни никто не переживает. Это такой выбор, «проблема вагонетки», которую человек не должен совершать. Это необходимость жить дальше с опытом, способным разрушить любую душу. То, что творится на передовой, нельзя натянуть на нашу систему ценностей. И для всех, кто сейчас оказался на войне, два года назад все это было так же неприемлемо. А теперь у каждого из них что-то ампутировали. Человек становится тебе родным, вы вместе переживаете самый страшный и глубокий в жизни опыт, а потом его при тебе убивают. Но и люди, оставшиеся в мирной жизни, тоже ампутанты. Они так устали от войны, что инстинктивно хотят от нее отгородиться. Сшить нас между собой невозможно.

Пленные

Другой сложный для меня вопрос в разговорах с солдатами — отношение к пленным. Мой товарищ Митя в начале войны рассказывал:

— Расстрелы пленных, жестокость по отношению к солдатам врага — это то, что изнутри, из армии, совсем иначе воспринимается, как норма. Любой солдат с нашей стороны готов, что его не будут брать в плен. И к тому, что наши не берут в плен в некоторых ситуациях. Снаружи очень тяжело оценивать, а изнутри может быть такой градус… У нас один из офицеров рассказывал, что они сожгли колонну и вытащили из одной машины раненого солдата. И полкилометра несли его на свои позиции, взяли в плен. Так вот, каждый раз, когда при мне этот офицер рассказывал эту историю, звучал один и тот же вопрос. Его задавали даже наши медики: «Зачем вы его тащили? Почему вы его не добили?»

— Но ты же не знаешь про этого чувака?

— Ну а как можно разбираться? Как ты стрелять на поле боя будешь? А вдруг он хороший? Война состоит в том, чтобы убить всех врагов. Если честно, зависит от подразделения. Ты можешь попасть в плен, и с тобой будут обращаться хорошо, а могут пытать или застрелить. Но обращение по Женевской конвенции — это скорее исключение.

Данила, штурмовик

Мы пленили только одного пидора. Потому что они реально все уверены, что мы тут нацики, боятся в плен сдаваться. У них у каждого второго в военниках памятка: помни, если ты сдашься в плен, нацистско-фашистские ублюдки тебя будут пытать, яйца отрезать. Для них легче себя подорвать гранатой. И с вот такими глазами сидят, когда ты разговариваешь с ними: «Вася, все, тебя никто не убьет, тебе повезло, но я бы хотел, конечно, тебя убить». Им страшно, но осознание приходит, что никто с ними ничего делать не будет, и они прям очень удивлены. Но я бы, конечно, лучше пленных не брал, я просто такой злой на них, это просто капец. Хотя у меня мама с России, куча родственников, и я там прожил десять лет.

А у них есть, конечно, такие спецы, которые могли ночью увезти без единого выстрела пять человек. В Кременной, когда мы работали в лесу, приходит с утра смена на позицию, а там никого нет и пропали рация и «крапива» — карта с указанием, где чьи позиции. Все вещи, все оружие так и лежит, просто заминировано по кругу. Я на 96 процентов уверен, что эти спецы не будут с собой возить пленных — вытрясут информацию и возле дерева расстреляют.

Георгий, штурмовик

— Мы идем по окопу, там уже никого, оружие лежало. Кто-то сдавался, стоял, руки поднимал. А один, мы проходили, сам в себя стрелял. Не знаю, боится, или Героя России захотел, или чтобы белую «ладу» семье дали. А есть такие, что гранату под себя ложут. Один раз чуть не попали: он выходит, оружие выкидывает, а у него вот тут граната и он выходит с чекой. Ну что делать, конечно, стрелять в него. Но в основном они стараются убежать, но там же минное поле. Или забегают в блиндаж и там сидят. Первая, вторая, третья граната — и они выходят сами, выбрасывают оружие. Один раз человека три побежало в сторону наших, в 54-ю бригаду, одного одвухсотили пидора, а двух пацаны забрали, не знаю, что с ними, мне неинтересно. И слава богу, что мы не брали. Не знаю, как бы я отреагировал.

— А ваши в плен попадали?

— Попадали, три человека. Зашли пидоры в четыре утра, вывели их, по ним никто не стрелял, потому что там наши были. И мы были шокированы, когда увидели, что они наговорили потом в интервью: мол, другие страны все обещают нам помочь, а в итоге ничего не дают, нечем воевать, нету чего кушать. Думаю, пиздили их там просто. Один раз был большой обмен, вернулся человек — не просто кости, а мы его не узнали, ни зубов нет, ни носа почти, такие фингалы, двух мизинцев нету. Девять месяцев просидел, когда увидел родных, плакал просто, даже слова не мог сказать, полгода вообще не разговаривал.

Дима, оператор дрона, раненый

В Северодонецке один русский шел с баулом, автомат вообще свесил, заблудился, что ли, — и запрыгнул в окоп к нашим пацанам, к разведчикам. Ну те и взяли его в плен, заставили тащить еще и их вещи.

А так если раненый легкий — оказать медпомощь, связать, чтобы не убежал, забрать в плен. Если тяжелый — просто добить. Туда транспорт не доезжал, нужно было тащить. Если он может идти — ну, ему повезло. Или если находился желающий его тащить. Наши как-то не особо хотели их таскать. Мы перегружены оружием, БК и так далее. Плюс мы можем быть элементарно уставшие, плюс холод собачий, ты нереально устаешь от этого. И еще тебе нужно тащить вот это тело, которое хотело тебя убить. И это тащит не один человек, а четыре.  

Я не добивал: ну, мучается — его проблемы. Я пришел, посмотрел, что мне надо, — оружие, патроны, может, какой-то трофейный шеврончик, забрал документы, телефон и ушел. Хай себе мучается.

Братство

Саша, боец добробата

Бывает, какая-то стрессовая ситуация, кто-то что-то забыл, не сделал, парни наорали друг на друга. Но всегда это кончается тем, что вы подходите друг к другу, жмете руки. Раньше ты бы за какую-то херню обиделся и ходил с этим полгода, хотя бы и понимал, что это херня. А сейчас гораздо проще стало сказать: сорян, я был неправ, давай это забудем.

У меня такое было: парень, с которым я работал, мой второй номер, у него не получается, мы не можем навестись, он начинает кипишевать, истерит, я не выдерживаю, начинаю на него орать: «Да ты заебал истерить, успокойся!» Он орет на меня: «Я тебе в ебало щас дам!» — «Давай!» Минуты две-три поорали, а одновременно переставляем миномет, наводимся, все получается. Через две минуты я подхожу говорю: «Сорян, я был неправ». — «Ты тоже прости, я заистерил трошки, бывает…» В таких условиях все конфликты надо проговаривать, это не то место, где ты можешь обижаться на людей, накапливать недоверие.

Женя, минометчик

В моем взводе три архитектора, один программист, один аудитор, один завхоз (но он в молодости хорошо дрался), рихтовщик машин и потыкана ондатра. Они по большей части не пьют и не употребляют, это островок здравого смысла. А когда ты выходишь за эти пределы… На самом деле ты можешь вести себя как угодно, главное, чтобы ты делал свою работу. Там все друг друга посылают на хуй ежесекундно. Чем дольше вы вместе находитесь в компактном людском коллективе 24/7, тем больше вы друг друга заебываете. Не потому что вы плохие люди, а просто так мир устроен. Вы не братья, не родственники, вы не обязаны друг друга терпеть. И ты не можешь копить эту энергию в себе, ходить и обижаться, у тебя нет времени, ты должен делать работу. Потому что от тебя зависят жизни других людей. Когда вы работаете, вы должны взаимодействовать. Они нам говорят куда, а мы знаем как. Человек, который передает, должен знать координаты, а человек, который заряжает пороха на мины, должен знать, что значит третий порох, разбираться в спецификации. Ты должен понимать, интересоваться, чувствовать, что происходит рядом, с людьми вокруг. В каком состоянии коллектив — так вы и будете воевать. И если вы все хуесосите друг друга и тебе это неприкольно, то ты долго там не протянешь. А если хуесоите и тебе прикольно… (Смеется.)

Есть люди метеоритного сплава, которые, когда прилеты, сидят как сидели. Это тяжело объяснить, когда ты это видишь. Как говорила моя бабушка: «Нельзя получить учебу из нелюбимых рук». Очень важно, чтобы был такой учитель, который одупляет, что делать. Первое чувство: что делать, что делать?! Потом смотришь на людей вокруг тебя и делаешь как они. Если с тобой находятся люди неопытные, ты тоже делаешь хуйню. Если опытные — ты тоже делаешь все правильно. Посылания на хуй — это все сантименты, а главное результат.

Никита, боевой медик

Я людей близко не подпускаю, чтобы не стали моими лучшими друзьями. Вернее, не прилагаю к этому никаких усилий, только если это само происходит. Меня на день рождения звали пару раз, а я не звал их, наоборот, уехал, меня отпустили. Мы специально соблюдаем некую дистанцию, чтобы в случае утраты не так тяжело переживать.

Одному чуваку у нас тяжело, пьет. Потому что не понимает — или, наоборот, очень четко понимает, что делать в жизни. Я стараюсь таких особо не подпускать — понимаю, что они могут на меня очень сильно все это вылить и я буду сидеть в этом всем. Для этого есть специальные офицеры — они, правда, херово работают.

С одним дядькой, Сашей, я сдружился несмотря на разницу в возрасте, ему 56. Возможно, потому что он марихуану употребляет, мы с ним покуриваем иногда. Но он молодец, делится со мной опытом и юмором, он весь этот армейский долбоебизм знает хорошо: «Солдат без бирки, шо хуй без дырки». 

Там оно все то же самое, что здесь, просто более утрированно. Если человек херово себя ведет по отношению к остальным, то он и там будет так. Например, старается так подкрутить, чтобы вместо него туда пошел кто-то другой: «Что-то я ездил пять раз, а он только два раза…» Или проявляет жестокость к гражданским — я не говорю, что надо их целовать и облизывать. Бывают такие мутные чуваки, стараются намутить ради своей выгоды — там это не уважается. Твоя там только зубная щетка. Или командир мог бы чуть-чуть не выполнить задачу, но сохранить личный состав. А он выполнил — и не потому, что она такая важная, спасла всех остальных, а просто хотел выслужиться. Бывает, надо иди куда-то с тем-то. Думаешь: «Нет, с этим не хочу идти. С другим бы пошел, а с этим нет». Сразу оцениваешь, можно ли на человека положиться.

Если вы не на передке, то можно неформально домой съездить. А если у него там какой-то залет, с алкоголем связанный, то его спалят и вас всех накажут. И ты думаешь: блядь, ты же знал, что всех накажут, что ж ты?

Есть ощущение общего опыта с кучей незнакомых людей. Но таких уже сотни тысяч, и опыт у всех разный, а человек любит приврать, рассказать, какой он герой. Не каждый, кто там был, мне брат — потому что я там видел тех, кто трусил, подъебывал, проявлял жестокость, корыстолюбие, выгоду себе искал за счет других. 

Вот маршрутчики должны были бесплатно возить участников АТО, ну и всех льготников. А они это не любили, выебывались. И была такая праворадикальная группа в Киеве, самая из них сучистая, которые мать родную за деньги продадут. И они занимались тем, что этих маршрутчиков щемили и на видео это снимали. Я представляю, как после этой войны такой вот нацик решит доебаться к маршрутчику, а тот ему скажет: «Сынок, это не ты в том селе съебался и наш правый фланг оголил? Я ж тебя помню…»

Роман, медик и оператор дрона

Есть люди, которые живут там, ничего не делают, уже очень устали от войны, работа тяжелая. Но в целом те, с кем ты встречаешься на передке, обычно очень хорошие люди. И всем интересно попиздеть, люди там достаточно искренне общаются. Если вы приехали на позиции, всегда можете зайти чаю попить, угоститься. Или если вы случайно пересеклись с другой группой, которая так же ездит, выбирает позицию. Раз-раз, слово за слово, понимаем, что мы похожие вайбы разделяем, хотим что-то сделать. И, допустим, мне нужна какая-нибудь запчасть по дрону, я у них узнаю, они узнают у своих — и кто-то что-то найдет. У всех в цене обмен вещами, это прямо хорошо считается. И мне предлагают, и я предлагаю. 

Если видишь, что человек очень эгоистично настроен, или юмор не понимает, или жесткий собственник — такие люди, как правило, не сильно воевали. Потому что ты поругался с человеком, а сейчас лежишь с ним в блиндаже, в любом случае вы будете общаться. Или ты поругался, а он единственный медик на всю линию. И у них свой эвак, и они вызовут к тебе и довезут тебя все равно. Ну и будешь ты там правым.

Данила, штурмовик

После Бахмута я приехал домой и решил для себя, что все, хватит. Но побыл дома около месяца, и такое начало лезть: как они там без меня. А еще когда тебе твои люди говорят: «Данила, мы без тебя никто». Никто этого не стесняется, парни говорят, что нам друг с другом повезло. Раньше я не понимал людей, которые жестко получили пиздячек и начинают снова рваться в эту жопу, а теперь я понимаю. Потому что в этой жопе твои люди, невозможно это спокойно переносить.

Психика

Леша, сорокалетний строитель из Сумской области, пошел на фронт добровольцем в начале войны. По глубокому загару видно, что он из села. Меня поражают его слова:

— Поначалу тяжко было, воды привозили бутылку на сутки. Лето, жара, раз в неделю пятилитровую баклажку на человека. Ну такая была ситуация в то время, мы к этому относились нормально. Понимали, куда шли, куда попали. Я морально был готов, это война, она вот такая. Готовились к худшему.

— И что ты думал?

— Да ничего не думал. Я вообще не думал, что так долго жить буду. Слава богу, что уже пятнадцатый месяц тут на Донбассе, без вывода, без ротации. Нас из той роты первой, что зашли, осталось тридцать человек. Я считаю, это божья благодать, что живой, с руками, с ногами.

Я почему-то чувствую, что Леша говорит как есть: он шел на фронт, готовый умереть, потому что не видел в себе какой-то особой ценности. Странное и завораживающее отношение к жизни.

— Сейчас все тяжелее: люди заходят на пидорские позиции, с нуля все надо окапывать, под плотным обстрелом, это очень тяжко, очень большие потери, очень большие. То, что рассказывают по телевизору, это, конечно, классно, но дела хреновато.

У меня товарищ прошел очень много, с таких ситуаций вылазил, что капец-капец, и все было нормально. А потом в один прекрасный момент психика не выдержала, просто пошел в СОЧ. Не знаю, чем это для него закончится. Он дома, устроился на работу. Я звонил ему, говорил, чтобы он вернулся. Он сказал: я не вернусь, просто боюсь уже. Выгорел человек. Обидно будет, когда начнут заниматься сочниками. Есть люди, которые не хотят ничего делать, приезжают и сразу идут в СОЧ. А есть хлопцы, которые реально воевали. Человек дал по максимуму этой войне, просто у него сдала психика — его будут судить так же, как того, кто побыл один день.

Ломаются люди психически, неуравновешенность, агрессия у людей появляется. Мы, в принципе, все с проблемами, я периодически пью антидепрессанты. Когда вижу по себе, что уже подходит, что меня все раздражает, — просто иду в аптеку, покупаю, пропиваю таблетки, доктор когда-то назначил. А у некоторых такое отношение: я ж не дебил, я нормальный, я таблеток пить не буду. И порой доходит до того, что ему кажется, кругом все враги. Оно же накапливается, накапливается, накапливается. Были случаи, что кидались на своих, за автомат хватались — слава богу, без последствий. Человек все уже, шиза, как в тумане. Но это война, тут нельзя никого судить, что кто-то плохой, начал бухать и наркоманить. Ты ж не видел того, что он видел. 

Психолог — ну, приезжает периодически. Я не знаю, какие уж они там психологи. Их, во-первых, мало, на весь этот округ всего трое или пятеро. А во-вторых, ну приехали они раз в два месяца, собрали всех: «Есть у кого какие проблемы?» — «Та нема никаких проблем». Кому реально нужна помощь, редко сам идет на контакт. «Вы поделайте вот такие упражнения, вам будет легче…» Да ты выйди туда, блядь, и поделай! Некоторые хлопцы к ним даже агрессивно относятся: «Ты там был?» — «Да я же психолог…» — «Так шо ты мне можешь рассказать?» — и на этом заканчивается разговор. С такими людьми тяжело, с ними надо налаживать контакт. Этим надо заниматься, искать подход. С ними потом будет очень сложно, их будет очень много! Когда их будет полмиллиона, с этим справиться будет невозможно.

Леша говорит очень просто, но я удивлен его адекватностью. Не уверен, что два года назад он считал, что никого на войне нельзя ни за что судить. Кажется, именно фронт настроил его на такой человечный взгляд.

Евгений, капеллан, баптист

Обычно солдаты не интересуются конфессиональной принадлежностью капелланов: православный, католик, баптист — не важно. У капеллана нет оружия, и это способствует какому-то доверию. Ты там переходишь определенную черту, точку невозврата.

До этого ты жил, зная, что никого не убил, а теперь живешь, понимая, что ты убил. Люди проходят через такие вещи, о которых мы можем только догадываться. Ты прощаешься с жизнью, понимаешь: в эту секунду, в следующую, в течение минут все. Человек запрыгивает в окоп, а там разлагающиеся трупы лежат. Он не может оттуда выйти, все простреливается. Он по ним ходит, наступает на них. Ну, он старается не наступать, но там, куда ногу ни поставь, все время на кого-то наступаешь или на часть кого-то. А капеллан — он один из нас, но не переступил черту. Для солдат важно понимать, что у них есть тыл. У них свое отношение к тем, кто уехал из страны, особенно сбежал незаконными способами. Он мне говорит: «Я боюсь сорваться, боюсь встретить кого-нибудь, кто не рожден для войны, боюсь увидеть машину, припаркованную на инвалидском месте. Я не ищу этот повод, но боюсь, что это может произойти…»

Егор

Мой друг Егор записался в тероборону в первые дни войны, хотя ему было уже 53 года, человек он неспортивный и максимально мирный. Я тогда спросил, что его заставило это сделать.

— Сложно сказать, что именно. Я увидел фотографию. В Николаеве убило ребенка — и фотографию матери. Она плачет, ее муж утешает, обнимает колени, она убита горем, молодая девчонка, и это еще как-то снято из коридора. И я понял, что никогда в жизни сотой доли этого горя не испытал. Молодая мать, у которой убили ребенка пяти-шести лет, — сейчас это вроде каждый день происходит, а тогда я еще не был готов к такому. Возникло такое спрессованное ощущение: блин, нет, так нельзя.

Другим мотивом Егора было нежелание отпускать на фронт сына, он решил: уж лучше я. Сперва он дежурил на блокпосту в Киеве. Потом желающим предложили записаться в армию. Егор, как и все люди в его отделении, записался. Это были совершенно случайные люди, которые вдруг стали его друзьями.

— У нас на блокпосту были сварщик, финдиректор компании и учитель физики. Интеллигентнейший человек, добрячок, с детьми всегда так спокойно, вежливо. И он говорит: «Ну-у, на Москву хорошо бы ядерную. Украине хорошо бы ядерное оружие иметь, мы слишком мягкотелые, надо жестче, надо теракты». — «Вячеслав Михайлович, да вы что, дорогой, помилуйте? Мы же не такие, мы же на стороне добра». Разные там люди были, но неважно, какая траектория была перед этим, просто вы вдруг оказались в одной лодке, совершили один и тот же выбор.

Когда российские войска отошли от Киева, Егора с товарищами отправили на границу с Беларусью, снова на блокпост. Егор говорил, что это очень скучно, но мы были рады, что он не на фронте. В тот момент казалось, что война вот-вот закончится и Егор пересидит ее на берегу озера в Полесье. Но весной, перед началом украинского наступления, их все-таки отправили на восток. Когда недавно я созванивался с Егором, голос у него был грустным. Как и у других моих знакомых на фронте, в нем сквозила смертельная усталость, которую нельзя показывать: «Да ничего, держимся…»

— У нас тут, Шур, весело, с огоньком… Новая позиция — там, конечно, такое, грустно. Сидим в кацапских окопах, трупами воняет, крысы, полуразрушенные блиндажи эти. А они знают все свои блиндажи и просто методично стреляют-стреляют — один блиндаж разрушили, второй начали. И они нас видят, даже дрона не надо. Конечно, страшновато, когда раз прилетело, потом слышишь, летит — ближе прилетело, и опять — и вообще рядом. И думаешь: ну, сейчас, наверное, все. Такое чувство, конечно, незабываемое. Один раз самолет бомбил — такой удар, как будто огромный великан бьет кулаком по земле.

Бои за каждую посадочку. А посадка — это остовы от деревьев, все посеченные, порубленные. Вот прямо передо мной посадка, метров триста, ее штурмуют. Бесконечные бои, то мы отобьем, то они, это безумие, Шура, безумие чистой воды!

У нас погибли ребята хорошие. Их повели на штурм, а мы же ТРО, старички, люди невоенные. Десять человек отобрали, вызвались — наш командир, такой хороший парень Саша — неделю пообучали: тактика, БТРы, учили заскакивать, соскакивать, в цепь разворачиваться. И пошли, захватили окопы вражеские, всех поубивали — и по ним начали стрелять, обстреливать, и так плотно. Два двухсотых, три трехсотых, прямо мина прилетела в окоп, где они были. И еще один, Леша, очень хороший парень, потом в госпитале умер. И ты понимаешь, что это такая лотерея безумная.

Какие-то незнакомые люди хотят убить тебя, ты хочешь убить других людей — при этом ты не испытываешь к ним никакой личной неприязни. А просто ради того, чтобы выжить, ты должен кого-то убить. И ты понимаешь, какие ресурсы тратятся просто в никуда: кто-то подвозит этот БК, эту еду, обмундирование, везде эти склады, кучи народу. И с той, и с той стороны, понимаешь? Бессмыслица это, короче! В общем, Шур, я не вижу конца войны, она очень выгодна всем, с обеих сторон. Мы воюем, а какие-то люди все это списывают, зарабатывают деньги. И скорее всего, очень надолго, потому что смены нету никакой, неукомплектация, говорят «будете зимовать».

Там, конечно, тяжело физически, один несет комплекс РЭБ, он тяжелый такой, а второй несет его автомат, какую-то воду на двое суток, консервы, БК. Идти три километра, по открытому полю. Ночью есть дроны с ночным виденьем, а на рассвете и на закате есть такое окно, час буквально, когда они не видят. Тогда спрыгиваешь с БТРа, все в руки и бежишь по полям. Проблема, что там все заминировано, только узкая дорожка, и нужно, чтобы было хоть что-то видно. Потом по этим окопам пробираться, они все полуразваленные. Ну а все равно работу-то делать надо, мы прикрываем эвакуацию, хоть какое-то минимально полезное дело.

Нет, Шур, я никого не убил — потому что такая война, воюют артиллерия, дроны. Недавно FPV пытался залететь в блиндаж. Там вход под наклоном сделан, и он раз пять-шесть пытался, примеривался, а потом, видимо, заряд закончился — он рядом со входом взорвался, но тоже грохнуло порядочно. А мы внутри сидели, ждали. Когда в село выводят, я в хате сплю, ем, в шахматы играю. Там сельская жизнь, как только стемнеет, все спать ложатся, встают рано. Я рисовал немножко. Читаю фантастику, Филипа Дика, Оруэлла, почитал его заметки про Барселону.

Я спросил у Егора, не может ли он как-нибудь слинять с фронта, все-таки ему уже 55. «Ну нет, как я брошу своих», — ответил он. Я почувствовал, как мое отношение к происходящему выворачивается наизнанку и что идея войны до победы мне совсем не нравится. 

Егор прислал мне маленькое видео из окопа. Морозный туман, искореженная земля, обглоданные кочерыжки деревьев, оторванная взрывом башня танка, вздувшийся труп русского солдата. Теперь это его повседневность, он там живет. Мерзлые, обвалившиеся окопы, свеча, над которой можно погреть руки, ежесекундная угроза погибнуть. Пятьдесят килограммов железа, которые надо каждый день таскать под обстрелом. Дроны-самоубийцы, которые пытаются его убить. Люди в окопах напротив, которые, глядя в планшеты, их наводят. Филип Дик и Джордж Оруэлл, ближайшее будущее.

Поезда

Осенью я несколько раз ездил по Украине на поездах, запомнились три картинки.

Звучит сирена, женщина в форме проходит по вокзалу и выгоняет всех на улицу — в том числе из «кутка незламности» с буржуйкой, предназначенного для беженцев. Тетки с баулами и цыганки с детьми высыпают и рассаживаются снаружи на лавочках. Солдаты с огромными рюкзаками выходят на перрон и закуривают. Через пятнадцать минут все мы заходим обратно. Смысла во всем этого никакого нет.

На перроне в Краматорске куча военных с букетами глядят вверх, в окна поезда, — встречают жен и девушек. Между ними застыли в молчаливых объятиях прощающиеся пары. Я вижу темную спину солдата, а над его плечом — счастливое, сияющее от восторга лицо его двухлетнего сына, которого он взял на руки. Это такая пронзительная картина, что хотелось расплакаться.

В плацкарте со мной едут несколько военных. Они о чем-то горланят в соседнем купе, у одного из них я замечаю медаль. Потом его пытаются уложить на полку рядом со мной, а он повторяет, что один вышел из боя. Я вижу, что он в хламину пьян. Проснувшись через полчаса, я обнаруживаю, что лежащий солдат смотрит на меня невидящими глазами, а в руке сжимает боевой армейский нож. Я понимаю, что заснуть рядом с ним не смогу, разговаривать с ним бессмысленно и опасно — и никакой проводник тут не поможет. Малодушно бросив других пассажиров, я ухожу спать в соседний вагон.