«Перемены в России гораздо ближе, чем кажется» В 2023 году Владимира Кара-Мурзу посадили на 25 лет в тюрьму — ни за что. Вот его интервью. Возможно, оно поддержит и утешит кого-то из вас
В 2023-м политика, историка и публициста Владимира Кара-Мурзу приговорили к 25 годам заключения. Список его преступлений по мнению российского государства: «фейки» про армию, «осуществление деятельности нежелательной организации» и «государственная измена». Кара-Мурза сидит в колонии строгого режима № 6 в Омске в одиночной камере. Он остается примером стойкости для многих людей, в том числе и для нас, журналистов и редакторов «Медузы». Незадолго до праздников мы отправили Владимиру свои вопросы — и успели получить ответы. Надеемся, что вас поддержат и согреют его слова. Поздравляем вас с Новым годом. Продолжайте верить, несмотря ни на что.
— Чего, по-вашему, боятся люди в России? И как научиться противостоять страху?
— Страхи — как и надежды, чаяния, стремления — у людей во всем мире примерно одинаковые. Здесь не нужно искать чего-то эксклюзивно «российского». Проблема в системе, которая выстроена в нашей стране. Страх — это основа путинского режима, главное средство удержания его власти.
Так было с самого начала: 24 года назад эти люди приходили в Кремль на взрывах домов и чеченской войне. Так они и удерживают свою власть все эти годы. И важный фактор в этом — показательный характер репрессий, от расстрела лидера оппозиции на кремлевском [Большом Москворецком] мосту до сталинских тюремных сроков за инакомыслие. Они-то сами прекрасно знают цену своим «рейтингам» и своим «выборам», поэтому поддержание страха в обществе для них совершенно необходимо.
При этом важно помнить, что страх — как и шантаж — работает, только пока ему поддаются. Страх — это тоже выбор. И когда достаточное количество людей в нашей стране решат, что они больше не хотят бояться, эта система начнет сыпаться, как карточный домик. Мы видели это во многих авторитарных странах — включая нашу собственную в августе 1991-го.
Понятно, что перестать бояться — проще сказать, чем сделать. Поэтому на политиках, общественных деятелях, публичных лицах оппозиции в этом смысле особая ответственность — показывать личный пример. Это одна из важнейших причин, по которой и я, и многие мои коллеги никуда не уехали из России.
Никогда не забуду слова Владимира Буковского на одном из митингов, который мы проводили во время его президентской кампании 2007–2008 годов. Когда его спросили, зачем он вернулся в Россию и согласился на выдвижение — неужели надеется что-то изменить, — он ответил: «Я вернулся, потому что люди опять начинают бояться. А когда начинают бояться, нужно прийти, встать рядом и сказать: „Вот он я. Я не боюсь“».
— Что самое страшное для вас? Арест — страшно? А 25 лет срока?
— После всего, что мне пришлось пережить в последние годы — гибель близкого друга и кума [Бориса Немцова], два отравления от рук ФСБ, теперь вот 25 лет строгого режима в Сибири, — бояться чего-то в личном плане, наверное, было бы глупо.
Страшнее всего для меня мысль о том, что люди, которые за четверть столетия у власти довели нашу страну до ее сегодняшнего состояния, могут окончательно лишить ее будущего. Тем большая ответственность на нас — не позволить им этого сделать.
— Есть такая фраза: «Этап страшнее приговора». Ваш этап начался незадолго до вашего дня рождения, в начале сентября 2023-го. Можете рассказать, как он проходил? Было ли что-то особенное из-за того, что вы политический заключенный?
— «Политических» часто увозят на этап перед праздниками — так было и у Алексея Навального, и у Андрея Пивоварова, и у других. Я здесь не стал исключением.
К слову, этой недоброй традиции не первый век: Достоевского в декабре 1849 года этапировали (сюда же, в Омск) в рождественскую ночь, а Солженицын в романе «В круге первом» описывает этап прямо под Новый год. Там же один из персонажей рассказывает о самых распространенных путях арестантов в Сибирь — и называет «Куйбышевскую пересылку». Я сюда [в колонию строгого режима № 6 Омска] ехал именно через нее — свой день рождения встретил как раз в карцере самарской пересыльной тюрьмы — так что даже этапные маршруты в нашей стране за эти годы не изменились.
Этап у меня был, можно сказать, по индивидуальному разряду. Отдельные камеры в «столыпинских вагонах» (у которых постоянно дежурил конвоир), одиночные карцеры на пересылках. А в Омске к нашему поезду вообще подогнали отдельный [дополнительный] воронок: один для меня и один — для всех остальных. Полная изоляция от контактов с другими заключенными — чтобы, не дай бог, не смущал умы.
Я вспомнил рассказ Буковского о том, как его на этапах запирали в отдельный «Стакан» и два конвоира попеременно оборачивались к нему и говорили: «Молчи. Закрой рот». «Видимо, они считали, что как только я заговорю, советская власть рухнет», — добавлял Володя и затягивался своим неизменным «Данхиллом». Так его и возили. Советской власти это, правда, не помогло.
— Какое впечатление на вас произвела омская колония строгого режима? Как выглядит заключение для политического заключенного в 2023 году?
— О колонии и здешних заключенных, увы, ничего сказать не могу — поскольку колонию я не видел, ни с кем из заключенных ни разу не общался. Зато понемногу вживаюсь в роль «Железной маски». С момента прибытия в ИК-6 в сентябре меня поместили в одиночную камеру внутрилагерной тюрьмы, где я с тех пор и нахожусь, — и изменения своего статуса не ожидаю. Как честно сказал мне один из здешних начальников: «В лагерь мы вас не выпустим, вы нам тут людей своими взглядами перезаражаете».
Установка изолировать политзаключенных, которых власть считает особо опасными, тоже из советских времен. Натан Щаранский, например, в свое время не вылезал из ШИЗО и ПКТ. Так что мы с Навальным в этом смысле продолжаем традиции.
Формальная сторона для администрации никакой трудности не представляет: правила внутреннего распорядка намеренно составлены таким образом, что при желании можно оформить «нарушение» кому угодно. Например, за незастегнутую пуговицу или не так лежащую подушку (у меня было и то и другое). Ну а в крайнем случае повод можно просто сфабриковать — не включить в камере в пять утра команду «Подъем», а потом составить рапорт, что заключенный такой-то не встал (и это у меня было тоже). Вот такие мы все «злостные нарушители». Поэтому меня сначала 43 дня продержали в ШИЗО, а сейчас на три месяца перевели в ПКТ.
Разделение между ШИЗО и ПКТ весьма условное. Я, например, все это время сижу в одной и той же одиночной камере, которой просто меняют статус. Койка так же прикрепляется к стене от подъема до отбоя. Из вещей по-прежнему можно иметь с собой в камере только кружку, мыло, зубную щетку, полотенце и книгу (в ПКТ можно взять две книги, в ШИЗО — одну). Все остальное на складе. «Прогулка» точно так же означает хождение по кругу в маленьком крытом дворике тюремного корпуса. Правда, в ПКТ прогулка длится полтора часа, в ШИЗО — час. И вместо черной одежды [в ПКТ] выдается ярко-оранжевая, как у талибов в Гуантанамо.
Еще одна особенность пребывания в ШИЗО и ПКТ — издевательский (потому что никакому логическому объяснению он не поддается) «распорядок дня», по которому письменные принадлежности выдаются в камеру только на полтора часа, и в них нужно вместить всю работу за день — включая подготовку к судам, написание заявлений, ответы на письма (вот как вам сейчас), статьи, конспекты и прочее. Для пишущих людей — а таких среди политзаключенных много — это, конечно, особенно изощренный вид пытки.
Все остальное время ты просто сидишь или ходишь в пустой камере и слушаешь местное радио, которое вещает через радиоточку. В знании современной русской попсы я теперь, наверное, дам фору любому. Хотя бывает и классика вроде «Милый мой бухгалтер» или «Батяня-комбат».
Спасают книги. Как и в московской тюрьме, здесь читаю в основном историческую и мемуарную литературу. Сейчас взял в лагерной библиотеке сборник документов и воспоминаний об Омском правительстве адмирала Колчака во время Гражданской войны. Интересно. Вот, кстати, понравилось его высказывание: «Если что-нибудь страшно, надо идти ему навстречу — тогда не так страшно». Это тоже к вашему предыдущему вопросу.
Помимо полной изоляции и каждодневных бытовых неудобств, содержание в ПКТ связано еще и с серьезными ограничениями в свиданиях и телефонных звонках, которые «злостным нарушителям» вроде меня разрешаются только «в исключительных обстоятельствах». Впрочем, тут для меня нет ничего нового: пока сидел в московском СИЗО, звонить жене и детям мне запрещал сначала Следственный комитет, потом Московский городской суд. За эти почти два года всего пару раз смог поговорить с семьей.
Но вот — буквально пока пишу вам эти ответы — пришло разрешение начальника ИК-6 на звонок детям. Буду звонить им под Новый год. Словами ощущения передать не могу, поэтому даже не буду пытаться.
— В отличие от советского времени, репрессии сейчас не массовые, а значит, нет и чисто «политических» лагерей. Политзаключенных легче изолировать. Как, на ваш взгляд, это влияет на их положение?
— Что касается «массовости» репрессий, это смотря с чем сравнивать. Если с позднесоветскими временами (середина 1980-х), то сейчас политзаключенных как минимум не меньше, а то и больше. Поэтому вполне вероятно, что нынешним властям в какой-то момент придется вернуться к идее Андропова — это он в бытность председателем КГБ придумал создать отдельные политические лагеря в Пермской области.
Условия там были тяжелее, чем в обычных уголовных лагерях, но (сужу по мемуарам диссидентов) была и положительная сторона: все-таки находишься среди единомышленников. Буковский, например, вместе с Семеном Глузманом именно в пермской политзоне написал свое «Пособие по психиатрии для инакомыслящих». Сегодня такое невозможно. Впрочем, для тех из нас, кто в принципе изолирован от любого человеческого общения, это вопрос академический [теоретический].
— Ваши родственники в свое время тоже подверглись репрессиям. Прадеды были расстреляны по 58-й статье за «измену родине». А ваш дед Алексей Сергеевич был по ней же арестован и сидел сначала в Таганской тюрьме, потом в Амурлаге и БАМлаге. Как вы смотрите на такое повторение в ваших судьбах?
— Это даже не повторение, а точная рифма. Несколько лет назад я читал в архиве следственное дело НКВД на деда. В его обвинительном заключении 1937 года говорится, что он «высказывал враждебность к руководителям партии и правительству». Меня в 2023-м осудили в том числе за «враждебное отношение к группе лиц, представляющих государственную власть, высшие органы управления в Российской Федерации, включая Президента Российской Федерации» (прописная буква оригинала) — это дословная цитата из приговора.
Что я могу сказать — вот такое наглядное, на уровне одной семьи, напоминание о той огромной, чудовищной ошибке, которую совершила Россия в 1990-е, не осмыслив и не осудив преступления советского периода. Я много говорил и писал об этом за годы своего участия в политике — теперь вот и сам оказался примером.
После крушения советского режима было жизненно необходимо открыть архивы, осудить на государственном уровне преступления КПСС и КГБ, привлечь к ответственности тех, кто эти преступления совершал. Это было сделано во многих странах бывшего соцлагеря — но не у нас. Если зло не осмыслено, не осуждено и не наказано, оно обязательно возвращается — и именно это мы видим в России после 2000 года. Очень важно учесть этот горький опыт и не повторить ту же ошибку, когда в нашей стране в следующий раз откроется окно возможностей для политических изменений. А это обязательно произойдет.
— Что сейчас больше всего занимает лично вас?
— Испытываю чувство боли и стыда за то, во что превратил мою страну Владимир Путин за 24 года у власти. Внутри — бесправие, репрессии, лицемерие и ложь оруэлловских масштабов; разрушение всех институтов, начиная с парламента и судов; и над всем этим — несменяемая, неподотчетная, неограниченная власть одного человека. Ведущаяся исключительно из-за личных амбиций этого человека война, которая унесла тысячи жизней и последствия которой будут ощущаться не одно поколение. В международных отношениях — позорный статус страны-агрессора и страны-изгоя, изолированной от цивилизационного мира. И активные попытки нынешнего режима превратить великую европейскую страну в вассала и сырьевой придаток товарищей в Пекине.
Вот об этом я думаю больше всего — и о том, какой неимоверно трудный путь восстановления (и страны, и ее репутации в мире) нам предстоит пройти после Путина. Я хочу верить, что мы справимся.
— Вас часто спрашивают о решении остаться в России. И ваш ответ — о том, что совесть и ценности важнее — понятен. Поэтому я спрошу, как не дать победить усталости — ведь все мы оказались пусть в разных местах, но в ситуации удручающей, затянувшейся, когда какие-то страшные события уже не вызывают много эмоций, а воспринимаются как естественные.
— Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы сбивалась оптика. Чтобы страшные вещи начинали восприниматься как норма. Зло не перестает быть злом оттого, что повторяется каждодневно. Жестокая, несправедливая, захватническая война не перестает быть жестокой, несправедливой и захватнической оттого, что продолжается почти два года. Очень важно, несмотря на привыкание, усталость, продолжать сверяться с этим внутренним камертоном. Помните, как говорит старый судья в конце великого фильма Стэнли Крамера «Нюрнбергский процесс»: «Потому что нет ничего на всем божьем свете, что могло бы сделать такой ход событий правильным».
— Фраза диссидентов, которую вы часто повторяете: «Самая темная ночь — перед рассветом». Понятно, что все проходит. Но насколько, на ваш взгляд, уже «темно»? И вообще возможно ли это оценить в моменте?
— Вы спрашиваете, темно ли, когда в европейской стране в XXI веке одного лидера оппозиции расстреливают в центре столицы, а другого травят нервно-паралитическом веществом; когда политические заключенные исчисляются сотнями; когда за убеждения дают бóльшие тюремные сроки, чем за убийства; когда человек, сидящий у власти четверть века, считает, что этого недостаточно, и когда эта страна ведет ничем не спровоцированную войну против соседней страны, бомбит ее города, убивает ее граждан, захватывает ее территории? Да, темно.
С учетом контекста, географии и эпохи, в которую мы живем, — темнее некуда. Но это не значит, что так будет всегда. Нынешнее время очень напоминает мне как историку «мрачное семилетие» в конце царствования Николая I, последние годы Сталина с новым витком государственного террора, андроповщину в начале 1980-х с закручиванием гаек и жесткой конфронтацией с Западом. Чем эти периоды сменялись, наверное, напоминать не нужно. Я думаю, перемены в нашей стране гораздо ближе, чем кажется, и важно уже сейчас готовиться к ним, чтобы снова не упустить исторический шанс.
— Из ваших интервью понятно, что у вас нет сомнения в том, что Россия вернется на демократический путь, как это было в других странах — например, в Германии после 1945-го или ЮАР после апартеида. Что дает вам эту уверенность? Ведь явно есть мировая тенденция: все больше государств отходят от демократических принципов.
— Поспорю с вами по поводу мировой тенденции. Я как историк, наверное, мыслю другими временными отрезками. Есть такая уважаемая правозащитная организация Freedom House, которая каждый год публикует рейтинг стран по категориям «свободные» или «несвободные». Несвободные на ее карте отмечены фиолетовым цветом. Так вот если мы посмотрим на карту Европы по рейтингу Freedom House, например, 35 лет назад (по историческим меркам это ничто), то половина стран закрашена фиолетовым. А сегодня во всей Европе остались только две несвободные страны — Россия и Беларусь. Так что историческая тенденция к распространению свободы и демократических принципов очевидна. Человечество не придумало лучшего способа обеспечить достойную, мирную, безопасную и благополучную жизнь как для целых стран, так и для отдельных людей.
Я совершенно не сомневаюсь, что во вполне обозримой перспективе Россия будет демократическим государством — как стали ими многие страны (в том числе упомянутые вами), ранее жившие в условиях диктатуры. Нет никаких причин, чтобы этого не произошло и у нас. Как мы с вами уже обсудили, люди во всем мире хотят примерно одного и того же — и не в последнюю очередь уважения к своему человеческому достоинству. А некогда популярный стереотип о том, что бывают страны или народы, в принципе неспособные к демократии, давно опровергнут историей. Лучше всего об этом сказал Рейган в своей Вестминстерской речи в 1982 году — перечитайте, она сегодня как никогда актуальна.
— Я пишу вам письмо в начале декабря. Ответ получу, надеюсь, ближе к середине или концу. А потому хочу спросить вас про 2023 год. Были ли в этом году хоть какие-то события, которые принесли вам радость? Можете рассказать о них?
— В наших условиях вопрос на засыпку, но отвечаю не задумываясь — совершенно неправосудные приговоры Евгению Ройзману и Борису Кагарлицкому, которых власти тем не менее не посадили, а «всего лишь» оштрафовали за их убеждения. И выход на свободу Юрия Жданова, который сидел по обратной сталинской формуле «отец за сына». Когда на трех политзаключенных становится меньше, это самое радостное, что сегодня может произойти в нашей стране.
— Где, на ваш взгляд, можно найти радость и надежду, когда вокруг мрак?
— Здесь нет какого-то универсального рецепта, у каждого свои источники поддержки. Могу сказать за себя. Мне очень помогают вера и историческое образование. Как христианин я знаю, что зло не может победить и что все будет по Его воле, а не по желанию каких-то людей, возомнивших себя хозяевами судеб. А как историк я понимаю, как и чем это все закончится. Законы и логику истории не удавалось «обнулить» еще никому — и господин Путин не станет исключением.
— В марте 2024-го в России пройдут очередные президентские выборы. Ждете ли вы чего-то от них?
— Давайте все-таки слово «выборы» ставить в кавычки. В последний раз что-то похожее на конкурентные выборы в нашей стране было в 1999–2000 годах (это не мое оценочное мнение, а выводы наблюдателей ОБСЕ), с тех пор это просто постановки для формальной «легитимизации» режима с разной степенью внешней достоверности. Но я считаю, что даже такие «выборы» можно и нужно использовать для выражения своей гражданской позиции.
На меня очень сильное впечатление произвел экспонат, который я когда-то увидел в кельнском музее гестапо — бюллетень с одного из многочисленных плебисцитов 1930-х годов о доверии фюреру, где стоял крестик в графе «Nein». Я смотрел на него и думал о том, что человек, поставивший этот крестик, конечно, не остановил преступления, которые диктаторы так любят совершать от имени «всего народа», но, по крайней мере, сказал им свое персональное и осознанное «нет». А это уже гражданский поступок.
Такая же возможность — особенно важная в условиях войны, которая ведется от имени «всей России» — в марте будет у граждан нашей страны. В России, даже по данным заведомо искаженных официальных опросов ВЦИОМа, десятки миллионов противников войны. Немногие в условиях диктатуры готовы рисковать тюрьмой, выступая публично или выходя на площадь с антивоенным плакатом. Но выразить свою позицию, перечеркнув всех Z-кандидатов и написав на избирательном бюллетене «Нет войне», может каждый. И это тоже будет гражданским поступком. (Когда пишу это, еще не знаю, будет ли допущен в бюллетень хотя бы один кандидат с антивоенной позицией. Но сильно сомневаюсь в этом.)
Именно и исключительно в этом качестве — как возможность для массового антивоенного флешмоба — я рассматриваю предстоящие «выборы». А вопрос о смене власти в нашей стране, когда его поставят исторические обстоятельства, будет решаться, конечно, иначе. Как он всегда решается в странах, где власть невозможно сменить на избирательных участках.
Переписку вела Кристина Сафонова