Германия во время российско-украинской войны. Немцы больше не любят русских? В стране правый поворот? И что с будущим Олафа Шольца? Обсуждаем с политологом Алексеем Юсуповым
Ровно два года назад, 8 декабря 2021-го, канцлером Германии стал Олаф Шольц. На этом посту он сменил Ангелу Меркель, возглавлявшую правительство ФРГ в течение 16 лет. Ко второй годовщине работы действующие немецкие власти подошли с ворохом проблем: рейтинги партий из правящей коалиции падают (а у популистов из «Альтернативы для Германии», наоборот, растут), в экономике — бюджетный кризис, а обещанное перевооружение бундесвера идет очень тяжело. О том, что происходит в немецкой политике (и как все это может отразиться на поддержке Украины), «Медуза» поговорила с Алексеем Юсуповым — аналитиком и членом партии СДПГ (ее представляет и сам Шольц).
— На фоне бюджетного кризиса Олаф Шольц заявил, что Германии предстоит решить проблемы, «с которыми в такой концентрации и серьезности страна, вероятно, еще никогда не сталкивалась». О чем он говорит?
— О последствиях пандемии, о российско-украинской войне и связанном с ней притоком беженцев, экономической рецессии и энергетическом потрясении, которые высвечивают давно существовавшие в стране проблемы, связанные с недостатком инвестиций в развитие.
Надо начать с того, что, когда в 2008 году начался мировой финансовый кризис, настроение в Германии было такое: не дай бог, чтобы наша страна пошла по такому же пути, как Южная Европа, [которая пострадала сильнее всего]. В тот момент в Конституцию был внесен долговой тормоз — по сути, это гарантия, что, как бы Германия ни развивалась, она никогда не станет страной, которая живет в основном на кредиты. Это стало почти государственной идеологией для многих политиков, считавших, что профессиональное планирование госбюджетов не должно основываться на кредитовании. У экономистов, между прочим, за прошедшее с того кризиса время изменились представления о том, при каком соотношении долгов к ВВП начинается экономической спад. Но поскольку долговой тормоз был внесен в Конституцию, его оттуда уже просто так не выковырять. Конституция — это как скрижали. Особенно в Германии, где она всегда имеет решающее значение, где все построено на принципе верховенства права.
После того как Ангела Меркель ушла с поста канцлера, стало понятно, что в Германии накопилось много несделанных домашних заданий, в том числе по инвестициям в развитие страны. Когда партии нынешней коалиции — СДПГ (Социал-демократическая партия Германии), «Зеленые» и Свободно-демократическая партия Германия — сели за стол переговоров они назвали абсолютно приоритетные проекты, без которых не согласятся на объединение, и на все из них нужны деньги. Для социальных демократов принципиально важным было модернизировать социальную поддержку — расширить ее по охвату, бороться с детской бедностью и реформировать систему поддержки безработных. У «Зеленых» своя большая повестка связана с фундаментальным озеленением экономики и декарбонизацией, что тоже сопряжено с гигантскими масштабами инвестиций. Свободные демократы же рассматривают себя как сторожевых псов финансовой дисциплины, считая, что никаких новых долгов быть не должно.
Если вы смотрите на приоритеты этих трех партий, то видите, что они несовместимы, особенно с учетом наличия долгового тормоза. Разве что вы попробуете взломать систему и придумать «теневые бюджеты». В итоге они договорились, что у них у всех получится выполнить свои обещания — но [именно] с «теневыми бюджетами».
— Давайте уточним, «теневой бюджет» — это специальный фонд?
— Первый «теневой бюджет», или спецфонд, или параллельный бюджет, — это спецфонд по борьбе с последствиями пандемии. В нем остались деньги, и идея правительства была в том, что раз уже есть деньги, то давайте переведем их на решение климатических проблем. Надо понимать, что в этом фонде были не реальные деньги, а полномочия на выписывание бюджета. Но Конституционный суд решил, что нельзя в один год средства закладывать, а тратить в другой, нельзя менять целеполагание. Из-за этого решения суда финансовая политика не может продолжаться как раньше. Нет возможности выпутаться из корсета ограниченных государственных финансов так, как они [власти] это планировали.
Единственное, что можно сделать по закону, — это выделять дополнительное финансирование на борьбу с разными чрезвычайными ситуациями. Пандемия — чрезвычайная ситуация, наводнение в долине Ара — чрезвычайная ситуация, война — тоже. Если есть повод говорить, что происходит что-то чрезвычайное, то бундестаг может объявить чрезвычайное положение и вывести из употребления этот долговой тормоз. Поэтому, когда сейчас Шольц пытается стабилизировать ситуацию, он прибегает к аргументации, что никогда такого количества кризисов, тем более каскадных, не было.
— Но если бундестаг согласен, что в стране чрезвычайная ситуация, то ситуация с выделением средств не выглядит такой уж страшной проблемой.
— Суть в том, что Конституционный суд заставляет правительство жить по возможностям, а возможности определены реальными доходами бюджета. Пока существует долговой тормоз, полномасштабные мощные инвестиционные программы ставятся под вопрос. Нельзя придумать чрезвычайное положение, это будет выглядеть как манипуляция.
Долговой тормоз показывает себя как кандалы, потому что если государство хочет оставаться в рамках Конституции, то в отличие от США не может объявить масштабную программу государственных инвестиций. Но бизнесу нужны планы на будущее, на несколько лет вперед, чтобы понимать, какая будет программа правительства, какая государственная поддержка.
— Конституционный суд рассматривал вопрос о бюджете с подачи оппозиционной ХДС. Это был политический шаг со стороны христианских демократов? Может, они надеялись, что правительство еще больше ослабнет и нужны будут досрочные выборы?
— Я думаю, что, когда они подавали заявление в суд, расчета на это не было. Работа оппозиции — показать, когда есть для этого возможность, что правительство плохо работает. Конечно, функционеры ХДС, имея большой государственнический опыт (а это партия, которая правила дольше всех остальных), почувствовали, что есть шанс как минимум кинуть палку в колеса правительству.
Не думаю, что ставилась цель свалить правительство. Это видно по реакции [лидера партии] Фридриха Мерца и других представителей ХДС — никто из них не заинтересован в досрочных выборах. Если они сейчас придут к власти, то попадут в ту же дурацкую ситуацию, в которой Конституционный суд подтвердил, что ваши карты на руках очень ограничены и козырей у вас нет.
— Как может развиваться ситуация?
— Максимальная реакция — это переосмысление финансовой доктрины на много лет, модификация тормоза, внесение условия, что, например, инвестиции — это не долги и что кредиты на инвестиции можно брать. Но эта реформа возможна, только если оппозиция совершит пируэт и поддержит в этом правящую коалицию.
Сейчас мы видим, что бюджетный процесс на следующий год пришлось начинать с нуля, а это значит, что интересы министерств, земель, промышленности снова вступят в конфликт друг с другом при понимании, что общий бюджетный пирог стал меньше и пространство для реализации абсолютно приоритетных проектов сузилось. Соответственно, следующим шагом будет ужесточение внутренних конфликтов в коалиции.
— Правительство Шольца и до бюджетного кризиса не пользовалось большой популярностью. Оппозиционная ХДС/ХХС почти вдвое опережает главную партию в коалиции — СДПГ. Почему?
— Начать надо с закономерности. На полпути рейтинг любой коалиции в Германии всегда опускался на минимумы. Люди разочаровываются, они устают, им кажется, что обещания, которые им давали, не выполнены. Но это не объясняет действительно очень плохих показателей — не только электоральных, но и личных нынешнего кабинета. В персональных рейтингах министров и Олаф Шольц, и [министр финансов] Кристиан Линднер, и [вице-канцлер, министр экономики] Роберт Хабек находятся на низких показателях. Факторов здесь несколько, кроме [описанной выше] закономерности.
Первый фактор — не будем отрицать, что не успели люди оправиться от пандемии, как началась война, пошла инфляционная спираль, вернулась миграционная повестка, которой, казалось, не было уже после 2015–2016 года (помимо миллиона украинцев, начинает увеличиваться количество мигрантов с Ближнего Востока и из Северной Африки, которые ищут убежище). На это наложился энергетический шок и беспокойство о том, что последствия для Германии как промышленной страны будут долгосрочными. Многие люди ощущают очень большую неопределенность по поводу будущего, им непонятно, как они будут жить через пять, десять, пятнадцать лет. Начался экзистенциальный кризис.
Второе — это то, что отдельные успешные проекты коалиции не очень видны в кризисной ситуации, хотя сделано было много. Был поднят минимальный размер оплаты труда до 12 евро [c 9,82 евро] — для Германии это сенсационно. В стране долгое время вообще не было минимального порога. Для людей, кто зарабатывал меньше, это существенное улучшение, но такие люди обычно не играют [большой] роли в настроениях нации.
То же самое касается отдельных программ по озеленению. С подачи «Зеленых» были приняты несколько законов, которые обязуют, например, некоторые местные власти ввести центральное отопление или усложняют использование каминов и еще каких-то отопительных систем на мазуте. Но для людей в кризисной ситуации это выглядит как дополнительная нагрузка, хотя в действительности это может быть очень большой рывок вперед.
С точки зрения чисто механической производительности правительство работает быстрее и больше, чем предыдущее, это доказано исследованиями. Но коммуникация в кризисное время очень сложная. Как ответить на вопросы, когда остановится рост цен, когда закончится война, приток нелегальных мигрантов? Сложные ответы на такие вопросы не пользуются популярностью. К тому же можно сказать, что Шольц слаб как коммуникатор. Но даже такому талантливому и популярному оратору, как [вице-канцлер] Роберт Хабек, все сложнее и сложнее продавать курс правительства.
Поэтому очень важен нынешний бюджетный кризис. До этого всегда все проблемы можно было объяснить какой-то независимой причиной, но сейчас нельзя — это их [членов правительства] собственная ошибка и провал, за который никто, кроме них самих, не отвечает.
— При этом в экономике ситуация улучшается: инфляция снижается третий месяц подряд с 4,5% в сентябре до 3,2% на конец ноября. Номинальные зарплаты растут. Почему это не конвертируется в популярность правящей коалиции, а растет рейтинг «Альтернативы для Германии» (АдГ)?
— Похожий феномен в США, где экономически все выглядит сильно лучше, чем при Дональде Трампе, но есть непонимание сиюминутного настроения людей. Например, в Германии прошедшую зиму люди не топили печи книгами, не вырубали парки, правительство обеспечило работу трех плавучих СПГ-терминалов. Но в электоральных опросах отражается восприятие зыбкости момента. В то же время у АдГ растут показатели, потому что они дают много простых ответов, которые завязаны на простое понимание интересов людей и того, как сделать так, чтобы среднестатистическому избирателю жилось проще.
— Но лидирует в опросах ХДС/ХСС. Немцы хотят, чтобы все опять было как при Меркель?
— Нет. Вот неожиданно высокий балл, с которым на прошлых выборах победила СДПГ и Шольц, — это была реализация запроса на продолжение Меркель. Шольц в кампании представлял себя как ее улучшенную копию.
Нынешняя же популярность ХДС — это скорее популярность от противного. Германия — страна, в которой политические настроения тяготеют к центру. Но сейчас кажущееся многим избирателям отсутствие у лидера СДПГ харизмы, образа будущего, а теперь и профессионализма, о чем свидетельствует решение Конституционного суда, ведет их к ХДС. Раньше многим казалось, что, да, возможно, Шольц сухой, скучный и больше похож на нотариуса, чем на канцлера, но это признак того, что у него есть стратегическое видение — и в общем и целом он настолько хорошо разбирается в технических деталях, что будет надежным проводником. Но сейчас это ощущение подверглось эрозии, поэтому люди уходят к ХДС в поиске большей надежности и большего профессионализма.
Сейчас вообще в Германии запрос на другого типа политика, непохожего на нынешнего канцлера. Не случайно самый популярный политик сейчас — министр обороны Борис Писториус. Он — мачо, надежный, серьезный, говорит довольно простыми фразами.
— Второе место по популярности как раз у АдГ, у партии были заметные успехи на местных выборах в этом году. Это может изменить отношение к ней других партий или продолжится стратегия игнорирования?
— То, что они укрепились на востоке, было ожидаемо. Важно, что у них был и триумф на западе, в Гессене. Это разрушило легенду о том, что это партия региональная.
Второе, что очень важно, — это то, что в отличие от партий подобного толка, вроде «Национального объединения» Марин Ле Пен или «Братьев Италии», АдГ не становится более умеренной. Обычно, когда крайне правые партии начинают двигаться в сторону власти, они начинают становиться более умеренными, чтобы занимать место своих центристских соседей по политическому спектру. АдГ же продолжает все большую радикализацию, нигде не видно тренда, что они становятся более умеренными. Видимо, это стратегическое решение.
Очевидно, что стратегия [других партий] последних лет — делать вид, что АдГ просто нет, построить брандмауэр и не вступать с ними ни в какие соглашения — ни к чему не привела. Вся теория заключалась в том, что если не давать АдГ выходов на публичность и власть, то со временем протест перекипит. Но сейчас такое время, когда партии вроде АдГ растут как на дрожжах. Чем меньше стабильности в общественном пространстве, тем больше людей приходит к ним.
— За счет кого растет популярность АдГ?
— Половина их сторонников — убежденные антисистемщики, которым кажется, что настало время радикальных изменений, другая половина, поддерживая их, выражает ситуативный протест. Об этом можно говорить достаточно уверенно, потому что в опросах общественного мнения после вопроса о том, за кого бы вы голосовали, если бы выборы были в ближайшее воскресенье, спрашивают, изменится ли ситуация, если партия, которую вы поддерживаете, придет к власти. Большинство из тех, кто поддерживает АдГ, не думают, что их приход к власти станет поворотным моментом.
Ситуативные сторонники ищут работающий канал, чтобы выразить свое принципиальное недовольство происходящим. Они видят закономерность: АдГ растет в опросах и вот уже ХСС, правящая Баварией, отправляет сотни полицейских охранять границу с Чехией для борьбы с нелегальными мигрантами, а Шольц анонсирует ускорение депортаций. Таких сторонников устраивает «ретрансляторская» функция АдГ. А вот доверия в то, что эти неопытные и сверхрадикальные оппозиционеры сами по себе смогут эффективно управлять такой сложной страной, у них нет. Тут речь скорее о дополнительном давлении на истеблишмент.
Что касается стратегии АдГ, то их топовый кандидат на выборы Европарламента следующего года — Максимилиан Кра. Он открыто говорит, что стратегия его партии — это полное разрушение ХДС. Когда ХДС не сможет больше их игнорировать, она расколется на две партии. Одну сформируют «бывшие меркелианцы», центристы из среднего класса, а вторую составят аппаратные специалисты. Вот с ними, как говорит Кра, АдГ и пойдет во власть. И это не кажется научной фантастикой, но произойдет это не сегодня и не завтра, а скорее послезавтра.
— Пока же партия продолжит быть популярной, но не влиять на принимаемые решения?
— Да, я думаю, что она нигде не добьется правящей позиции. Не надо забывать, что деятельность региональных отделений партии в Тюрингии и в Саксонии-Анхальт признана правоэкстремистской. Партия становится все популярнее, но то, что в ней через одно или два рукопожатия встречаются люди, которые не прочь изменить конституционный строй, все более очевидно. Это осложняет возможность сотрудничать с ними даже тех политиков, кто не считал бы это зазорным.
— Дискуссия о запрете партии продолжается. Это может произойти?
— Есть такой Центр политической красоты. Они в конце ноября выпустили дипфейк-видео, в котором Олаф Шольц обращается к нации с сообщением, что он запретил АдГ. Но с точки зрения политического анализа это совершенно иллюзорная затея. Партия представлена во всех земельных парламентах, за исключением одного, ее представители были демократически избраны. Если, кроме подозрения в правоэкстремистских настроениях, с ними будут связывать случаи политического насилия, тогда будет противодействие, запреты на местных и региональных уровнях. Но пока это выглядит как ядовитая среда, в которой возможны отдельные случаи радикализма.
Это среда, а не партия, к тому же эта среда — часть социальной реальности. Есть люди, которым не нравится все: система, СМИ, наука (мы видели это в пандемию), — у многих людей существует недоверие ко всем типам устоявшихся авторитетов. Германия долгое время считала, что у нее иммунитет, что ее история дала прививку от правого радикализма. Это, конечно, был самообман, заносчивость, никакого особого иммунитета нет.
— На левом фланге тоже появился очень популярный политик, Сара Вагенкнехт. В чем причина ее высокого рейтинга?
— В рейтингах личной популярности она [действительно] наверху списка. Она представитель левого популизма. Парадокс в том, что большую часть своей карьеры она была скорее медийным политиком, чем парламентским или партийным функционером. В то короткое время, пока она руководила фракцией Левой партии, у нее не было особых успехов, она быстро ушла с этой позиции, потому что поняла, что аппаратная работа — это не ее сила. Ее сила — это личный, прямой контакт со своими фанатами. У нее у одной из немногих немецких политиков есть видеоблог, где она напрямую общается со своими сторонниками.
Ее популярность объясняется нескольким факторами. Она очень хорошо говорит. Она привлекательная женщина, а для многих избирателей это играет роль. У нее интересная политическая карьера, которая началась еще в ГДР, но у нее нет истории, которая могла бы создать проблемы, вроде сотрудничества со Штази.
В то же время долгое время доктринально она была очень радикальной — кто-то считает, что в прошлом она была сталинисткой. Во всяком случае, она человек, подкованный в марксизме и считающий, что вся система, на которой построена современная Германия, в корне несправедлива. Есть люди, для которых это привлекательная идея.
Почему она собирает такое количество [сторонников]? Потому что она комбинирует разные нарративы. Одна из историй — про капитализм как источник зла. Она привлекательна для антиамериканистов, а в разных европейских обществах есть свой родной антиамериканизм — в Германии он тоже есть. Он есть у многих восточных немцев, которые считают, что история объединения была несправедливой.
Она привлекательна и для пацифистов-антиамериканистов — людей, которые раньше были против войны во Вьетнаме, против войны в Ираке. Сейчас для этих людей Сара Вагенкнехт представляет убедительную позицию, согласно которой не в интересах Германии участвовать в войнах, которые воспринимаются как американские войны, а поддержка Украины [для них] — это американская война.
А от АдГ она заберет людей, которые считают, что Германия слишком пренебрегает своими собственными экономическими интересами. Она поддерживает экономический протекционизм, направленный на защиту от Евросоюза, и это будет привлекательно для тех сторонников АдГ, кто поддерживает партию из-за ее позиции против ЕС.
— Но в отличие от АдГ, с ней и ее партией другие политики смогут сотрудничать. В этом смысле ее политическое будущее более понятно?
— Я бы не считал, что у нее все уже получилось. Она пока только вышла из Левой партии и громогласно объявила, что у нее будет своя. Но партии еще нет, при этом партийное строительство в Германии — это аппаратная работа. Та самая, в которой она показала себя не очень состоятельной. К тому же в Германии не было настолько персонализированной партии — она, судя по всему, будет называться ее именем. Это обрадует ее убежденных фанатов, но как стартовая точка для политической партии это может быть проблемой.
Что касается сотрудничества с другими партиями, то, например, ее внешнеполитическая позиция — вне мейнстрима. Немедленно остановить поставки в Украину — это не мейнстримовская позиция, недоговорная позиция.
— Одна из самых обсуждаемых тем последнего времени — именно «усталость от войны». Чувствуется ли она в Германии — и среди политиков, и в обществе?
— Усталость — объективный процесс. Она есть, наверное, во всех обществах. Чем дольше вы живете в ситуации, в которой существует такое явление, как война в Европе, тем больше вы привыкаете к этой реальности.
Существенная реакция вначале объяснялась тем, что это был непредставимо: казалось, что невозможно жить и параллельно иметь войну у соседей. Оказалось, что возможно. Это само по себе является элементом привыкания. Когда случилось обострение в Карабахе, а потом между Израилем и Газой, мы увидели лимиты экономики внимания. Не хватает ни времени, ни сил ни в СМИ, ни в обществе, чтобы за всем следить и во все вникать.
У политиков, которые ориентируются на общественное мнение, есть ощущение, что тема [Украины] сходит с передовиц, но важно, что долгосрочные решения уже приняты. То есть на повестке дня нет вопросов, вокруг которых могли бы быть конфликты. Усталость есть, но она не играет такую роль, какую играла бы полгода-год назад, потому что, повторюсь, все решения уже приняты.
— Заморозка конфликта рассматривается как приемлемый вариант?
— Я не помню [таких] опросов последнего времени. Но были опросы, согласно которым абсолютное большинство считает, что война не закончится победой одной из сторон. На этом основании легко сказать, что большинство считает, что конфликт закончится какой-либо формой остановки войны. Как она будет выглядеть — это дилемма.
— C согласованием восьми миллиардов евро на помощь Украине не может возникнуть проблем, как сейчас в конгрессе США?
— Там сложная бюджетная конструкция. Эти восемь миллиардов замещают бундесверу, чтобы компенсировать то, что он передал из собственных запасов в Украину. Думаю, что с этим проблем не будет.
Скорее, вопрос по долгосрочной стратегии. Разговор в политическом Берлине идет о том, что поддержка Украины — это на много лет вперед. И даже если война остановится сегодня, суммы, которые необходимы для восстановления Украины, очень большие. Германия, скорее всего, будет одним из первых доноров, и тут все будет зависеть от того, как пойдет фискальный кризис [в бюджете страны].
Немаловажно, что Шольц довел Германию до статуса второй страны по объему помощи [Украине]. Есть некоторая инертность решений. Раз уж он дошел до этой позиции, то останется на ней. В мейнстриме есть понимание, что поддержка Украины — это надолго и ее путь в ЕС будет сопряжен с очень большим уровнем трат.
— Депутат Михаэль Рот в интервью «Медузе» говорил, что жителям Германии еще только предстоит понять идею «смены эпох». По вашим оценкам, это осмысление идет? Уже можно назвать основные подходы к будущим отношениям с Россией?
— Я напрямую работаю с этой темой. У нас в фонде был опрос населения на тему «Что вы понимаете под термином „смена эпох“?». Это хороший пример политического шифра, за которым может скрываться очень многое. Если мы посмотрим на международную реакцию, то партнеры и в Киеве, и в США вкладывают в это понятие разные вещи, которые не всегда там закодированы. Многим показалось, что Германия отказывается от своей роли как страны, работающей скорее экономическими инструментами, и превращается в лидера Европы — и военного лидера. Большинство немцев не хочет этого. Недавний опрос коллег из фонда Кербера показал, что растет количество людей, которые против того, чтобы Германия играла более активную роль в ответ на [разнообразные международные] кризисы. Каждый год увеличивается количество людей, которые считают, что Германия — это не страна-лидер. Уже в этом есть недопонимание, что же вкладывалось в понятие «смена эпох».
— Почему немцы не хотят, чтобы страна была лидером?
— Лидерскую роль все больше проецируют извне, хотя она противоестественна политической ДНК современной Германии. ФРГ может быть третьей экономикой мира, но это не конвертируется автоматически в политические амбиции. Берлин может хотеть доминировать внутри ЕС, но даже там только вместе с другими партнерами. Не заниматься геополитикой в одиночку — главный урок Второй мировой войны для Германии.
— А что показал ваш опрос по «смене эпох»?
— По нашему опросу выходит, что это две простые вещи. Первая — приоритизация военных бюджетов. Долгие годы Германия сидела на так называемом мирном дивиденде. Казалось, что войны в Европе больше никогда не будет, поэтому был конфликт (в том числе с Обамой и Трампом) о выполнении требований НАТО по выделению 2% ВВП на военные расходы. Берлин считал, что 2% от ВВП такой экономики, как Германия, — это гигантская сумма. Германия обогнала бы по тратам на оборону Великобританию, у которой есть авианосцы, ядерное оружие, спецназ — ничего этого нет в Германии в таком масштабе.
«Смена эпох» — это осознание того, что нельзя не вкладывать деньги в собственные вооруженные силы, потому что они находятся в катастрофическом состоянии в техническом смысле, в смысле персонала, в смысле инвестиций. И деньги были выделены — 100 миллиардов евро особого бюджета закреплены, против их выделения нет никакого протеста даже у политической оппозиции. Это был национальный консенсус.
А второе, что люди связывают со «сменой эпох», — это изменение отношений с Россией. Но мне кажется, что мы еще в фазе осознания, а не в фазе предложения каких-то новых стратегий. В экспертных кругах есть стратегической разговор, а в общественном пространстве я его вообще не вижу, потому что это настолько серьезный слом, что он не может быть осмыслен за полтора года.
То, что сломалось между Германией и Россией, — это не последние 20 лет Владимира Путина или 30 лет демократической России. Это, по сути, история последних 50 лет. Потому что это история энергетических отношений между тогда еще только Западной Германией и Советским Союзом, на которой и строилось все остальное: сближение друг с другом, покаяние в грехах национал-социализма, особые отношения сначала Бонна, а потом Берлина с Москвой, особый пиетет перед Горбачевым. Теперь из-под этой конструкции убрали фундамент и все рухнуло. Осознание того, что же это значит, займет длительное время.
К тому же, как стало понятно, Украина — большая европейская страна — до 24 февраля 2022 года не воспринималась в Германии в соответствии с ее размером, особенностями и ее инаковостью. У немцев был и есть довольно колониальный подход: между нами и Россией есть какие-то разные формирования, но на самом деле мы две важные нации востока Европы. Теперь стало понятно, что эта психология была частью слепоты немецких политиков к тем изменениям, которые происходили в России на протяжении последних 20 лет.
Так что пока общество переживает эти вещи. Речи о том, чтобы сейчас сформулировать какую-то стратегию отношений с Россией, вообще не идет.
— Сара Вагенкнехт, призывающая прекратить поставки оружия Украине и начать переговоры с Россией, собирает на митингах десятки тысяч человек. Значит, есть запрос на сохранение отношений с Россией?
— Безусловно. В современной Германии было пять стран, связи с которыми считаются особо важными: это Израиль и США, соседи Польша и Франция и в прошлом СССР, а затем ее наследница — Российская Федерация. Обе Германии и СССР с 1970-х годов находились на траектории сближения и переплетения, а теперь эти отношения рухнули. Для многих людей это потрясение всей жизни — они есть во всех политических течениях, но именно Вагенкнехт и в чем-то АдГ делают на этом политический капитал.
— 30 ноября правительство Германии объявило, что закрывает генконсульство в Калининграде, что свело дипломатическое присутствие только к посольству в Москве и консульству в Петербурге. Получается, что пока правительство продолжает закрываться от России?
— Закрытие консульства, конечно, симметричная вещь. Это часть ухудшающихся отношений — с высылками дипломатов, с ограничением количества сотрудников. Я бы не рассматривал это решение как отдельное — все это каскадные последствия 24 февраля. Остановить их, даже если этого кто-то хочет в политическом Берлине, можно будет, только когда война в нынешней форме остановится. Пока продолжается агрессивная война России в Украине, никто не сопротивляется этой цепи событий.
Сейчас в немецком правительстве никто не видит предпосылок зачем-то останавливать эту каскадную цепочку ухудшения отношений с Россией. Произошло настолько фундаментальное потрясение, что что-то еще [схожее по масштабу] должно произойти — даже чтобы просто поставить все на паузу. Я уж не говорю о том, чтобы что-то восстанавливать.
«Медуза»