50 лет назад вышла поэма Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки» Литературовед Олег Лекманов — о том, как сегодня выглядит главный герой текста, остающийся вне политики
Поэма в прозе Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки» была опубликована 50 лет назад — летом 1973 года в Израиле в литературном журнале «Ами», вышедшем тиражом 300 экземпляров. По просьбе «Медузы» Олег Лекманов, литературовед и автор первой биографии Ерофеева «Венедикт Ерофеев: посторонний», рассказывает о том, как текст о герое вне политики воспринимается сегодня, когда политику игнорировать невозможно.
Пятьдесят лет назад, летом 1973 года, в третьем (и, как потом оказалось, последнем) номере иерусалимского журнала «Ами» была впервые опубликована поэма в прозе Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки». Ее текст тайно вывезли из СССР еще в 1971 году на микропленках. Сам Ерофеев в позднейшем интервью рассказал, что ни сном ни духом не ведал о готовящейся публикации:
Мне как-то сказал [близкий друг, филолог Владимир] Муравьев году в 1974-м: «А ты знаешь, что, Ерофеев, тебя издали в Израиле?» Я решил, что это очередная его шуточка, и ничего в ответ не сказал. А потом узнал спустя еще несколько месяцев, что действительно в Израиле издали.
А про обстоятельства еще одной предполагавшейся публикации «Москвы — Петушков» вспоминает приятельница писателя Валентина Филипповская:
Я была приглашена на новоселье к любимцу Венички Вадиму Тихонову. Он вместе с женой переезжал из коммуналки на Пятницкой в отдельную однокомнатную квартиру в районе Чертаново. В квартире еще совсем не было мебели, и единственное место, где можно было посидеть не на полу, была кухня. Там до прихода всех гостей мы и расположились: Веничка, Борис Сорокин, Владик Цедринский, я, и был еще [их приятель Павел] Радзиевский. Он через несколько дней уезжал в Израиль. Он пришел, чтобы получить разрешение Венички опубликовать «Москву — Петушки» за рубежом. Веничка и не отказывался, и не соглашался, он был в раздумье, но Боря кричал, что соглашаться нельзя ни в коем случае, так как здесь, в СССР, Веничку посадят. Но поэма все-таки вышла за рубежом.
Эти два факта могут быть поставлены в один синонимический ряд. И в первом, и во втором случае автор «Москвы — Петушков» самоустранялся от посредничества между текстом своей поэмы и относительно широким кругом читателей — пример в истории русской литературы очень редкий.
Это отнюдь не означает, что Ерофеева совсем не интересовала судьба его главного произведения. Он «был рад, что его книга вышла в Израиле», свидетельствовал первый издатель «Петушков» Владимир Фромер. Однако радовался Ерофеев результату, достижение которого стало возможным благодаря активной деятельности других людей, а не его самого. Сам же он для публикации «Москвы — Петушков», действительно, не ударил палец о палец.
И распространяться поэма тоже начала без каких бы то ни было стараний автора. Ерофеев написал «Петушки» как «безделушку для своих друзей» (по определению Лидии Любчиковой). Затем один из этих друзей — Владимир Муравьев почти силой изъял поэму у автора, попросил их общую подругу перепечатать в нескольких экземплярах, а далее изготовленные копии пошли в народ.
Здесь и далее — фотографии некоторых станций на пути Венички Ерофеева, сделанные в 1992 году для невышедшего издания книги «Москва — Петушки».
Презрение к социальному успеху, порожденное нежеланием встраиваться в карьерные иерархии советского общества, было в высшей степени характерно не только для Венедикта Ерофеева, но и для Венички Ерофеева — героя и повествователя поэмы «Москва — Петушки». Выводом из, по обыкновению, шутовского рассказа о том, как Веничка сначала возвысился до должности бригадира, а потом был с нее низвергнут, стали в поэме слова, которые воспринимались многими читателями «Петушков» как прямое руководство к действию или, лучше сказать, к бездействию: «Я остаюсь внизу и снизу плюю на всю вашу общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку лестницы — по плевку». «Отказ от включения в общественную структуру со всеми вытекающими отсюда последствиями (нищетой, бездомностью) — это был его выбор» — так, отталкиваясь от той же цитаты из «Москвы — Петушков», рассказывает о Венедикте Ерофееве хорошо его знавшая Ольга Александровна Седакова.
Позицию неучастника в коллективной жизни будущий автор «Москвы — Петушков» занял еще в детские годы, омраченные долгим пребыванием в детском доме. В уже цитировавшемся выше интервью Ерофеева спрашивают: «Веня, а ты в детдоме был среди тех, кого били или — кто бил?» Он отвечает: «Я был нейтрален и тщательно наблюдателен». Интервьюер задает уточняющий вопрос: «Насколько это было возможно — оставаться нейтральным?» Ерофеев отвечает: «Можно было найти такую позицию, и вполне можно было, удавалось занять вот эту маленькую и очень удобную позицию наблюдателя. И я ее занял. Может быть, эта позиция и не вполне высока, но плевать на высокость».
Выбор автора «Москвы — Петушков» — невключенности в социальную жизнь, пусть даже в роли диссидента, передающего свои произведения на Запад, — радикально отличался от выбора самых известных писателей, художников, композиторов и режиссеров предшествующей эпохи, шестидесятников. Так призывал Роберт Рождественский ровесников в программном стихотворении «Оптимисты» 1962 года:
Оптимисты!
Вас я зову
волноваться,
недосыпать!
Раздувать
молодую зарю!
Поворачивать реки вспять!
От дождей не прятать лица.
Верить
в завтрашнюю строку.
Называть подлецом —
подлеца.
Хохотать
в глаза дураку!
Спустя шесть лет советские войска вошли в Чехословакию, и это трагическое событие окончательно скомпрометировало исторический оптимизм шестидесятников в глазах думающей части общества. Идеологическая программа шестидесятников (построение социализма с человеческим лицом, возвращение к «ленинским нормам») теперь не могла не восприниматься как обветшалая и наивная. Интеллигенция лихорадочно искала новые нравственные опоры и ориентиры.
Неудивительно, что написанная в самом начале новой эпохи застоя — в первые три месяца 1970 года — поэма Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки» была воспринята читателями не просто как яркая сильная вещь, а как развернутый отказ не только от стремления «верить в завтрашнюю строку» и «поворачивать реки вспять», но и вообще вступать в контакты с государством-монстром. Невинное вроде бы желание Венички добрести наконец до Московского Кремля в финале поэмы оборачивается его страшной гибелью совсем недалеко от кремлевских стен.
Обаяние и своеобразие поведения и главного героя, и автора поэмы «Москва — Петушки» в большой степени состояло в том, что в их отказе от попыток восхождения по ступенькам общественной лестницы не было самолюбования и демонстративного выражения идеологической позиции. В отличие от многих представителей более молодого поколения, «поколения дворников и сторожей», ни Венедикт Васильевич Ерофеев, ни Веничка ничего и никому своим образом жизни доказать не хотели. Они естественно, как дышали, пили водку, читали книги, вели разговоры с более или менее случайными собеседниками, пытаясь в том числе и таким образом справиться со страхом перед небытием и смертью, поджидающими каждого человека.
В 1963 году Ерофеев внес в рабочий блокнот выписку из статьи «Философского словаря», в которой речь шла о Мартине Хайдеггере. Как представляется, эта цитата могла бы послужить одним из ключей к пониманию поэмы «Москва — Петушки»:
Основным состоянием бытия является страх — страх перед возможностью небытия, страх, который освобождает человека от всех условностей действительности и таким образом позволяет ему достигнуть в некоторой степени свободы, основанной на ничто.
Этот путь — освобождения «от всех условностей действительности», включая условности социальной жизни, был очень трудным и часто эгоистичным, но в то же время привлекательным, поскольку позволял достичь «некоторой степени свободы» в несвободном государстве или как минимум способствовал возникновению иллюзии свободы.
Современные, да и не только современные спорщики в качестве аргумента очень любят безапелляционно привлекать на свою сторону давно умерших деятелей культуры, популярных в народе. «Шукшин, конечно, был бы с нами!», «Цой сегодня сказал бы то-то и то-то», «Высоцкий, безусловно, стал бы сторонником идеологии, которую исповедую я!»
В случае с Венедиктом Ерофеевым и героем его поэмы такое перетягивание на свою сторону смотрелось бы не просто глупо и бесчестно, но еще и абсурдно.
Война, развязанная Российской Федерацией против независимой Украины, лишила россиян возможности «освобождения от всех условностей действительности» или, формулируя по-другому, выпиливания себя из социальной жизни страны. Выбор Ерофеева — жить, не обращая внимания на государство, — сегодня вряд ли возможен, хотя бы потому, что заслониться от войны с Украиной, так же как в свое время многие заслонялись от ввода войск в Чехословакию, не получится: слишком долго и слишком близко она идет, слишком густо насыщено военными сводками информационное поле. В сегодняшней электричке ограничиться разговорами о революции в Петушках не получилось бы, разговор непременно перекинулся бы на ракетные удары по Краматорску или на военный поход Пригожина. Если вялая советская эпоха начала семидесятых годов XX века позволяла никак не определяться по отношению к политике государства, сегодняшнее страшное время настоятельно требует от российского человека как минимум внутренней внятной позиции.
Разумеется, ждать внешнего протеста от людей, живущих в полицейском, репрессивном государстве, никто не вправе. Однако путь полного самоустранения от задавания себе вопроса об отношении к войне — это путь тупиковый. Тот, кто решил встать на этот путь, рискует уподобиться не главному герою и автору «Москвы — Петушков», а ее фоновым персонажам, изображенным в поэме так:
Публика посмотрела на меня почти безучастно, круглыми и как будто ничем не занятыми глазами… Мне это нравится. Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости.
И еще, чуть ниже:
У моего народа — какие глаза! Они постоянно навыкате, но — никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла — но зато какая мощь! (Какая духовная мощь!) Эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят. Что бы ни случилось с моей страной, во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий — эти глаза не сморгнут. Им все божья роса…
Олег Лекманов