Восемь чемоданов с сокровищами Кристина Сафонова рассказывает историю физика, который сделал единственную запись авторского чтения «Москва — Петушки». Его обвиняли в связях с КГБ

Физик Александр Кривомазов в 1970–80-е годы устраивал еженедельные квартирники. Домашние концерты и поэтические вечера были очень популярны в СССР из-за запрета на любую неподцензурную музыку и литературу. За восемь лет в однушке Кривомазова на окраине Москвы прошли 350 встреч: гости собирались, чтобы послушать, как Венедикт Ерофеев читает «Москву — Петушки», а Аркадий Стругацкий рассказывает о съемках «Сталкера». Кривомазов фотографировал и записывал на магнитофон всех выступавших. У него скопился огромный архив, который он прятал от КГБ в восьми чемоданах. Спецкор «Медузы» Кристина Сафонова рассказывает историю физика, мечтавшего быть не таким, как все, и его чемоданов.

Ноябрьским вечером 2017 года 36-летний москвич Илья Симановский отправился в один из домов недалеко от улицы Земляной Вал. С собой он взял шило, плоскогубцы, булавки и жидкость для растворения ржавчины. 

Найдя нужную квартиру, Симановский позвонил в звонок. Дверь открыл хозяин — 70-летний Александр Николаевич Кривомазов. Плотный седовласый мужчина в массивных очках выглядел моложе своих лет. Он пригласил гостя войти и предложил ему цикорий со сливками. Симановский отказался и попросил сразу перейти к делу. Кривомазов провел его на кухню. 

Там — среди оставленных повсюду книг, газет и бумаг — стоял большой коричневый чемодан. Его кожа местами облупилась и потерлась, под ручкой виднелся кусок белой бумаги — приклеенный так, чтобы чемодан нельзя было вскрыть незаметно. Не обращая внимания на своеобразную пломбу, Симановский начал ковыряться в замках принесенными железками, пытаясь понять, что нужно поддеть, чтобы пружинка отскочила. Она не поддавалась. 

Через 40 минут неудачных попыток, показавшихся хозяину квартиры тремя часами, раздался щелчок. Затем второй. Чемодан, в который никто не заглядывал 35 лет, наконец-то был открыт. 

Сначала Симановский увидел магнитофонные бобины — штук 40, в хорошо сохранившихся коробках. «Есть шанс, что они не испортились», — подумал он. И только потом ему на глаза попалась стопка альбомов. Один из них взял Кривомазов и начал увлеченно листать. Среди стихотворений, автографов и черно-белых снимков Симановский заметил знакомое лицо — Венедикт Ерофеев. Кривомазов рассказал о вечере 9 марта 1980 года, когда к нему в квартиру на Каширском шоссе пришел Венедикт и читал «Москву — Петушки». По требованию автора после каждой главы слушатели должны были выпивать по рюмке вина; перед каждым из них стояли две бутылки. Многие отказывались, но сам Ерофеев под конец выступления был синего цвета — он выпил не только предназначавшиеся ему пять бутылок, но и то, что не допили гости. 

Кривомазов оказался единственным, кто сделал запись авторского чтения поэмы. Через восемь лет после того вечера он продал ее жене Ерофеева за сто рублей. С тех пор запись неоднократно выпускалась на кассетах и дисках, а также использовалась в документальных фильмах. Имя Кривомазова при этом не упоминалось, а если о нем вспоминали, то обвиняли в желании нажиться на умирающем Ерофееве (в 1985 году у писателя диагностировали рак гортани) и сотрудничестве с КГБ. 

В начале 1980-х литературные вечера в однушке на Каширском шоссе прекратились. В 1990-х Кривомазов начал использовать квартиру как склад — там хранилась домашняя библиотека и восемь чемоданов с фотографиями и записями голосов писателей, поэтов и бардов. В 2013 году он лишился и этой квартиры, и большей части коллекции. Два чемодана Кривомазов успел перевезти в квартиру на Земляном Валу, где живет до сих пор. 

«Входим без звонка»

Белая настольная лампа освещала тесную комнату: тонкие обои, небольшой письменный стол, книжный стеллаж во всю стену и срубленную из досок тахту, которая служила хозяину квартиры кроватью. На тахте — достаточно широкой, чтобы вместить 20 человек, — мостились гости. Если места не хватало, садились на стулья или лавки, сооруженные из досок. 

Стол напротив тахты занимал выступающий. Когда он начинал читать, собравшиеся замолкали — хотели услышать то, что не публиковалось в советской официальной прессе. Начиная с середины 1960-х годов, когда хрущевскую оттепель сменил брежневский застой, все художественные произведения проходили строгую цензуру. Из текстов убирали не только то, что явно не соответствовало коммунистической морали, но и то, что, по мнению сотрудников Главлита, могло быть неверно воспринято советскими гражданами. 

Через два часа хозяин квартиры, которого многие называли просто Сашей, объявлял перерыв и вместе с несколькими девушками отправлялся на кухню, чтобы заварить чай и приготовить бутерброды. При входе каждый платил рубль — на эти деньги покупалась еда и оплачивалось такси выступающего. «Это тогда было не очень много, но и не очень мало. Билет в театр, например, стоил от рубля до пяти, — вспоминает Лидия Иоффе, одна из посетительниц квартиры, до пенсии работавшая программистом. — Какая-то часть денег шла выступающему. <…> И еще на эти деньги покупалось угощение, которое все поедали в перерыве. Это был чай — всегда очень хороший: индийский или цейлонский, бывший в те времена вечным дефицитом. И белый хлеб с маслом и колбасой. До сих пор помню, как все это было вкусно!»

За исключением вечера, когда Венедикт Ерофеев выступал в квартире впервые, спиртное гостям не наливали. «Однажды я в шутку спросил у Саши, есть ли у него водка. В его ошарашенных глазах читалось: „Боже, кого я пригласил!“ Поэтому я поспешил объяснить, что мне представилась ситуация, когда вдруг на одно из таких литературных сборищ по наводке соседей заявляются сотрудники КГБ. Но Саша, не растерявшись, тут же раздает всем водку и закуски. Ворвавшиеся в квартиру кагэбэшники видят милую их сердцу картину спивающейся советской интеллигенции», — рассказывает другой слушатель, детский писатель Антон Березин. 

Многие пользовались паузой, чтобы обсудить услышанное и поговорить с автором. Временами Саша удивлял гостей тем, что брал со стеллажа книгу и открывал на странице, где была только что прозвучавшая в разговоре цитата. В студенческие годы он тратил почти всю стипендию на черном рынке на Театральной площади, где по выходным спекулянты продавали редкие для советской публики издания, и собрал неплохую библиотеку. «Книг не было видно: они были загорожены бумажными щитками, так что нельзя было даже рассмотреть корешки. Наверное, хозяин боялся, что начнут просить почитать, — говорит Иоффе. — Он вообще был несколько прижимист. Например, строго следил, чтобы в передней не оставляли включенным свет». 

В девять вечера автор возвращался за стол и читал еще два часа, иногда — дольше. Бывало, его прерывали милиционеры, которые приезжали по звонку кого-то из соседей. Они проверяли документы и забирали в отделение тех, кто не мог подтвердить свою личность. Задержанные быстро возвращались и делились впечатлениями. Во время одной из проверок постоянная слушательница вечеров предъявила удостоверение депутата Московского городского совета — в ответ милиционер козырнул. Для Саши это было неожиданностью: он никогда не интересовался, чем занимаются его гости за пределами квартиры. К нему приходили без спроса. На двери висела табличка: «Входим без звонка». 

Чтения были по пятницам и субботам, с шести или семи часов вечера. Узнавали о них через знакомых или от самого Саши; на внутренней двери квартиры также висело расписание на две-три недели вперед. Ехали в Орехово-Борисово. Потом — еще 20 минут на автобусе мимо однотипных панельных домов. В одном из них на девятом этаже находилась однокомнатная квартира Саши. 

«Мы жили, когда „КГБ“ у каждого звучало третьим словом вместо мата. Люди не доверяли друг другу и предпочитали молчать, — вспоминает Александр Кривомазов. — Вечера были сделаны для людей открытых, свободных, в какой-то степени больше доверяющих другим. И я боялся, что КГБ совершит провокацию. Это был ежедневный груз».

В то время обыски и обвинения в тунеядстве были для писателей, чье творчество не соответствовало советской идеологии, повседневностью. В июне 1972 года — после многочисленных допросов, принудительного обследования в психиатрических больницах и давления со стороны властей — поэт Иосиф Бродский уехал в Австрию, потом — в США. В феврале 1974-го, вскоре после публикации первого тома «Архипелага ГУЛАГа» за границей, Александр Солженицын был арестован, обвинен в измене родине, лишен советского гражданства и выслан в ФРГ. Уехать пришлось Александру Галичу, Ефиму Эткинду, Сергею Довлатову, Василию Аксенову и многим другим. Те, кто остался в СССР, вынуждены были заниматься самиздатом или тайно печататься за границей. 

«Литературная жизнь конца 1970-х делилась на официальную и неофициальную. В Центральном доме литераторов (ЦДЛ) выступали только члены Союза писателей. Тем, кто не входил в Союз или был из него исключен, приходилось искать другие площадки. Тогда было много квартирников и клубов, где под видом чего-то другого проводили чтения или выставки. Но вечера Саши Кривомазова отличались. Они были настоящей институцией. Такой неофициальный ЦДЛ с программой и расписанием», — вспоминает поэтесса Татьяна Щербина.

С ней соглашается поэтесса и переводчица Юлия Покровская (Сульповар): «Мы, люди пишущие, иногда собирались вместе, читали по кругу. Но только Саша предоставлял целый вечер одному человеку — этого достаточно, чтобы показать все значимое». «Вечера Саши пользовались особой репутацией. Он слыл строгим ценителем литературы. Выступить у него считалось почетным», — добавляет поэтесса Анна Гедымин. 

«Можно сказать пафосно, что те вечера были „лучом света в темном царстве“. Но это было бы неправдой. Не потому что не „лучом“, а потому что „царство“ было вовсе не темное. Просто была куча запретов. Один такой запрет [на чтение неофициальной литературы] и определял атмосферу тех вечеров. По крайней мере, для меня. Над всеми этими литературными квартирниками у Саши витал этакий дух тайности и запретности, некоего фрондерства, — говорит детский писатель Антон Березин. — Собирались хоть и совершенно разные люди, но все они были „одной крови“. Пытались вырваться за пределы очерченного им мира. А вечера давали возможность это сделать». 

Саша Кривомазов

«Мы живем в ожидании вишен, в ожидании лета живем…» — через тонкую стену в однокомнатную квартиру 27-летнего Саши Кривомазова проникал мягкий мужской голос. Сосед по лестничной клетке слушал Евгения Бачурина. «…А зато одной лишь надеждою дышим…» Молодой человек не возражал и время от времени сам брал послушать магнитофонные записи. Стихи барда «в те глухие годы, когда люди жили в „консервной банке“ и [все было] закрыто» его потрясли. «…Пускай нас осудят потом. Пускай нас осудят потом…» 

Неприязнь к обыденности жизни советского человека появилась у Кривомазова во время учебы на энергетическом факультете Московского инженерно-физического института (МИФИ). Вечерами он наблюдал из окна общежития за преподавателями, которые спешили в тесные хрущевки или выгуливали собак. «У них пустые головы, раз они так бездарно проводят время», — считал студент. Сам он терять время не собирался. 

Сашу воспитывала мама. Когда ему было шесть, они переехали из Алма-Аты в Ростов-на-Дону, а оттуда — в Урюпинск, где его мама получила должность начальника почты. Каждый день она выдавала сыну стопку журналов: от «Уральского следопыта» до «Пионера». В одном из них — «Юность» — мальчик прочел повести Василия Аксенова «Звездный билет» и «Апельсины из Марокко». Для него это был «взрыв». 

В старших классах Саша забросил учебу в школе. Как-то раз мать обвинила его в том, что потратила на него жизнь, а он «растет никем, мусором». Следующие несколько месяцев парень не вылезал из библиотеки и летом 1964 года поступил в МИФИ. 

По непонятной для себя причине он был убежден, что после института его по распределению отправят на подводную лодку, и стремился до этого момента узнать как можно больше. Ночью под гул неоновых ламп читал стихи Белого, Ахматовой и Пушкина, статьи Жирмунского и Эйхенбаума. К восьми утра мчался в Историческую библиотеку. Рассчитав, что на выполнение заказа библиотекарю требуется 20 минут, Саша брал пять книг и сразу просил новые. Так раз за разом. Прочитать все было невозможно, но за день ему удавалось пролистать больше ста книг. Когда он познакомился с творчеством Киплинга, у него внутри «перегорели все лампочки». Затем были Чехов, Гоголь, Достоевский, Толстой, Тарковский; древние греки: Эсхил, Софокл, Еврипид, Гомер, Пиндар и Архилох. 

На последнем курсе вместо подводной лодки Кривомазов оказался в тесной квартире — с женой (учительницей начальных классов), ее родителями и новорожденной дочкой. Молодая семья жила бедно, «на пять зернышек в день», так как Саша писал диплом и получал копейки. По его словам, родители жены были этим недовольны. Через два года браку пришел конец, и Саша переехал в купленную матерью однокомнатную квартиру на Каширском шоссе. У него появилась любовница: девушка хотела, чтобы выпускник МИФИ давал ей частные уроки по физике и математике, но занятия перешли в разговоры о литературе, а между репетитором и ученицей возникла близость. Во время одной из встреч она упомянула, что через своего второго любовника — известного композитора — знает барда Бачурина и может познакомить с ним Сашу. 

В мае 1975 года Бачурин дал концерт на несколько человек в квартире на Каширском шоссе. Это был первый вечер, который организовал Кривомазов. Он боялся, что в замкнутом советском обществе не сможет встретить «современного Пушкина», а потому решил не останавливаться на одном выступлении. По его подсчетам, в следующие восемь лет в его однушке (и изредка на квартирах друзей) прошло больше 350 литературных и музыкальных вечеров. Поэтов и прозаиков Кривомазов искал через знакомых или посетителей ЦДЛ. Звал только тех, кто соглашался на небольшой гонорар или вообще отказывался от него, так как ни он сам, занимавшийся наукой, ни его гости не были готовы к значительным тратам. Многие авторы выступали за оплату дороги или выпивку. Например, Аркадий Стругацкий попросил «поставить коньяк». Через родственницу из Алма-Аты Саша достал бутылку, и вечер писателя состоялся. Правда, коньяк Стругацкий так и не выпил — забыл под стулом. Вскоре к Саше приехала родственница, подарившая бутылку, и выпила ее. 

«Мне было важно, чтобы слушатели вечеров вынесли для себя что-то, стали счастливее. Иначе смысла ехать к Сидорову на кулички нет», — рассказывает Кривомазов. В его квартире выступали Аркадий Штейнберг, Марк Розовский, Владимир Алейников, Гарри Гордон, Генрих Сапгир, Дмитрий Пригов, Василий Аксенов и многие другие. В январе 1978 года туда приходил и поэт-переводчик Вильгельм Левик. С собой он привел друга — «патриарха русской изящной словесности», как называет его Кривомазов, — Сергея Шервинского. Левик и Шервинский провели совместный вечер. Осталась фотография — на ней Шервинский держит друга за шарф, потому что «стоять по струнке — скучно и холодно». 

В следующий раз Шервинский читал «Анну Ахматову в ракурсе быта». Это выступление Кривомазов вспоминает до сих пор. Тогда он понял: не документировать вечера — все равно что совершать «бытовое преступление». Кривомазов не стал повторять за другими квартирниками, где для пожеланий и отзывов гостей держали тетрадки: «Я отличался от многих людей. Тетрадку исписали — и все, выбросили. Я же купил фотоальбомы разных цветов. Сразу пять, толстых! Как думаете, я рассчитывал на долгую жизнь этих вечеров?» 

Помимо альбомов Кривомазов обзавелся магнитофоном для записи выступлений и пачкой открыток. В конце каждого вечера он дарил автору открытку с благодарностями слушателей и просил его написать в альбоме несколько строк. Позже рядом вклеивал фотографии, снятые на «Зенит», который ему еще в юности купила мать. Магнитофонные бобины и альбомы хранил в стеллаже, рядом с книгами. 

Обыск

«Многие говорили: почему ему [Кривомазову] все это позволяется? Но я знаю его все эти годы — хотя мы редко пересекаемся — и думаю, все было чисто», — говорит поэтесса и переводчица Юлия Покровская (Сульповар). 

«Какое у меня может быть мнение? Мне было 20 лет, я туда [на вечер к Кривомазову] пришла один раз. Но вообще обвинять всех на свете в сотрудничестве с КГБ — это одно время стало народной забавой. Голословные обвинения, по-моему, мерзость», — комментирует поэтесса Анна Гедымин.

Мнение, что хозяин квартиры сотрудничал с органами, возникло из-за того, что его «не брали», хотя знали, чем он занимается, утверждает писатель Антон Березин. «А почему „не брали“ Жванецкого, который неофициально выступал хрен знает с чем хрен знает где? Почему „не брали“ „Машину времени“ и кучу других неофициальных и даже запрещенных групп?» — возмущается писатель.

«Он [Кривомазов] всех фотографировал: гостей и выступавшего. Фотографии никогда не давал. Обычным посетителям, по крайней мере, — вспоминает Лидия Иоффе. — Как-то я уговорила своих знакомых пойти на этот вечер. Они увидели это все и пришли в ужас, сказали мне: „Ты что! Это же кагэбэшная квартира! Это же типичная провокация“. Сами они закрывались при фотографировании». Иоффе допускает, что вечера в квартире Кривомазова могли проходить под «наблюдением соответствующих органов». Но добавляет, что, насколько ей известно, никто из гостей не пострадал.

«Вся моя посадка в Лефортовскую тюрьму произошла оттуда, — говорит писатель Евгений Козловский. — Конечно, на вечерах было здорово: собирались, читали. Но потом были „стуки“. Кривомазов лично и некоторые другие господа давали на меня показания. Когда ты такой герой, собираешь всех, нельзя потом сотрудничать [с КГБ]. А он сотрудничал, отвратительно сотрудничал. И не факт, что у него не было варианта отказаться».

Вечером 6 декабря 1982 года Александр Кривомазов возвращался домой, когда заметил у подъезда милицейский пазик. Он не придал ему значения, поднялся на девятый этаж, зашел в свою пустую квартиру и вскоре уснул. В два часа ночи в дверь позвонили. Кривомазов проснулся, но не стал открывать. «Думал, или алкаши пришли занять на выпивку, или кто-то приехал из другого города без предупреждения, а это мне очень не нравится», — вспоминает мужчина.

Звонки продолжились. Кривомазов оставался в постели. Он вспоминал о недовольных литературными собраниями соседях и их звонках в милицию. О постоянных жалобах в Институт истории естествознания и техники РАН, где он работал: «Все получают надбавки, повышения, а я — нет». О толстом главе кооператива дома, ругавшемся на посетителей вечеров за то, что те курят в окно на лестничной клетке: «Надо было видеть, как поэт и лагерник Аркадий Штейнберг покрыл того пятиэтажным матом. Кто бы мог подумать, что слова можно выстраивать в такие комбинации!»

В восемь утра за дверью послышался голос главы кооператива: «Вы не знаете, где Кривомазов? У нас к нему минутный вопрос. У него там есть свет, газ? Надо проверить». Изнуренный ночными звонками Кривомазов открыл дверь. Вошли восемь милиционеров и двое-трое понятых (сколько их было, он не запомнил). Начался обыск. 

В тот день, по словам Кривомазова, обыски прошли по меньшей мере в ста московских квартирах. Книги, рукописи и личную переписку изъяли у писателя Николая Климонтовича, поэтов Владислава Лена и Бахыта Кенжеева, а также у Евгения Козловского. Козловский, несколько раз выступавший на вечерах у Кривомазова, был обвинен в «распространении заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй» из-за повести «Диссидент и чиновница», опубликованной в журнале «Континент». Следующие семь с половиной месяцев он провел в следственном изоляторе в Лефортово. 

Кривомазова несколько раз вызывали на допросы по делу Козловского. Он утверждает, что не говорил ничего плохого об арестованном писателе. После обыска ему вернули все изъятые брошюры и книги, за исключением небольшого томика стихов «Иверни» Максимилиана Волошина 1918 года. «Я пришел к следователю по поводу пропавшей книжки Волошина, хотел, чтобы мне ее отдали. Мы говорили в кабинете, вдруг за моей спиной открылась дверь. Через минуту она закрылась, хотя никто не зашел. Я могу ошибаться, но для себя решил: они запустили Козловского, чтобы он увидел, как я якобы сливаю КГБ информацию». 

В квартире на Каширском шоссе прошли еще несколько вечеров, после чего хозяин перестал звать к себе гостей. «Делаешь что-то хорошее, нужное, а к тебе с такой гримасой, обвиняют в сотрудничестве. Эта кагэбэшная печать не имела ко мне ни малейшего отношения. А вечера прикончила Маша», — говорит Кривомазов. 

С Машей (имя изменено по просьбе героя), поэтом и переводчицей, он познакомился незадолго до обыска на одном из вечеров. Они начали проводить свободное время вместе, часто ходили в кинотеатр «Иллюзион». «Чтобы с Машей общаться, выводить ее куда-то, нужно было обладать временем. Вечера были подкошены КГБ. В моей душе произошел раскол огромного камня, который держал всю эту глыбу. А тут оказалось, что вокруг меня происходит масса действий, о которых я понятия не имел. Ретроспектива польского кино, английского, немецкого… Мы сидим, смотрим, ее рука в моей руке. Я глажу ее коленку, условно говоря. На своих вечерах я никому не мог коленку погладить», — рассказывает Кривомазов. 

Новогоднюю ночь 1983 года решили встретить вместе. Маша настояла на праздновании у друзей. Кривомазов был против, но уступил. Друзья Маши жили далеко, поэтому пришлось потратиться на такси. В гостях они пробыли всего пару часов. Затем — снова такси и снова траты. В квартиру Кривомазова они вернулись недовольные друг другом. Маша решила приготовить плов: поставила на плиту пятилитровую кастрюлю, засыпала рис и вскоре уснула. Все сгорело. 

«Душа юноши была разочарована, — говорит Кривомазов. — Я потратил почти все деньги на такси, хотя не рвался в гости. Рис — последняя надежда — бесплатно тоже на улицах не валяется. Да еще попробуй отмой кастрюлю или купи новую!» Во время ссоры Маша поставила условие: либо их отношения прекращаются, либо Кривомазов знакомится с ее отцом. Он отказался. Вместе с любовью на нет сошли и вечера — Кривомазов объясняет, что на это повлияло и его финансовое положение. Последнее выступление в однушке на Каширском шоссе прошло в феврале 1983 года. 

Чемоданы

Во время обыска фотоальбомы и магнитофонные бобины в квартире не нашли. Еще в апреле 1981 года писатель Евгений Попов посоветовал Кривомазову не хранить дома ничего компрометирующего. «Я вместе с [Дмитрием] Приговым и другими людьми сделал альманах „Каталог“, которым занялся КГБ. У меня [дома] был обыск, — рассказывает Попов. — Я знал, что раз внимание приковано, будет непременно обыск и у Кривомазова».

Кривомазов к писателю прислушался: сложил все свидетельства вечеров в восемь больших чемоданов, запломбировал каждый при помощи клочков бумаги и клея, развез по «надежным людям».

30 апреля 1988 года во Дворце культуры на Красной Пресне должен был пройти вечер «Двух Ерофеевых» — Виктора и Венедикта. Последний к тому моменту был сильно болен и мог говорить, только приставив к горлу специальный аппарат, улавливающий колебания голосовых связок. Кто-то посоветовал его жене Галине Носовой обратиться к Кривомазову за записью авторского чтения «Москвы — Петушков» и включить ее на вечере. За пленку Кривомазов попросил сто рублей.

В воспоминаниях «Последние дни Венедикта Ерофеева» филолога и художника Натальи Шмельковой, которая общалась с писателем в последние годы его жизни, эти события описаны так: «5 апреля [1988 года]. Я у Вени. Галя таинственно вывела меня в коридор. Сообщила, что некий Кривомазов согласился за 100 рублей продать ей пленку с ерофеевским исполнением „Петушков“ (ну и знакомые у Венички!). Веню сегодня облучали. Чувствует себя неплохо. Даже улыбается. Сообщил, что завтра приедет Кривомазов его фотографировать». И запись от 14 апреля: «Галя рассказала, как они со Льном встретились в метро с Кривомазовым: он привез пленку с ерофеевским исполнением „Петушков“ и его фотографии в молодости. Ему отдали обещанные за пленку 100 рублей, а Лен (конечно, эффектно) влепил пощечину, сообщив при этом номер Веничкиной сберкнижки и выразив надежду, что в ближайшее время эти деньги будут на нее переведены».

Кривомазов о тех событиях рассказывает иначе: «Запись голоса Ерофеева хранилась у одного человека. Я дал ему сто рублей — такой была моя месячная зарплата — и пообещал не беспокоить два года. Проходит несколько дней, и мне говорят привезти пленку. Я не мог просто так ее забрать, нужно было снова дать денег». Много лет спустя он обнаружил в интернете, что его обвиняют в меркантильности. «Можно выдумывать что угодно, но если бы это [торговля записями с вечеров] было практикой, никаких пленок, чемоданов, ничего бы не было, — говорит мужчина. — У этих людей просто нет порядочности. Я отдал оригинал, копии себе не оставил, а меня даже на выступление не пригласили». 

Кривомазов менял тайники раз в несколько лет. Иногда чемоданы возвращали с сорванными пломбами, но содержимое оставалось нетронутым. На Каширское шоссе он перевез их вновь только в начале 1990-х (точный год он не помнит), когда открыл фирму «Интерсоциоинформ» и параллельно с работой в институте занялся изданием журналов для руководителей крупнейших предприятий России и СНГ. «Тогда я пришел к выводу, что нас спасет только труд. Вместе с Галиной Васильевной (по словам Кривомазова, она была исполнительным директором — прим. „Медузы“) мы издавали на пике 11 журналов в месяц, цель которых была повысить производительность труда в стране. На один толстый номер у нас уходило три дня. Журналы были малотиражные, но стоили дорого: за шесть номеров я получал 73 тысячи рублей». На заработанные деньги в 1996 году он купил вторую квартиру поблизости от Земляного Вала: одну половину отдал под офис своей фирмы, в другой жил сам.

В 2012 году, через пять лет после выхода на пенсию, Кривомазов познакомился в интернете с женщиной, Надеждой Перминовой — она была старшим врачом в научно-исследовательском институте имени Склифосовского. А еще через год оказался в больнице. Он убежден, что подруга отравила его клофелином. «[Выйдя из больницы] через две недели, я увидел, что у меня [в квартире на Земляном Валу] пропали чемоданы с вещами, которые я привез из-за границы, пропали документы и деньги, все понял о ней». Перминова, добавляет Кривомазов, объяснила его плохое самочувствие тем, что у него рак — но диагноз не подтвердился.

На следующий день после выхода из больницы Кривомазов по настоянию Перминовой поехал с ней к нотариусу. По его словам, там женщины [нотариус и Перминова] стали на него орать, вынуждая подписать доверенность на продажу квартиры на Каширском шоссе. «Я уже подписывал доверенность на ее [Перминовой] имя, но она не давала ей права получить деньги от продажи, — объясняет Кривомазов. — В конце концов я понял, что они хотят меня своим визгом довести до сумасшествия, и подписал ей все права, чем она тут же воспользовалась — по подложным документам продала квартиру себе, ни копейки мне не заплатив».

На Каширском шоссе Кривомазов оказался через два месяца. Квартира была пуста — во время ремонта выбросили не только многочисленные журналы и книги, но и шесть чемоданов, которые мужчина не успел перевезти на Земляной Вал. Следующие три года он безуспешно добивался возбуждения уголовного дела в отношении бывшей подруги. Только в ноябре 2017-го Нагатинский районный суд приговорил Перминову к пяти годам лишения свободы за мошенничество. Свою вину женщина не признала и через год попыталась оспорить решение суда, но безрезультатно. Вернуть права на квартиру Кривомазов смог осенью 2019 года.

Один из уцелевших чемоданов Кривомазов открыл сам при помощи булавки — в нем хранились проявленные фотопленки, среди которых были портреты Арсения Тарковского и Евгения Рейна. С другим ему помог Илья Симановский. До ноября 2017 года они не были знакомы. В квартиру к Кривомазову Симановский попал из-за интереса к творчеству Арсения Тарковского и братьев Стругацких. За несколько дней до встречи он опубликовал редкую фотографию со съемок «Сталкера» в фейсбук-группе Arseny Tarkovsky & Andrei Tarkovsky. Пост прокомментировал Кривомазов — его фамилия была знакома Симановскому больше десяти лет по сайтам (1, 2), посвященным поэту (Кривомазов общался с Тарковским в последние годы его жизни и впоследствии сделал в интернете страницу со своими воспоминаниями о нем). 

«Как интересно! У меня в квартире А. Н. С. [Аркадий Натанович Стругацкий] рассказывал моим слушателям об этой съемке…» — написал Кривомазов. На вопрос Симановского, записывал ли кто-нибудь тот вечер и сохранилась ли запись, он рассказал, что катушка с голосом Аркадия Стругацкого хранится у него дома, в чемодане. Но открыть его нельзя. «За свою жизнь я поломал, наверное, около двадцати чемоданов. Терял ключики, ломал замки, потом выбрасывал чемодан, покупал новый — и история повторялась. И здесь ключ я потерял. Но раньше мне удавалось открывать замок толстой булавкой. Теперь я и ее потерял. Но ломать этот последний чемодан у меня не поднимается рука. Если у вас есть пузатый (надевается на ось) ключик от накладного замка на старом чемодане — попробуем открыть его вместе…» 

Подходящего ключа у Симановского не оказалось, но он все равно отправился к Кривомазову. С 16 лет Илью интересовали записи с голосами поэтов и писателей: он старался слушать все доступные пленки, Аркадия Стругацкого среди них не было. 

«Я большой поклонник книги „Остров сокровищ“, перечитываю ее регулярно. Поэтому сразу подумал, что происходящее напоминает историю Бена Ганна и Джима Хокинса. Я чувствовал себя так, будто открыл сундук с сокровищами. А ведь это действительно культурные сокровища! — вспоминает Симановский. — Я ехал целенаправленно за записью вечера Аркадия Стругацкого. Конечно, я догадывался, что она может быть не одна, но даже представить себе не мог, что найдутся еще неизвестные фотографии, экспромты и аудиозаписи других людей, творчество которых для меня важно. Чемодан был запечатан, когда мне был один или два года. Чудо, что его содержимое сохранилось, не сгнило». 

Симановский решил оцифровать архив. Кривомазов не разрешил выносить его за пределы квартиры, поэтому Илья привез к нему сканер и магнитофон. Фотографии Кривомазов выкладывает в открытый доступ, на сайт вечеров — сейчас там четыре из пяти альбомов, найденных в чемодане. Из пленок пока перезаписать удалось только авторский вечер Аркадия Стругацкого — Кривомазов настоял на том, чтобы до оцифровки перемотать и идентифицировать все записи. Вдвоем они прослушали уже больше половины и обнаружили на безымянных бобинах чтение Венедиктом Ерофеевым его эссе о Василии Розанове, а также выступления Дмитрия Пригова, Инны Лиснянской, Марка Розовского, Александра Величанского и Евгения Рейна. 

Через год после того, как был открыт чемодан, Симановский вместе с литературоведами Олегом Лекмановым и Михаилом Свердловым выпустил книгу «Венедикт Ерофеев: посторонний», поставив на обложку фотографию авторства Кривомазова. А о вечере Ерофеева в квартире на Каширском шоссе рассказали в сюжете программы «Сделано в Москве», упомянув, что именно Кривомазов сделал единственную запись авторского чтения «Петушков».

* * *

Сейчас Симановский не часто заходит к Кривомазову, раз в один-два месяца: он работает в НИИ точных приборов, а большую часть свободного времени уделяет исследованию жизни Венедикта Ерофеева.

Обычно Кривомазов проводит дни в квартире один, лишь иногда приглашая к себе друзей. Он признается, что разлюбил большие компании — и о прекращении литературных вечеров не жалеет. Говорит, если бы они продолжились, он не смог бы заняться более важными вещами: выпуском журналов, созданием страниц в интернете поэтов Арсения Тарковского, Иосифа Бродского, Семена Липкина, Владимира Мощенко, Вильгельма Левика и других, а также компьютерной графикой. Кривомазов рисует каждый день — у него шесть тысяч картин в интернете и еще 20 тысяч на компьютере. Абстракции, портреты и пейзажи он собирает в альбомы, печатает и дарит знакомым. «Я не считаю, что все это шедевры: есть получше, есть похуже. Но радость творчества мне присуща, дорога. Она связывает меня с тем же Тарковским».

У Кривомазова есть взрослая дочь. В последний раз они виделись больше 30 лет назад, когда девушке исполнилось 18, — до этого родственники по материнской линии запрещали ей общаться с отцом. «Она приехала по наущению родителей, чтобы оформить мой отказ от любых форм помощи, когда я достигну возраста немощи. Я все подписал, хотя всю жизнь платил ей алименты. С одной стороны, она получила свободу и теперь никогда мне ни копейки не даст. С другой — я могу распоряжаться своим имуществом так, как захочу. Она отказалась от огромных денег», — рассказывает мужчина. О том, что будет с содержимым чемоданов после его смерти, он пока не думал.