Путин заставил общество и элиты поверить в то, что будущее — это зло Максим Трудолюбов размышляет о том, как долго это еще позволит российскому режиму удерживать власть
При раннем Путине российская власть еще выдвигала лозунги, обещавшие лучшее будущее («удвоение ВВП» или хотя бы максимально абстрактная «модернизация России»). Но уже с начала 2010-х их сменила риторика борьбы с внешними угрозами, а также предотвращения политического апокалипсиса в виде «цветных революций». Задачи, которые теперь ставит Кремль перед собой и перед обществом, — это не вехи будущего развития, а размытые цели «спецоперации» в Украине и целевые показатели на так называемых выборах. Если посмотреть на происходящее в России свежим взглядом со стороны, может показаться странным, каким образом Путин все еще держится у власти. Редактор рубрики «Идеи» Максим Трудолюбов пытается это объяснить.
В российском обществе идет невидимая борьба — более значимая, чем, например, споры уехавших и оставшихся. Водораздел проходит между теми, у кого есть доля в настоящем, и теми, кто надеется, рассчитывает, ставит на будущее.
Разделение подобного рода существует в любой стране. Оно часто проявляется в политической борьбе между консерваторами и сторонниками перемен — либералами, левыми. Группы адептов настоящего и стремящихся в будущее могут пересекаться, ведь люди с собственностью, бизнесом и большим социальным капиталом, даже выигрывая здесь и сейчас, могут бороться за изменения.
Но сегодняшняя Россия — это один из тех тяжелых случаев, когда между двумя частями общества разрастается пропасть. Ведь те, кто получает преференции от настоящего, — это очень часто бенефициары войны.
Свобода произвола и коррупции
До войны у элит путинского времени была ясна картина будущего с жизнью «на пенсии» там, где у детей есть перспективы, где защищена собственность и погода лучше, чем в России. Западные санкции ограничили эти возможности, хотя и не вполне: множество высокопоставленных бизнесменов и чиновников, прямо отвечающих за продолжение агрессии, до сих пор существуют в этом модусе.
Но эти возможности, очевидно, будут сокращаться. Это осознает и кремлевское руководство, которое стремится предотвратить недовольство от потери будущего с помощью комбинации из угроз и выгод в настоящем. Таинственные смерти российских топ-менеджеров служат фоном, на котором обслуживающим высшую власть людям предлагаются новые «свободы». Для силовых элит это свобода поиска все новых «врагов», преследования за инакомыслие — и вообще, любого бессудного насилия.
Гражданским элитам, привыкшим к высоким доходам и постепенной интеграции в западные общества и структуры, Путин предлагает дополнительную свободу обогащения в стране. Он последовательно делает старые коррупционные практики все более приемлемыми. Россия вышла из Конвенции об уголовной ответственности за коррупцию, ратифицированной в прежнюю эпоху, в 2006 году. Чиновникам и депутатам местных парламентов разрешено не публиковать декларации о доходах. Значительная часть реестров и баз данных полностью или частично закрыта для публичного доступа. Это, по сути, свобода коррупции.
Если посмотреть на все это свежим взглядом со стороны, трудно понять, каким образом Путин все еще у власти. Непросто уложить в голове, как россияне, которых лишают настоящих свобод, терпят расширяющиеся «свободы» приближенных к власти — свободу насилия и свободу обкрадывать их.
Время как угроза
Прагматический ответ здесь начинается с понимания, что у многих россиян все меньше альтернатив работе прямо на государство — или крупный бизнес, с государством связанный. Еще до начала полномасштабного вторжения доля малого бизнеса в общем обороте различных предприятий снизилась до 11,5%, а это самый низкий показатель с начала таких измерений в 2008 году.
Да, в госсекторе и госкорпорациях России, по данным на 2021-й, работали 39% из 75 миллионов трудоустроенных граждан, а в частном — 49% (.pdf). Но, как замечает политолог Павел Лузин, многие предприятия, формально относящиеся к частному или смешанному сектору, де-факто находятся под управлением государства. Например, такие крупные работодатели, как нефтяная компания «Роснефть» или крупнейший банк страны Сбербанк. Это означает, что фактическая доля работников госсектора должна быть ближе к 50%.
Российская экономика стагнирует, все усилия экономического блока правительства направлены не на рост, а на то, чтобы не допустить кризиса. При этом в России традиционно низкая безработица, и это означает, что сотрудники предприятий и организаций госсектора могут рассчитывать — при невысоком уровне доходов — на некоторую стабильность. Наряду с режимом западных санкций, действующим против РФ, это создает дополнительный «клапан безопасности» для Кремля. В силу растущей технологической отсталости работники российских предприятий будут все менее конкурентоспособными и не станут рваться ни к отъезду, ни к протестам против статус-кво, то есть против войны.
На то же рассчитана государственная политика в отношении «третьего сектора»
Чтобы склонить общество к прямой или косвенной поддержке войны, государство использует также систему грантов. Многие российские НКО, которые раньше работали в политически нейтральных областях, таких как поддержка людей с инвалидностью, оказание людям медицинской помощи или сбор средств на лекарства, переориентировались на помощь жителям оккупированных Россией украинских областей и поддержку военных госпиталей. За это они получают гораздо больше государственных денег, чем НКО могли рассчитывать прежде.
Государство вообще стремится к тому, чтобы такие понятия, как «гражданское общество» и «благотворительность», описывали явления, связанные с поддержкой войны, а не с достоинством человека или развитием общества.
Однако более глубокая причина, почему так стабильна государственная власть в России, состоит в том, что Кремлю удалось создать у граждан впечатление, что само течение времени несет с собой новые и новые угрозы. Реальные сторонники Путина поддерживают не столько его, сколько держатся за настоящее с его убывающими возможностями. Они — быть может, не отдавая себе отчет — выступают за медленную деградацию, опасаясь быстрой. Осознанно или неосознанно, но это воспроизводит лагерную логику, описанную Александром Солженицыным (и не только им): «Умри ты сегодня, а я завтра».
Политические менеджеры умудряются добиваться от общества одобрения лидера, при котором жизнь этого самого общества по объективным показателям ухудшается на протяжении более десяти лет. И представляют этого человека как защитника от еще более тяжких ухудшений, катаклизмов и вторжения вражеских сил. Такая картина мира имеет под собой богатую традицию и противоположна той, которая лишь 200 лет назад возобладала в западном сознании.
Новые западные представления, связанные с эпохой Просвещения, включают в себя идею прогресса, то есть надежду на лучшую жизнь в будущем, возможную благодаря передаче опыта от прошлых поколений следующим. Во второй половине XVIII века в европейской мысли утвердилось представление о линейном (или спиральном), а не циклическом времени. Один из создателей идеи прогресса, французский просветитель и экономист Анн Робер Тюрго (1727–1781), верил, что благодаря «последовательным успехам человеческого разума» (название одной из его речей) нравы смягчатся, нации сблизятся, а торговля и политика объединят человечество.
Между тем по-настоящему традиционным для многих культур было представление о времени как о циклическом процессе, где на смену лучшим временам идут деградация и распад. Прошлое представлялось светлым, а будущее — темным. Мир, созданный Богом сразу в совершенном и законченном виде, со временем становился только хуже. Человек от эпохи к эпохе терял изначальную невинность и причастность к божественному образу жизни. В Библии это было показано через историю об изгнании из рая. В мифологии — например, через рассказ о смене эпох, символизируемых различными металлами: сначала золотой век, потом серебряный, за ним бронзовый и железный. Каждый следующий металл оказывался менее ценным, зато более твердым.
Пожалуй, только в этом смысле путинская квазиидеология представляет возвращение к «традиционным ценностям».
Российский «катехон»
Представление о том, что мир катится в пропасть, напоминает еще об одном древнем понятии — «катехон». В переводе с древнегреческого это слово означает «удерживающий» и используется во Втором послании апостола Павла к фессалоникийцам. В тексте говорится, что некая «тайна беззакония не совершится», «пока не будет взят от среды удерживающий теперь». Что это значит, не вполне ясно — но многие толкователи посчитали, что речь об особой роли политической власти, призванной сколько нужно предотвращать наступление конца мира. Правитель при таком взгляде отвечает за наведение порядка перед лицом хаоса. Прибегая к силе, он позволяет свершиться главному — распространению христианского вероучения на вверенной ему территории, благодаря чему больше людей получат шанс спастись, когда апокалипсис все-таки наступит. Правитель, таким образом, не может и не должен предотвращать конец света, но может выиграть время для спасения своих подданных.
Понятие «катехон» популярно, в частности, в ультраправых кругах, поскольку к нему прибегал в своих рассуждениях немецкий юрист и философ Карл Шмитт. Шмитт, вступивший в НСДАП вскоре после ее прихода к власти в Германии в 1933 году, считал, что фигура «удерживающего» необходима для предотвращения «политического апокалипсиса», угрожавшего государству снизу. С его точки зрения, опасность исходила от многочисленных противоборствующих партий (прежде всего коммунистической).
По Шмитту, осмысленная человеческая деятельность только и возможна благодаря «удерживающему», поскольку в противном случае страх перед хаосом заставляет человека опустить руки и сдаться. «Это секулярная версия христианской эсхатологии, которая делает возможной „политику настоящего“», — пишет современный комментатор Шмитта.
Не так важно, разделяют ли нынешние российские правители этот мрачный мистический взгляд на политическую реальность, но они его воплощают в жизнь своими действиями. Роль «светлого прошлого» играет в их риторике то Российская империя, то Советский Союз — в зависимости от аудитории. А «темное будущее» — это угроза кризиса, распада страны или захвата ее врагами. Декларации развития, экономического роста и позитивных ориентиров остались в нулевых. Их отголоски еще звучали в первой половине десятых, но уже тогда риторика угроз и приостановления «политического апокалипсиса» возобладала.
Но приостановление не равно предотвращению. Если считать, что роль правителя лишь в том, чтобы выиграть время перед наступлением конца света — в нашем случае «цветной революции», — из этого вытекает, что это событие все равно неизбежно. Самые яростные лоялисты и бескомпромиссные оппозиционеры, по сути, согласны в одном: наступление будущего можно в лучшем (или в худшем) случае надолго оттянуть, но в нем все равно не будет ни Путина, ни созданной им системы власти. Разница в том, что лоялисты против такого будущего, а оппозиционеры — за.
Разрядить эту напряженность может лишь отказ от мыслительной ловушки, из-за попадания в которую политические перемены описываются апокалиптически — либо в негативном («конец света»), либо в позитивном («новое царство») ключе.
Максим Трудолюбов