Почему до сих пор продолжаются войны? Ведь ясно, что от них в итоге проигрывают все В прошлом году многие задавались этим вопросом. Рассылка Kit предложила свой ответ — а «Медуза» его публикует

Российское вторжение в Украину шокировало своими масштабами. Совсем недавно сложно было представить, что в XXI веке в Европе опять могут идти бои с такими жертвами и разрушениями. Происходящее выглядит настоящим безумием, которому нельзя найти рационального объяснения. Однако в кровавой бессмысленности российско-украинской войны на самом деле нет ничего исключительного. Она очень похожа на многие вооруженные конфликты недавнего времени: и в самой Европе (вроде югославских войн девяностых), и в других концах мира. Журналист и эксперт Фонда Карнеги Максим Саморуков рассказывает, почему государства снова и снова идут друг на друга войной, хотя это приносит всем сторонам несравнимо больше потерь, чем выгод

Этот текст впервые вышел 20 мая 2022 года и был подготовлен командой Kit — это медиа в форме рассылки от создателей «Медузы». Подпишитесь на него здесь, чтобы получать письма два раза в неделю. Каждое — отдельный материал, созданный специально для Kit. Большинство текстов, которые выпускает редакция, можно прочитать только в рассылке.

И XX, и XXI век подарили человечеству массу кровавых примеров того, какими разрушительными последствиями чреваты современные войны. Причем для всех участников. 

Цели, ради которых страны ввязываются в вооруженный конфликт, очень скоро начинают выглядеть сущими пустяками на фоне цены, которую приходится платить за боевые действия. Тем не менее войны начинаются снова и снова. Разве это не сущий садизм и безумие? 

Да, безусловно — особенно если смотреть на них взглядом отстраненного наблюдателя. Или из исторического будущего, когда уже известно, чем дело кончится.

Однако те, кто принимает решение начать войну, смотрят на нее совсем иначе. 

Война — это смерть, горе и разрушение. На нее невозможно смотреть никак иначе

Прозвучит парадоксально, но те, кто решает начать войну, делают это не от какой-то особой кровожадности или этнической ненависти. И даже не из жажды заполучить чужие земли и ресурсы. Нет — люди, добившиеся столь высоких постов, в каком-то смысле даже слишком рациональны, чтобы руководствоваться такими эмоциями (или только лишь ими). 

Они начинают войну, потому что уверены: воевать все равно рано или поздно придется; но время работает против них, поэтому лучше начать сейчас. Потом ситуация может стать куда менее выгодной. 

Начать войну сегодня, чтобы избежать более кровавой и разрушительной войны завтра, — именно эта идея становится причиной для большинства современных конфликтов. Самое страшное в ней то, что она рождается не из худших, а из лучших качеств тех, кто принимает решения. В их картине мира все выглядит так, что развязать разрушительную войну можно с самыми благородными намерениями — из гуманизма, а не садизма. 

Одна из лучших иллюстраций того, в какие дебри может завести такая логика, — Первая мировая война. Ни одной из пяти главных воюющих держав тогда не руководили садисты или психопаты. Наоборот — то были люди весьма благонамеренные, местами даже достойные. Что тем не менее не помешало им устроить бойню таких масштабов, каких мир раньше не видел.

Специалист по немецкой истории Кристофер Кларк в своей книге Sleepwalkers («Лунатики») подробно описывает логику, которая привела Германию к самоубийственному решению — начать войну на два фронта сразу. И возразить этой логике трудно. Особенно если попытаться забыть, что знаешь исход.

Представьте себе. Вот у вас за восточной границей есть огромная Россия: ее экономика и население стремительно растут, а армия модернизируется. Из-за конфликта на Балканах Россия объявляет мобилизацию, и Германия видит этому два возможных объяснения. 

1. Россия просто блефует; она не собирается воевать сейчас, а подождет лет десять, когда станет еще сильнее.
2. Россия не блефует и действительно готовится к скорой войне.

Какая бы из этих версий ни оказалась верной, выход у Германии все равно только один. Ей нужно начать войну как можно скорее, потому что промедление увеличивает риск проигрыша. 

Остальные державы рассуждали примерно так же: если они не начнут войну прямо сейчас, в будущем уже не получится вести ее с таких выгодных позиций. Еще год-два, и Франция не сможет удержать на своей стороне одновременно и Россию, и Британию в войне за Эльзас — Лотарингию. В свою очередь Россия со временем рискует лишиться поддержки Франции и Британии в борьбе с немецким влиянием у столь дорогих ей османских проливов. Ну и так далее.

Одно то, что Первая мировая началась на Балканах, выдает эту логику. И Германия, и Франция были твердо намерены не упустить столь хорошую возможность повоевать друг с другом — ведь именно на Балканах столкнулись интересы их союзников (Австро-Венгрии и России соответственно). В будущем оба этих союзника могли и отказаться участвовать в войне, которая начнется где-то в другом, далеком от их интересов месте.

Искушение предотвратить большую и проигрышную войну с помощью войны малой и победной настолько соблазнительно и универсально, что в начале 1980-х годов американский стратег Эдвард Люттвак написал на его основе целую книгу. Она называется The Grand Strategy of the Soviet Union («Большая стратегия Советского Союза»), и в ней Люттвак довольно убедительно доказывает, что в ближайшие годы СССР нападет на Китай. 

В восьмидесятые Советский Союз находился на пике военного могущества, впереди его ждал только спад. Особенно по сравнению с Китаем, который, напротив, набирал силу. На что потратить всю накопленную за долгие годы советскую мощь? На Соединенные Штаты? Но они далеко и сами хорошо вооружены. Другое дело — нанести превентивный удар по китайцам, чтобы в будущем избежать нападения Китая на СССР, которое может обернуться настоящей катастрофой. 

Сейчас это предсказание выглядит абсурдом, но в то время оно и правда казалось логичным. И вполне возможно, что этой войны не случилось просто потому, что в советском руководстве не нашлось стратегов, которые оценивали бы ситуацию так же, как Люттвак.

Как видно, чтобы принцип превентивной войны сработал, обязательно еще одно условие — нужна уверенность, что потенциальный противник (например, сосед) готовится напасть. Формируется такая уверенность очень легко. Страны наблюдают друг за другом, каждая видит, как другая наращивает армию, — и плохо понимает зачем. 

Собственно, даже не обязательно наблюдать конкретно за армиями. Да и сами государства целиком здесь не нужны. Достаточно лишь недоверия и непонимания намерений в принципе, чтобы решить: эти косовские албанцы, карабахские азербайджанцы или ирландские католики слишком много рожают — и со временем могут вытеснить нас. Поэтому лучше мы сами вытесним их отсюда прямо сейчас, пока их не стало слишком много.

Но ведь легких войн не бывает, войны всегда идут долго. Их трудно вести и трудно закончить 

Маленькая победоносная война куда более возможна, чем принято думать. 

В этом кроется еще одна причина того, почему логика превентивной войны так распространена среди правителей. Маленькие победоносные войны потому так и называются, что проходят быстро и без особых потерь. Их помнят куда хуже, чем войны большие, неудачные, долгие и кровавые.

Например, в XXI веке военные интервенции США стали чуть ли не синонимом провала. Афганистан, Ирак, Ливия — то, что планировалось как стремительная операция, неизменно превращалось в затяжные боевые действия с большими потерями и результатами, которые имели мало общего с первоначальными целями. 

Но готовность Штатов отправлять свою армию за рубеж возникла не на пустом месте. Она выросла из многих успешных интервенций, которые были именно что маленькими и победоносными. Просто с тех пор они или подзабылись, или вспоминаются в основном с позиции проигравшей стороны. 

Вот несколько примеров. Вторжения в Гренаду в 1983-м и в Панаму в 1989-м, «Буря в пустыне» 1991-го, операции в Боснии 1995-го и в Югославии 1999-го. Можно спорить, насколько оправданы с моральной и юридической точек зрения были действия американцев. Но споры не отменяют того факта, что во всех этих случаях поставленные цели были достигнуты быстро и без больших потерь. 

Для войны нужно две стороны — и если маленькая победоносная война не получилась у одной из них, то, скорее всего, получится у другой. Провалившаяся попытка Аргентины захватить Фолкленды обернулась маленькой победоносной войной для Маргарет Тэтчер. Атака Саддама Хусейна на Кувейт закончилась успехом американской «Бури в пустыне». А желание Михаила Саакашвили быстро решить вопрос с Южной Осетией позволило Москве провести победную пятидневную войну в Грузии. 

Путинская Россия вообще накопила немалый опыт маленьких и победоносных войн: вторая чеченская, грузинская 2008-го, Крым и Донбасс в 2014-м, Сирия в 2015-м. Как минимум с точки зрения Москвы, все эти конфликты подходят под определение маленьких и победоносных: они не создали для российского руководства проблем ни с точки зрения поддержки в обществе, ни по затраченным ресурсам. 

Именно этот опыт — одна из главных причин того, что вторжение в Украину оказалось настолько плохо подготовлено. В полном соответствии с английской пословицей о привычке, которая порождает небрежность (familiarity breeds contempt). 

Войны не «решают вопросов», они делают только хуже

Здесь стоит вернуться к тезису о том, что решение начать войну принимают люди, которые верят: все остальные варианты в этой ситуации еще хуже, чем война. 

Причем точно узнать, насколько эта точка зрения была ошибочной в том или ином конфликте, невозможно. В действительности никто не способен дать железных гарантий, что отказ начать войну именно тогда и именно в той форме, в какой она была, позже не привел бы, например, к войне еще более разрушительной. То есть для превентивной войны достаточно веры в ее справедливость. 

И все же мы можем положиться на исторический опыт и сравнения, чтобы попробовать предположить, что решение начать войну в том или ином случае было ошибкой. Но опять же — легко рассуждать об ошибках, глядя из исторического будущего, где все давно известно. Правильно оценить ситуацию, находясь в гуще кризиса, гораздо сложнее.

Скажем, в 1992 году лидеры боснийских мусульман прекрасно понимали, что провозглашение независимости Боснии неизбежно приведет к столкновению с сербами. Но они также были уверены, что это столкновение — далеко не самое страшное (особенно если Запад окажет поддержку). Гораздо страшнее остаться меньшинством в урезанной Югославии под пятой тогдашнего президента Слободана Милошевича. 

По всей видимости, их оценка была неверной: то, что казалось меньшим злом, на практике часто оборачивается злом большим. Мусульмане Санджака, которые не стали биться за независимость своего региона и остались в Югославии Милошевича, пережили в девяностые немало бед — вплоть до погромов и внесудебных расправ. Но их беды блекнут в сравнении с ужасами и последствиями боснийской войны.

Другой пример — американцы, которые почти 10 лет воевали во Вьетнаме, чтобы спасти страну от коммунизма. Это решение привело к большим потерям для США и чудовищным — для Вьетнама, но не помешало победе коммунистов. 

Всего десятилетие спустя вьетнамская компартия сама, без всякого американского принуждения, начала в стране капиталистические реформы. Перешел бы Вьетнам к капитализму без американских бомбежек? Весьма вероятно. Но гарантий нет.

Война — это еще и очень дорого, такие затраты ничем не окупить

Действительно, любая — даже самая маленькая и победоносная — война стоит дорого. Но почти всегда на нее тратят государственные деньги — то есть общие, как будто ничьи. Тем, кто решает начать войну, редко приходится платить за нее из своего кармана.

Кроме того, любые деньги, потраченные на войну, не сжигают на поле боя, как Настасья Филипповна ассигнации в камине. Они попадают к кому-то в виде вполне конкретных доходов. На оснащении и снабжении армии, особенно воюющей, всегда кто-то зарабатывает, и немало — в том числе из-за непрозрачных процедур оплаты и нерыночного предложения. Ведь трудно понять реальную стоимость истребителя или танка, когда считается, что прямых альтернатив им нет.

Наконец, боевые действия создают благоприятные условия для множества криминальных способов заработать. Мародерство, рэкет, контрабанда, торговля людьми и их органами — на всем этом вырастают целые бизнес-империи, которые прямо заинтересованы в затягивании конфликта. 

Например, тамильские «Тигры», которые много лет боролись за создание независимого Тамильского государства и отделение от Шри-Ланки, превратили свой сепаратистский проект в успешный бизнес полного цикла. Чем активнее они воюют, тем жестче ланкийские власти обходятся с простыми тамилами. Тем активнее тамилы бегут в Европу. Тем охотнее европейцы дают тамилам убежище. Тем многочисленнее становится тамильская диаспора на Западе. Тем больше эта диаспора жертвует тамильским «Тиграм». Тем активнее тамильские «Тигры» воюют — и так по кругу.

Однако все это не означает, что современные войны начинаются как будто на картинке из сатирического журнала «Крокодил»: зловещие производители вооружений в цилиндрах нарочно стравливают народы, чтобы как можно больше заработать на военных заказах. Ведь при желании армейские бюджеты можно раздуть и в мирное время, а бизнес-империи контрабандистов и рэкетиров — это, скорее, побочное следствие затяжных конфликтов, которые начинали совсем не они. 

Войны начинают не для того, чтобы заработать. Их начинают (снова вспомним тезис, с которого начинался этот текст), чтобы избежать еще больших потерь — которые, в логике правителей, вполне возможны, если не напасть первыми здесь и сейчас. 

Эти расчеты часто оказываются в корне неверными. Значительная часть югославских войн 1990-х прошла в борьбе за города, которые воюющим сторонам казались чрезвычайно важными для их успешного развития в будущем. Когда будущее наступило, выяснилось, что в этих городах никто не хочет жить — все уехали на работу в Германию. Но задним числом всегда легко быть умным и прозорливым.

Без войн миру будет только лучше

Это, безусловно, так — вопрос в том, как этого достичь.

О том, можно ли избавиться от войн насовсем, человечество думает очень давно. Один из самых популярных рецептов звучит так: «Демократии не воюют друг с другом». 

Выдвинутая еще философом Иммануилом Кантом, эта идея хорошо вписывается в американскую концепцию экспорта демократии. К тому же звучит красиво и логично. Ведь если войны неизбежно оборачиваются выгодами для немногих и потерями для большинства, то по-настоящему ответственные перед своими избирателями правители никогда не станут их начинать.

К сожалению, на практике это не так. И то, что Штаты перестают считать демократиями те страны, с которыми воюют, еще не делает это правило работающим. Напротив, в истории хватает примеров воюющих друг с другом демократий. 

Например, почти все заметные участники Первой мировой были довольно демократическими странами. А в Австро-Венгрии к тому моменту уже установили всеобщее избирательное право, что делало ее страной даже более демократической, чем тогдашние США. Но это не помешало им объявить друг другу войну.

Югославские войны девяностых начались уже после демократизации и даже во многом стали ее следствием. На первых же свободных выборах 1990 года более умеренные во взгляде на национальный вопрос партии потерпели поражение — и в Хорватии, и в Боснии, и в Сербии. Через год-два правление националистов привело эти республики к войне.

Демократическое устройство Грузии и Абхазии не мешает их готовности возобновить боевые действия в любой момент. А первая карабахская война Армении и Азербайджана в начале девяностых пришлась на годы, когда обе страны наслаждались демократическими свободами, невиданными там до этого (в случае Азербайджана — и после тоже).

Поэтому более реалистичным выглядит предложение не Канта, а американского писателя Уильяма Фолкнера. Он считал, что войны прекратятся, как только люди забудут слово «отечество». 

Да, представление о нас как о части какого-то большого воображаемого сообщества-нации открыло перед человечеством невиданные организационные возможности и позволило выйти на совершенно новый уровень развития. Но оно же создало условия и для Первой, и для Второй мировых войн, и для многих других кровавых конфликтов в самых разных уголках планеты — от Страны Басков до Восточного Тимора.

Человечество успело прожить не одно тысячелетие до того, как была придумана сама концепция нации — а за ней и национальной мобилизации. Скорее всего, доживет оно и до времен, когда о понятии нации забудут за ненадобностью. 

Образование, урбанизация и падающая рождаемость на всех парах уже ведут самые разные общества к тому, что у людей остается все меньше желания рисковать собственной жизнью ради реальных или мнимых интересов своего воображаемого сообщества. 

Конечно, откаты в этом процессе еще возможны — но, скорее всего, лишь временные.