«Я точно больше ни секунды не хочу терпеть унижения» Юлия Цветкова — свободный человек. Она уехала из России — и рассказала «Медузе» о том, как три года уголовного преследования перевернули ее жизнь
Хабаровский краевой суд 22 ноября оставил в силе оправдательный приговор художнице Юлии Цветковой, которую обвиняли в «распространении порнографии» — из-за рисунков в паблике «ВКонтакте» «Монологи вагины». Суд оправдал Цветкову еще 15 июля — после трех лет мучительных разбирательств. Однако прокуратура подала апелляцию, требуя отменить это решение и заново рассмотреть дело. Цветкова уехала из России на следующий день после того, как стало окончательно ясно, что она — свободный человек. «Медуза» поговорила с художницей о том, как уголовное преследование изменило ее жизнь, почему она больше не хочет иметь никаких связей с Россией — и что будет делать дальше.
«Нет ничего, что могло бы компенсировать мне эти три года»
После первого оправдательного приговора вероятность того, что мы сможем выстоять в апелляции, мы оценивали где-то в 80%. До этого на протяжении всех трех лет я жила в формате «рассчитываю на худшее». Не только я — мой защитник [Александр Пиховкин] точно такой же.
Это не значит, что мы не бились и не боролись, но на победу мы рассчитывали мало. В изначальное оправдание мало кто верил в принципе. Мы особо и не рассматривали такой вариант, и на суд 15 июля я ехала с сумкой для СИЗО. 22 ноября надежды было намного больше.
Мой пример [оправдательный вердикт] не показывает ровным счетом ничего. Весь ужас этой ситуации в том, что, как бы мне ни хотелось, я никому не могу дать рецепта, как бороться в российском суде и выиграть дело. Я не хочу впадать в ошибку выжившего.
Мы три года бились не покладая рук. Но что происходило на той стороне? Возможно, там тоже шли какие-то процессы. Мы не гадали об этом, а подходили к системе как к системе: работали с прокуратурой, судом, искали юридические ходы, не превращали суд в театральную постановку или политическую трибуну. Мы работали так. Но это никоим образом не говорит, что если делать так же, то обязательно выиграешь суд. Это опыт, который невозможно воспроизвести.
Я не могу чувствовать себя победителем после того, как три года моей жизни были выкинуты в топку, хотя я изначально не была виновна. Этого дела не должно было быть в принципе — и нет ничего, что могло бы компенсировать мне эти три года.
Мы все в России привыкли к бесчеловечным судам, привыкли, что если дело завели, то условка — это максимум, на что может рассчитывать невиновный. Условка в наших реалиях — новый оправдательный приговор. Мы все теряем из вида, что всех этих дел просто не должно быть. Чувствовать себя победителем я при всем желании не могу. Я очень стараюсь, но пока не могу.
«Я хочу жить нормально, не как политзэк или жертва режима»
Я бы хотела в корне пресечь все попытки попытаться найти в этих трех годах какой-то смысл: да, меня судили три года, но зато я нарисовала десять картиночек… Или: да, меня судили три года, но зато у меня теперь исписанная записная книжка… Нет. У этого опыта нет смысла. У него нет плюсов, нет никакого рацио. Как взрослый, умный человек, я, конечно, могу найти какие-то светлые стороны, но не надо забывать: то, что произошло, — это адская хрень, и ее изначально не должно было быть.
Зато «про вас много кто узнал»? Извините, нет, про меня много кто знал и до дела. А популярность «девочки с вагинами» мне тоже не очень заходит. Это не та слава, к которой я стремилась. Сейчас я очень хочу все это обнулить и начать свою жизнь нормально, не как политзэк или жертва режима, а как человек, профессионал, художник.
Мое дело, как бы ужасно это ни звучало, — один огромный и очень сложный бизнес-проект. Ты бьешься за себя в суде и изучаешь законы, а параллельно все время ищешь какие-то ходы, связи, занимаешься нетворкингом, фандрайзингом. Это парадоксальная ситуация: ты сам — тот человек, для кого ты собираешь деньги. Но все три года мы продержались. Выжили — примерно так же, как выживает российский бизнес в ковид, как в России выживают политзэки. Постоянно находишься в ситуации, когда непонятно, что дальше, но потом выискивается какая-то возможность. Приходят люди, находишь способ заработать самостоятельно.
Что могут сделать с телом человека три года непрекращающегося острого стресса, когда каждый день происходит что-то плохое? И это если не брать дополнительные факторы в виде запрета на лечение зубов, голодовки, постоянного ожидания обыска и бесконечных угроз убийства… Уголовное дело в России убивает. Оно стоит жизни. Не проходят в России люди уголовные дела здоровыми — дальше ты всю жизнь разгребаешь последствия.
«Многие просто делали вид, что ничего не происходит»
Сейчас рядом со мной нет никого из тех людей, кто был рядом до начала процесса и кого я тогда могла назвать своим кругом. Конечно, есть семья, моя мама, мои тети и бабушки. Но из друзей, знакомых, коллег из прошлой жизни не осталось никого — по разным причинам. Это нормально: длительная тяжелая ситуация разрушает все. Так действует и длительная болезнь — люди просто уходят.
Конечно, были и те, кто сразу ушел, как только на меня завели дело, и таких людей было достаточно. Многие просто делали вид, что ничего не происходит, кто-то стыдливо прятал глаза и отходил. Были и буквальные выпады типа «Мы всегда знали, что с ней что-то не так». Но я стараюсь не зацикливаться на всех этих мелких событиях, потому что это был процесс такого масштаба и такой длительности, что успело произойти очень много разного, и я даже не все помню.
Были и люди, которые, наоборот, никогда не были близкими, а в беде начали помогать и оказались очень надежными. Так что большая беда проявляет в людях все хорошее и все плохое. Она открывает людей с самых неожиданных сторон.
Я видела разные вещи: как большой негатив, так и большой позитив. Не возьму на себя ответственность говорить за весь [свой] город, все-таки в Комсомольске-на-Амуре живут 200 с лишним тысяч человек. Но в целом город пытался проигнорировать мое дело, и эти попытки продолжаются до сих пор. Так, власти пытались запретить публиковать информацию о моем деле. Ходили ли комсомольцы на мои суды? Нет. Большая часть людей просто старалась закрыть глаза и пойти дальше. Это нормальная позиция для многих россиян: «нет дыма без огня», «суд разберется» и так далее.
Насколько мне известно, феминистские акции закончились спустя год после заведения дела. Я не общаюсь ни с кем из российских феминисток, а они не общаются со мной; я не знаю, чем они живут и что они делают. Гораздо больше акций протеста в мою поддержку проводили художники — как раз они не забывали про меня гораздо дольше. Феминистки делали что-то, им за это спасибо. И кстати, все мои друзья, знакомые и коллеги были феминистками и ЛГБТ-активистами — но никто из тех, кто был со мной три года назад, не остался со мной сейчас.
Было странно, что периодически СМИ хотели видеть во мне какого-то мистического спасителя, который придет и расскажет такое, после чего жизнь изменится. Но журналисты в основном делают свою работу: они писали о моем деле, когда были новостные поводы. И, конечно, я не могу никому сказать: «Вы про меня мало писали!» Другой вопрос, что я могу предъявить тем журналистам, которые делали фактические ошибки, освещая мое дело. Например, сейчас меня «поселили» в Марселе — это прекрасный город, в котором я ни разу не была и пока не планирую.
«Страх перед всем свободным»
Закон против пропаганды ЛГБТ повлияет на всех. Он принесет очень много бед — как личных, так и глобальных. И как человек, который был дважды оштрафован по этому закону — ведь он не вчера возник, — могу сказать: это все делается искренне. Они правда боятся геев и лесбиянок. То, что я видела в своем деле, говорит о том, что это искренний страх перед всем непонятным, всем свободным. Это искренний страх перед Западом. Если своим собственным гражданам Россия объявила войну очень много лет назад, то теперь она объявила войну и этому мифическому «коллективному Западу» — реальную войну.
Поэтому я не считаю, что закон [против пропаганды ЛГБТ] — это некий фейковый инструмент для отвлечения внимания от более важных вопросов. Это одна система: одной рукой страна сажает своих граждан в тюрьмы на безумные сроки, а другой рукой отправляет их воевать.
«В регионах „иноагентство“ — черная метка»
Когда меня объявили «иноагентом», это не было трагедией — разрушать в моей жизни уже было нечего. Но, конечно, если бы у меня не было уголовки, то это было бы приговором. На тот момент я была единственным «иноагентом» в [Хабаровском] крае, сейчас нас таких уже две. Возможно, в Москве «иноагентство» считается знаком качества, но в регионах это черная метка. Она не дает ни жить, ни работать. Это крючок, на который тебя подсаживает государство и затем начинает раскручивать. Если появляется какой-то яркий активист, его начинают выдавливать из региона, и он либо успевает уехать, либо получает свое [уголовное] дело.
Конечно, большая беда поглощает малую: когда речь идет об уголовном деле, само «иноагентство» отступает на второй план. Но было совершенно непонятно, насколько оно сможет повредить моему процессу. Потому что в России всего несколько человек в той же ситуации, что и я, то есть являются «иноагентами» и находятся под делом. И без практики спрогнозировать последствия было очень трудно. Но в моем случае «иноагентский» статус не повлиял на ход дела. Конечно, его пытались использовать в суде, но не могу сказать, что это что-то изменило.
Если же говорить про «иноагентство» отдельно, это все еще очень неприятно. Например, 1 декабря мои данные выложат в интернете в открытом доступе. Неважно, в какой я стране нахожусь, — мне это не нравится. По всем нормам никто не имеет права смотреть мою личную информацию.
Сам закон я не соблюдаю — плашку не ставлю, отчеты [которые по закону «иноагент» должен сдавать в Минюст РФ] не составляю. Нельзя соблюдать то, что не является адекватной нормой. И я осознанно не стала подавать иск против включения меня в реестр [«иноагентов»]. Это делается в течение первых трех месяцев, а я не видела смысла в новой борьбе с российскими судами — мне тогда хватало. Что я буду делать, если мне попробуют навязать штраф на неисполнение всех «иноагентских» правил, я не знаю.
📄 Дорогие читатели! Теперь вы можете скачать PDF-версию любой статьи «Медузы». Файл можно отправить в мессенджере или по электронной почте своим близким — особенно тем, кто не умеет пользоваться VPN или у кого явно нет нашего приложения. А можно распечатать и показать тем, кто вообще не пользуется интернетом. Подробнее об этом тут.
Может, объявление меня «иноагентом» — это действительно чье-то очень большое желание, я не знаю. Они меня «иноагентом» хотели признать сразу после открытия дела. Возможно, они два с половиной года просто к этому шли. А может быть, это все случилось, только когда мы стали подходить к приговору: решили подстраховаться. Я не знаю и гадать не буду. Я взяла за правило не пытаться понять, как думает система. Потому что система — это не единый механизм, а большое количество разных людей. Какая мне разница, почему это все происходит — кто-то захотел звездочку или кто-то искренне решил все это лично мне сделать?
«Это отъезд в никуда»
Главное, что я уехала из России, а не то, где я сейчас нахожусь. Это не тайна, и мои доверенные люди знают, где я.
Я, наверное, из тех людей, которые так или иначе хотели уехать из России всю жизнь. Я с детства очень много путешествовала, жила в разных странах. Серьезные мысли про отъезд из России появились в 2019 году — за несколько месяцев до заведения уголовного дела. Когда я в последний раз приехала в Комсомольск-на-Амуре и меня арестовали, я как раз возвращалась за вещами, чтобы уехать. Так что мой отъезд сейчас — это не мистический переход между состояниями «сижу в Комсомольске-на-Амуре» и «а теперь я смотрю на море».
И хотя я всегда хотела уехать, [во время уголовного дела] я не стала бежать из страны — например, в багажнике машины. Как минимум у меня не было таких возможностей: Комсомольск-на-Амуре — это маленький, закрытый, режимный город. Сейчас, как только возможность появилась, я уехала, и это вынужденная эмиграция: я знала, что мне нельзя оставаться. Это был отъезд от новых уголовных дел и от продолжения всего этого ужаса. Это не то, как я бы хотела покидать Россию, и не то, как я бы рекомендовала хоть кому-то ее покидать. Слишком экстренно, слишком тяжело. Это отъезд в никуда — и пока он дается даже сложнее, чем само уголовное дело.
Предметно обсуждать свой текущий статус я не хочу. Не потому, что это большая тайна. Просто вернуть себе статус нормального живого человека с мечтами, планами и работами мне гораздо важнее, чем получить визу. Я рассчитываю только на себя, но, если какая-то страна или организация мне поможет, я буду им очень благодарна.
Я не зацикливаюсь ни на Европе, ни на каких-либо других пространствах. Я благодарна тому месту, где нахожусь сейчас, здесь есть люди, которые мне помогают. Пока я тут на птичьих правах. Но я достаточно привилегированный человек, чтобы я могла не подаваться на беженство. Для многих это единственная возможность, но у меня, как бы цинично это ни звучало, есть бо́льшие возможности.
Я знаю, что такое беженство, мои друзья проходили через это. Во-первых, ты теряешь почти все свои права, а во-вторых, становишься немножко на позицию иждивенца. И, конечно, проходишь бюрократические круги ада, которых мне хватило.
«Я не хочу успокаиваться»
Люди, которые меня спрашивают о рабочих планах, — это очень добрые люди, которые, наверное, верят в меня больше, чем я сама. Пока я ощущаю себя ментальным инвалидом гораздо больше, чем кем бы то ни было еще. Я не знаю, кто я. Я не тот человек, которым была раньше. Не знаю, как у других, но меня дело перелопатило очень серьезно.
Я нахожусь в ситуации, когда человек проходил через мрак и ужас, а потом оказался на другой стороне. И дальше что? Пока я лишь могу сказать, что хочу яркую и активную жизнь. Я не хочу успокаиваться. Последние три года мне показали: я точно не хочу разменивать свою жизнь на что-то, что мне неинтересно, неважно и не ценно. А уж что это будет, я сказать не могу.
Мне непонятно, смогу ли я снова рисовать. Моя работа полностью уничтожена государством, и вернуть ее обратно невозможно. Это закрытая глава. Работать как художник я перестала почти сразу после того, как началось дело. Я не уверена, насколько ко мне вернется мое рисование. У меня были попытки, они были по-разному успешны. Буду ли я пробовать творить дальше, я не знаю. Работа художника очень связана с психикой, и поэтому ее очень сложно спрогнозировать.
Мне по-прежнему интересна политика, меня безумно заботит положение политзэков в современной России, но буду ли я этим заниматься — смогу ли, захочу ли? До тех пор пока я сама не встану на ноги, я не тот человек, который сможет что-то создавать и кому-то помогать. То же в ситуации с войной. Я только что вышла со своей войны — мне нужно время, чтобы понять, кто я, где я нахожусь и куда дальше двигаться. Но я точно больше ни секунды не хочу терпеть унижения.
Я собираюсь отказаться от российского гражданства, когда и если это станет возможно. Понятно, что это произойдет не скоро, ведь сначала нужно получить гражданство какой-то другой страны. И мы все понимаем, как это сейчас сложно.
Жить интересами России мне не хочется. Конечно, невозможно отрезать свои корни полностью, нельзя взять и выключить 30 лет своей жизни в России. Там остались многие дорогие мне люди — здесь сейчас только мама и кошка. Но мне не хочется жить жизнью и повесткой той страны, в которой я не нахожусь. Находиться телом в одной стране, а душой в другой я не хочу. Потому что состояние «я здесь временно и когда-нибудь вернусь» может длиться годами, а я провела так уже три года своей жизни.
Поначалу я считала, что мое дело займет полгода, а меня судили три. По сути, это тот срок, который мне дали бы, если бы сразу признали виновной.
Я не хочу жить ожиданием, что завтра этот режим падет и мы вернемся. Хотя понимаю тех, кто воспринимает свой вынужденный отъезд как временный. Но пока я не хочу иметь никаких связей с нынешней Россией. Если когда-нибудь наступит «прекрасная Россия будущего», тогда уже буду смотреть… Пока буду стараться закрепиться в другом мире и не жить прошлым. Сейчас я активно пытаюсь закрыть эту дверь.
«Медуза»