«Сигнал» — это медиа от создателей «Медузы», которая выходит трижды в неделю в виде имейл рассылки и дважды в виде подкаста. Мы разбираем ключевые идеи, термины, а иногда и мемы, которыми все пользуются в разговорах о войне, власти и политике в России. Мы хотим понять, что они значат на самом деле.

Сегодняшнее письмо мы публикуем для всех читателей «Медузы». Если вам понравилось — здесь можно почитать и послушать другие выпуски «Сигнала» и подписаться на рассылку и на подкаст.

Что мы отмечаем 30 октября?

Официально (согласно постановлению Верховного совета РСФСР от 18 октября 1991 года) — День памяти жертв политических репрессий. Но вообще-то первоначально это был День политзаключенного. 

Традицию создали советские диссиденты. 30 октября 1974 года советские правозащитники на пресс-конференции в московской квартире академика Андрея Сахарова сообщили, что в нескольких лагерях в Мордовии и Пермской области заключенные объявили голодовку, требуя признания статуса политических. Среди них были очень разные люди: диссиденты-националисты, правозащитники, бывшие нацистские коллаборанты, распространители самиздата, «лесные братья», религиозные диссиденты (например, приверженцы Истинно-православной церкви), евреи-отказники (не получившие советскую выездную визу для репатриации в Израиль и попытавшиеся сбежать из СССР).

С тех пор такие акции проходили ежегодно. Именно ко Дню политзаключенного в 1988 году была приурочена учредительная конференция «Мемориала», но тогда организации не удалось получить официальной регистрации. 30 октября 1989-го по призыву «Мемориала» несколько тысяч человек выстроились живой цепью вокруг здания КГБ на площади Дзержинского (ныне Лубянке) в Москве со свечами и плакатами вроде «Требуем суда над палачами из КГБ!».

Дата 30 октября, строго говоря, не имеет никакого отношения к сталинским репрессиям. Раз уж мы про 37-й год, датой начала Большого террора принято считать 30 июля, когда вышел приказ НКВД № 00447 о начале «операции по репрессированию бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников» (почитайте две научно-популярные статьи о Большом терроре историка Олега Хлевнюка: первая, вторая).

Но для «мемориальцев» Большой террор не был чем-то отдельным от политических преследований в постсталинском СССР. Тем более что многие из них и сами побывали политзаключенными. И допрашивали их в том же здании на Лубянке, что и их предшественников в 37-м. Так что 30 октября, конечно, было и их днем тоже. 

30 октября 1990-го там же, на Лубянке, по инициативе того же «Мемориала» установили камень, привезенный с Соловков (самого знаменитого из лагерей ГУЛАГа), — памятник жертвам репрессий. Еще через год Верховный совет РСФСР установил 30 октября День памяти жертв политических репрессий.

29 октября 2007-го, в год 70-летия сталинского Большого террора, «Мемориал» впервые провел у Соловецкого камня акцию «Возвращение имен». Организаторы сознательно выбрали именно 29-е: они продолжают называть 30-е Днем политзаключенного и противятся тому, чтобы оно ассоциировалось исключительно с «делами давно минувших дней». В 2021 году, по данным «Мемориала», в России было 420 политзаключенных. Сейчас их, очевидно, больше. Это и их день тоже. 

В 2009 году в первый и последний раз президент России — тогда это был Дмитрий Медведев — выступил с особым обращением на День памяти жертв политических репрессий. Статус обращения был невысокий — запись в видеоблоге. Медведев говорил, что репрессиям нет оправдания и что важно сохранять память о них. О политических преследованиях как актуальной проблеме, разумеется, ни слова.

В 2015-м, уже снова при Путине, стараниями президентского Совета по правам человека (в тогдашнем виде — фактически государственной правозащитной организации) появилась Концепция государственной политики по увековечению памяти жертв политических репрессий. 30 октября 2017-го в Москве на проспекте Сахарова (одного из основателей «Мемориала») открыли «Стену скорби» — памятник жертвам сталинских репрессий. Владимир Путин выступал на открытии — и впервые за все время своего правления четко публично проговорил, что это была трагедия и преступление, которому нет оправдания. Правда, ни одного преступника по имени не назвал. И больше к этой теме не возвращался.

Репрессии надо вспоминать, чтобы они не повторились?

Это распространенная позиция. И это может так работать — но с очень существенными оговорками.

В 2007 году опрос «Левада-центра» показал, что 72% россиян считают сталинские репрессии «политическим преступлением, которому не может быть оправдания». В 2017-м таковых было лишь 39%. Доля людей, которые считают, что Сталин сыграл в жизни страны «целиком положительную» или «скорее положительную» роль, выросла с примерно 40% в нулевые до 70% в 2019-м. 

В эти самые годы Путин боролся за «суверенитет» (в смысле за сильное, все контролирующее государство), «традиционные ценности» и «многополярный мир». И — организовывал новые репрессии. Потому ли он это делал, что не помнил про 37-й год? 

«Помнить» в этом контексте — непростое понятие. Оно означает не просто знание, что Большой террор был, а еще и вполне определенную политическую и нравственную оценку. Причем это знание и эта оценка значимы для настоящего, влияют на решения, принимаемые прямо сейчас: на стремление не допустить «нового 37-го» или, наоборот, повторить его. «Ну был 37-й, теперь проехали» — это не «помнить».

И в этом смысле, действительно, Путин скорее не помнит сталинские репрессии. Не придает им актуального политического значения. У него другие исторические ориентиры: Петр I, Екатерина II, Столыпин. В поляризующем споре о Сталине он никогда не выбирал сторону, снова и снова отделывался словами «противоречивая фигура» или чем-то в этом роде. Например, совсем недавно, 21 сентября, сказал по поводу Николая II, Ленина и Сталина: «Не так уж много с исторической точки зрения прошло времени, для того чтобы давать полноценные объективные оценки, лишенные текущей политической конъюнктуры».

За все 20 с лишним лет путинского правления не было никакой целенаправленной пропагандистской кампании по обелению образа Сталина и оправданию репрессий. Не было ее и в период с конца нулевых до конца десятых, когда соцопросы фиксировали рост «понимающего» отношения к 37-му году. 

Ныне многие вспоминают два эпизода конца нулевых: пособие Александра Филиппова «Новейшая история России» 2007 года и проект государственного телевидения «Имя Россия» 2008-го. В пособии сталинские репрессии преподносились как способ повысить эффективность государственного управления. В телепроекте Сталин поначалу с немалым отрывом лидировал в «народном» голосовании (было много подозрений насчет накруток).

Если это и были попытки реабилитировать Сталина, то довольно неловкие. Пособие Филиппова после разгромной критики профессионального сообщества историков постарались забыть — чтобы через несколько лет возобновить дебаты по поводу «единого учебника истории» (вновь ни к чему не приведшие). «Именем России» в итоге «назначили» Александра Невского, а Сталина понизили до третьего места — мало кто сомневается, это было сделано искусственно, по звонку из администрации президента или какого-то подобного места.

30 октября 2017 года, когда Путин открыл «Стену скорби», группа бывших советских диссидентов (среди них — участники той самой голодовки 1974-го, в том числе Владимир Буковский) заявила, что мероприятие было «несвоевременное и циничное», потому что российские власти поминают жертв прошлых репрессий — а сами развязывают новые.

Казалось бы, Путин исполнил необходимый ритуал: открыл памятник, произнес правильные слова — может, не все те слова, каких от него кто-то ждал, может, даже не вполне искренние, но правильные же: трагедия, преступление, никого не щадили, нет оправдания. Но никто ему не поверил. Ни бывшие советские диссиденты, ни его собственный электорат, который с тех пор только все больше утверждался во мнении, что репрессии были «исторически необходимы».

Все в том же 2017 году политолог Екатерина Шульман настаивала, что «рейтинг» Сталина — «нарисованный». Ни результаты соцопросов, ни размножившиеся памятники «вождю народов», по ее убеждению, не свидетельствовали ни о какой народной любви. Сталин — символ сильного и всепроникающего государства. Для высшего начальства это явно значимая ценность. Для начальства помельче приверженность ей — проявление лояльности. Простых граждан не то чтобы принуждают почитать Сталина и то, что он символизирует, — скорее просто дают им понять, что «теперь так принято». 

Так конструируется воображаемое большинство. Нормальный человек ведь не проводит целые дни в размышлениях о Сталине и репрессиях и едва ли определяет свое место в мире через отношение к ним. Поэтому, когда к нему подходят на улице или звонят по телефону со словами: «Мы проводим социологический опрос. Как вы относитесь к Сталину?» — он, скорее всего, отвечает так, как, по его мнению, «теперь принято». Большого значения лично для него этот ответ не имеет, он вряд ли готов как-то особенно горячо отстаивать свою позицию. Но в результатах соцопроса значится 70%.

Социологи, собственно, и рассматривают отношение к сталинским репрессиям в первую очередь как симптом отношения к самой идее вездесущего, всемогущего и готового к насилию государства. 

Исходя из этой же логики, выход 29 октября к Соловецкому камню всегда был не только и не столько акцией памяти, сколько политической акцией — выражением несогласия с тем, что государство должно быть таким.

Нобелевский лауреат этого года «Мемориал» не случайно одновременно историко-просветительская и правозащитная организация. Сохранение памяти о репрессиях прошлого и противостояние репрессиям в настоящем — не две разные задачи, а одна и та же задача. 

У нас что, 37-й год?

Нет. Но если это вас успокаивает, то зря.

Позволим себе такую аналогию. «Сигнал» уже не раз вспоминал по разным поводам немецкий «спор историков» — масштабную дискуссию в прессе на рубеже 1970–1980-х годов о нацизме (например, здесь и здесь). Очень сильно упрощая, две основные позиции в этом споре были следующие. Первая (ее отстаивал прежде всего историк Эрнст Нольте): нацизм — это, в общем, не более чем один из многих кровавых тоталитарных режимов ХХ века. Может, даже самый кровавый, но все равно лишь один из.

Другие же (прежде всего философ Юрген Хабермас) утверждали, что нацизм — уникальное явление мировой истории. Иные режимы тоже, конечно, массово убивали людей — но только нацисты додумались индустриализировать этот процесс (Освенцим и Треблинка с их газовыми камерами и крематориями работали буквально по конвейерному принципу). Те же большевики даже расправы разом над сотнями и тысячами людей рассматривали как меру исключительную — нацисты же превратили истребление людей в рутину.

Вторая точка зрения в конечном итоге возобладала. Из уникальности нацизма следует, что его бессмысленно сравнивать с любыми другими режимами, какими бы репрессивными они ни были: он уникален не только и не столько количественно, сколько качественно. Нацизм — это, так сказать, абсолютный нуль, ниже которого температура опуститься физически не может. 

В России своего «спора историков» так и не состоялось, но 37-й год приобрел в чем-то похожую функцию: он стал эталоном государственного террора. Не вполне проговоренная конвенция состоит в том, что в любой момент этот эталон можно приставить к текущей политической ситуации — и посмотреть, «дотягивает» она или нет. 

Она, конечно, никогда не «дотягивает». Людей могут арестовывать десятками и сотнями — но не тысячами же и не десятками тысяч. Могут часами держать в автозаках — но не везти же через всю страну в вагонах для скота. И это не говоря о том, что в России нет смертной казни. Такие сравнения и приводят к нехитрому умозаключению: «Нечего разводить панику, все-таки не 37-й год».

Главный политический вывод «спора историков» в Германии состоял не в том, что раз нацизм был уникальным явлением и уже остался в прошлом, то теперь можно успокоиться: ничего НАСТОЛЬКО плохого уже точно не случится. Как раз наоборот: с этого осознания началась ни много ни мало перестройка немецкой идентичности и переосмысление самого понятия «патриотизм». 

Нацизм не был стихийным явлением. И гарантией, что он так и останется явлением уникальным, может быть только то, что люди предпримут сознательные усилия, чтобы он не повторился.

С 37-м годом та же история. 2022-й — не 37-й, но меньший масштаб репрессий не делает их более приемлемыми. Если в стране есть хотя бы один политзаключенный — это уже страна, которой нужен День политзаключенного. 

Неожиданное открытие, которое мы сделали, пока готовили это письмо

Среди участников голодовки 1974 года, с которой началась традиция Дня политзаключенного, был Вячеслав Черновол — впоследствии инициатор декларации независимости Украины.