Тот, кто уничтожил страх Максим Трудолюбов — о том, что сделал и чего не мог сделать Михаил Горбачев
СССР просуществовал достаточно долго, чтобы разорвать живую связь между досоветским прошлым и ныне живущими поколениями. Это сделало возвращение к прежней России, восстановление хоть какой-то части наследия поздней империи — с ее нарождавшимися низовыми структурами и начавшейся экономической модернизацией — невозможным. Но СССР просуществовал недостаточно долго, чтобы дать последнему советскому реформатору Михаилу Горбачеву возможность выработать функционирующую модель нового общества. И все же всей своей биографией, отношением к людям, поведением Горбачев доказал, что в России можно жить без страха. Именно это считает главной заслугой Горбачева редактор рубрики «Идеи» Максим Трудолюбов.
«Ленин и теперь живее всех живых. Наше знанье — сила и оружие», — наш учитель литературы кричал, когда читал Маяковского; кричал, когда выгонял кого-то из класса. Директор школы не кричала, она выдавливала из себя слова шепотом: «Ты вообще знаешь, какой сегодня день?» Я молчал, потому что не знал. Но она-то знала. Она была уверена, что раскрыла заговор, и требовала от меня назвать сообщников. «Сегодня 21 апреля! Ты нарисовал этот знак на стене на следующий день после дня рождения Гитлера и накануне дня рождения Ленина». Другие учителя делали страшные глаза и смотрели на меня как на обреченного. Знак был — пацифик, который я мелом нарисовал на стене школьной лестничной площадки. Сообщников у меня не было. Кроме Михаила Сергеевича Горбачева, который за два года до того пошел на переговоры с США о сокращении ядерных вооружений, призывал к новому тысячелетию добиться безъядерного мира и не переставал говорить об этом в последующие годы.
Я о тех переговорах тогда слышал только смутно и с моей ситуацией никак не связывал. Ясно было, что за моим выступлением последует кара — самая ужасная из возможных. Но на дворе апрель, ждать выпускного было недолго — а через год не стало и самого СССР. Власть и ее атрибуты у школьного начальства еще имелись, но те, кем они привыкли распоряжаться, больше не обращали на власть внимания. В десятках тысяч других таких же школ, на заводах и фабриках, в институтах и университетах, в исполкомах и обкомах начальники, большие и маленькие, становились ненужными и смешными.
Репрессивный начальственный рефлекс превратился в свою противоположность: он больше не подавлял волю подчиненных, подопечных и учеников, а только укреплял чувство собственного достоинства в тех, кого тогдашние наследники большевиков привычно пытались сломать и унизить. Ключевой механизм управления советской системой — расчеловечивание — перестал действовать. Перестал для тех, кто больше не признавал его или, по молодости, просто не знал всего его потенциала (который снова известен нам сегодня).
Это был до смешного короткий просвет. В тот момент можно было выбирать — бояться или не бояться. Не важно, входило это в планы Горбачева или нет, но он десакрализировал власть. За одну возможность без страха смотреть в лицо растерянным властителям, осознающим свое бессилие и убожество, стоит быть благодарным Горбачеву.
Боялись тогда другие — те, кто привык манипулировать страхами и угрозами. Их сотрудники рангом ниже, управляющие сегодня Россией, не простили Горбачеву нескольких лет унижения. Они говорят о его «слабости», но, по существу, вменяют ему в вину слабость собственную, невозможность добиваться чего-либо без насилия и принуждения.
«Величайшими преступниками в нашей истории были те слабаки, кто бросил власть на пол, — Николай II и Михаил Горбачев, кто позволил, чтобы затем эту власть подобрали истерики и безумцы, — пересказывал в статье для Newsweek британский журналист Бен Джуда разговор, состоявшийся весной 2012 года и переданный ему неназванным приближенным Путина. — Те царедворцы, которые присутствовали при разговоре, утверждают, что президент пообещал никогда так не поступать».
Дорога к власти
Андрей Грачев, бывший пресс-секретарь Горбачева, называл своего руководителя «генетической ошибкой системы», но, по собственному признанию Горбачева, он был ее продуктом. Вступил в Коммунистическую партию в 21 год, сделал в партийных структурах звездную карьеру. Карьера эта была типично советская еще в одном отношении: она развивалась, несмотря на то что ни на региональном, ни на союзном уровне Горбачев не смог переломить ситуацию в сфере своей прямой ответственности — в вечно отстающем аграрном секторе советской экономики. При нем, стоявшем во главе хлебного Ставропольского края и написавшем брежневскую «Продовольственную программу», Советский Союз стал крупнейшим импортером продовольствия в мире.
Как часто бывало в СССР, вышестоящие коллеги продвигали его по ступеням партийной карьеры не за управленческие успехи, а за иные, более важные для системы качества: коммуникабельность, личную порядочность и способность выстраивать доверительные отношения с влиятельными начальниками.
Молодому руководителю благоволили почти все политические тяжеловесы позднего СССР — Юрий Андропов, Михаил Суслов и Андрей Громыко. С конца 1960-х Горбачев пользовался личным доверием генсека Леонида Брежнева. Когда Михаил Сергеевич был назначен первым секретарем Ставропольского крайкома партии, неформальным условием было то, что он войдет в число активных брежневцев внутри Центрального комитета партии. Его политический покровитель, член политбюро Федор Кулаков объяснял Горбачеву, что тот призван в «группу быстрого реагирования», чтобы отстаивать брежневскую линию перед лицом умеренных оппонентов (принципиальной оппозиции в той системе власти быть не могло), прежде всего председателя совета министров, советского «премьер-министра» Алексея Косыгина.
Некитайский путь
Вообще говоря, с содержательной точки зрения Горбачев как раз должен был поддерживать Косыгина, «технократа» и инициатора экономических реформ. Косыгин выступал за отказ от жестко централизованного планирования в сфере экономики, увеличение самостоятельности предприятий и стимулирование рентабельности их производства — то есть за те самые ценности, которые позже отстаивал и сам Горбачев.
Брежнева, политика баланса интересов и предельного реализма во внешней политике, не слишком интересовала хозяйственная эффективность. Горбачева — интересовала. Но он — человек, зачитывавшийся Лениным, Плехановым и историей экономических баталий между коммунистами разных мастей в раннем СССР, — находился в плену глубоко советских представлений об экономике.
Возродить сельское хозяйство — предмет его забот на протяжении всей жизни — помогла бы радикальная деколлективизация, с которой, кстати, начались реформы в Китае. Однако представления самого Горбачева и мощное аграрное лобби в советской элите сделали этот — в общем, напрашивающийся — первый шаг невозможным.
Это решение не дало бы такого мощного эффекта, как в Китае, потому что доля сельского населения в СССР была ниже, а уровень промышленного развития выше. Зато оно и не требовало гигантских вложений. Еще важнее, что с роспуском колхозов и возвращением частной собственности на землю мог быть запущен механизм развития частной инициативы, а у граждан СССР появилась бы возможность быстро ощутить первые результаты изменений — то есть увидеть наконец продукты на полках магазинов. Это создало бы хоть какие-то низовые основания для политических реформ.
Вместо этого Горбачев попытался сдвинуть с мертвой точки развитие наиболее капиталоемких отраслей тяжелой промышленности. Это как раз требовало огромных денег. Даже в случае удачи ждать результатов, которые смогло бы почувствовать население, пришлось бы долго. Впрочем, и по этому пути реформаторы двигались крайне непоследовательно. Частичная либерализация цен позволила сообразительным предпринимателям того времени зарабатывать на арбитраже — покупке товаров по государственным ценам и продаже их по рыночным. Самостоятельность предприятий разрушила производственные цепочки, связывавшие заводы и фабрики всего Союза. Превращение оборонных заводов в гражданские производства («конверсия») потерпела крах.
По множеству причин — иная стадия развития, иное общество и стиль управления — китайский путь вряд ли был возможен. Но идти не на ощупь, а по какому-то осознанному «пути» в экономике было необходимо. Горбачев же, вместо того чтобы разбираться с материальной стороной жизни, начал строительство нового здания, как выразился Андрей Сахаров, «с крыши». В итоге глубокое неблагополучие мешало людям оценить высокие институциональные замыслы нового лидера.
Огонь по штабам
Горбачев с раннего возраста (он стал «губернатором» Ставрополья в 39 лет) вошел в верхние эшелоны системы, которую американский историк Стивен Коткин называет «негражданским обществом». Партийные аппаратчики, советские и правительственные чиновники верхнего руководящего звена, представители спецслужб и военной верхушки были государством в государстве. Все они, несмотря на многочисленные разногласия и фракционную борьбу, были убеждены, что их благополучие и единство их интересов — залог устойчивости системы.
Значительная часть этих людей восприняла объявленные Горбачевым гласность и перестройку как угрозу своему будущему, а значит, и будущему государства. Что они видели в действиях нового генсека? Они видели назначение одобренных лично Горбачевым редакторов на руководящие должности в массовых изданиях, выход на экраны запрещенных ранее фильмов и публикацию — поначалу опять-таки с личного одобрения генсека — запрещенной в СССР литературы. С точки зрения любого советского аппаратчика здесь были все признаки типичной для прежнего СССР кампании, направленной против очередных врагов.
По методам осуществления это и была политическая кампания. Но содержательно, с точки зрения самого Горбачева, ее суть заключалась в подготовительных шагах для институциональной трансформации советского государства. Впрочем, и здесь, как в экономике, Горбачев не был свободен от социалистического идеализма. Его идея состояла в том, чтобы сделать власть подлинно советской — передать ее из рук Коммунистической партии советам разных уровней через процедуру свободных выборов народных депутатов (об этом он пишет в книге «Жизнь и реформы»).
Чтобы преодолеть неизбежное сопротивление «негражданского общества», которое в процессе такой реформы теряло власть, Горбачев решил опираться на настоящее гражданское общество. Беда только в том, что его-то в СССР как раз не было. И не могло быть в государстве, которое на протяжении 70 лет последовательно уничтожало независимые структуры, заменяя их созданными сверху. Горбачев же принял за гражданское общество то, что его внешне напоминало, — интеллигенцию.
В сложной, непрямой системе выборов на Съезд народных депутатов 1989 года у Горбачева, как лидера партии, была квота 100 человек, которую он сам заполнил такими людьми, как режиссер Тенгиз Абуладзе, актер Михаил Ульянов, физик Евгений Велихов, писатели Чингиз Айтматов и Даниил Гранин.
Советские режиссеры и писатели, вероятно, были польщены этим решением. Многие — возможно, большинство советских граждан, таких как мои родители, — не могли не испытывать благодарности к Михаилу Сергеевичу за фильмы, книги и журналы, за освобождение культуры от большой части запретов. Но ключевая особенность гражданского общества — в независимости, в опоре на самостоятельные общественные структуры, защищенные правом. За исключением узкой группы диссидентов и нонконформистов, советская интеллигенция была зависимым слоем, обслуживавшим власть. Для формирования подлинного гражданского общества нескольких горбачевских лет заведомо было мало.
📄 Дорогие читатели! Теперь вы можете скачать PDF-версию любой статьи «Медузы». Файл можно отправить в мессенджере или по электронной почте своим близким — особенно тем, кто не умеет пользоваться VPN или у кого явно нет нашего приложения. А можно распечатать и показать тем, кто вообще не пользуется интернетом. Подробнее об этом тут.
Даже сторонники Горбачева ворчали тогда, что он готовит не парламент, а какой-то «творческий союз». И по сей день — судя по поведению людей этих профессий во времена, когда закрывают театры, арестовывают режиссеров, отменяют кинофестивали, — полноценным гражданским обществом творческая интеллигенция в России так и не стала.
Поражение как победа
Горбачев отказался от основ брежневской политики, не успев заложить иные. Это, в свою очередь, создало у проигравшего тогда негражданского общества иллюзию возможности все развернуть вспять. Если кого-то и можно назвать политическим наследником Брежнева, то Владимира Путина. Причем наследует тот все худшее, что было у Брежнева.
Траектории путинской и брежневской власти схожи. В правление обоих увеличение экспортных поступлений сняло политэкономические реформы с повестки дня, а экономическое развитие, по сути, прекратилось. После того как осторожные косыгинские реформы были свернуты, средние темпы роста советской экономики составляли 1,6% в год (Горбачев позже назвал то время, длившееся со второй половины 1970-х по 1985-й, эпохой застоя). После того как остановились ограниченные реформы первых путинских сроков, российская экономика с 2009-го по 2019-й росла в среднем на 1% в год. Брежнев на закате своего правления начал войну в Афганистане, Путин — полномасштабную войну с Украиной.
Брежнев, как и Путин сегодня, рассматривал нефтегазовые доходы как политический капитал, позволявший держать военные расходы на высоком уровне, удерживать соседние страны в орбите Москвы и субсидировать антизападные силы по всему миру. Брежнев, как и Путин сегодня, не останавливался перед вмешательством, в том числе военным, в дела государств, которые считал сферой своего влияния (Путин его в этом, конечно, значительно превзошел). Именно от этих оснований брежневской политики Горбачев отказался — и именно это политики сталинско-брежневского типа вменяют ему в вину как проявление слабости.
В свою очередь, новый генсек и его окружение считали, что могут без риска для себя предоставить подконтрольным режимам Центральной и Восточной Европы больше свободы и заодно избавиться от бремени экономической помощи. Ведь эти режимы, «как и положено», последуют примеру Москвы и начнут реформы у себя. Подобно тому, как раньше зеркально закручивали у себя гайки. На практике вышло по-другому: некоторые попытались удержать власть старыми методами, но это не помогло — социалистические диктатуры, а вместе с ними и советский блок, стремительно рушились.
Созданные после войны режимы стран «народной демократии», как их называли в СССР, просуществовали чуть больше 40 лет, и в этих странах было что восстанавливать. Потому в этих странах стало возможным возрождение гражданского общества, появление национально-освободительных движений и реформы, пошедшие значительно дальше, чем в Советском Союзе.
Горбачеву нужно было строить заново, а времени на институциональные реформы, которые сделали бы изменения в самом СССР необратимыми, оказалось слишком мало. Его хватило только на то, чтобы продемонстрировать, что при отказе от политики подкупа и насилия по отношению к союзникам империя рушится. Собственные попытки Горбачева на излете президентства действовать старыми силовыми методами — в частности, в Грузии и Литве — еще раз, как при Брежневе в Афганистане, показали, что, когда имперский центр представляет собой пустоту, применение силы бессмысленно. Этот горбачевский урок так и не выучили нынешние российские власти.
Кто знает — может быть, свой горбачевский урок все-таки выучила хотя бы часть российского общества? Не столько политическими успехами, сколько собственной жизнью Горбачев показал, что правитель не обязательно требует страха по отношению к властным небожителям, к числу которых он сам и принадлежал. В этом смысле его поражение стало его победой.
Максим Трудолюбов