«Я предатель для семьи, враг народа» Сенатор Эдуард Исаков — один из тех, кто позволил Путину начать войну. «Медуза» поговорила с его дочерью — она выступила против вторжения и собирается создать «новую оппозицию»

В апреле 2022 года 25-летняя Диана, старшая дочь Эдуарда Исакова, сенатора от Ханты-Мансийского автономного округа — Югры, вышла на антивоенную акцию в Сочи. Ее практически сразу задержали. Вскоре об этом узнал сенатор Исаков — и, как утверждает его дочь, выгнал ее из дома. Сейчас Диана находится не в России. Перед тем, как уехать из страны, она дала большое интервью «Медузе», в котором рассказала об отце и жизни в семье российского политика, а также о том, как она планирует помочь россиянам, которые выступают против войны.

— Судя по публичным выступлениям, одна из важных тем для твоего отца — патриотизм. Например, он предлагал создать «рейтинг патриотизма» регионов России. На эту же тему высказывался в Совете Федерации: «Воспитание чувства патриотизма начинается с семьи, где закладываются духовно-нравственные ценности…» А как тебя воспитывали? Прививали ли патриотизм? 

— Даже не знаю, как ответить на этот вопрос. У папы еще трое детей, я самая старшая. До 15 лет я с папой общалась постольку-поскольку, потому что родители развелись, когда мне было, наверное, четыре годика. Папа выполнял свои обязанности [отца], платил алименты и так далее. Но близкого общения не было. 

Папа был таким холодным и недоступным. Чтобы какое-то общение складывалось, должен быть взаимный интерес, а его все-таки больше интересовали его потребности.

— Вы жили в одном городе?

— В одном регионе, в Ханты-Мансийском автономном округе. Какое-то время жили в одном городе, в Югорске. Потом отец переехал в Ханты-Мансийск. Последние два года своей школьной жизни я прожила с ним там. [До этого мы тоже] общались, я приезжала к нему в гости.

Папа же не всегда был политиком. Им он стал как раз тогда, когда я начала приближаться к совершеннолетию. Сначала [в 2011 году] стал депутатом, потом [в 2015-м] — сенатором. И я как-то, знаешь, не замечала [с его стороны] каких-то сильно патриотичных разговоров. 

Но, видишь, история в нашей семье такая: есть глава семьи и все крутится вокруг него. Потребности остальных не учитываются. Думаю, что нынешняя политика [российских властей] близка внутреннему миру папы, потому что все крутится вокруг одного правителя, его потребностей и всех, кто его окружает. 

Может быть, сейчас папа прививает патриотизм своим детям, я не знаю. Мы обходили политические темы стороной, потому что он, в принципе, знал, что я не поддерживаю [его точку зрения]. Мы об этом практически не разговаривали, потому что это было бесполезно и всегда приводило к разногласиям.

— А что ты сама понимаешь под патриотизмом? Считаешь себя патриотом?

— Для меня это размытое понятие. Мне оно не до конца понятно. Я вижу, что для русского народа патриотизм — это какое-то фанатичное, бездумное подчинение главе государства. 

Что это значит для других стран? Может быть, любовь к родине? Я люблю Россию. Люблю людей [живущих в России], но без фанатизма и, естественно, без какого-то безвольного подчинения [властям]. Для меня это всегда было дико и непонятно. 

Думаю, что корни всего этого идут из семейной ячейки общества. Не только же моя семья такая. Условно говоря, бо́льшая часть семей России такая, что никто ничего не смыслит в психологии.

Почему, может быть, такой фанатичный патриотизм развит в нашей стране? Потому что в семье зачастую обесцениваются эмоциональные потребности ребенка.

Родители часто могут удовлетворить физические потребности [ребенка]: купить вещи, дать еду, воду и так далее. А эмоциональные потребности игнорируются. И потребности родителей всегда ставятся выше потребностей ребенка. Нет равенства, уважения к ребенку, к его боли, чувствам, видению. 

Такое воспитание не поощряет развитие свободного и критического мышления, собственной воли, доверия себе, своим инстинктам, мыслям, чувствам. Фактически воспитывается рабское состояние, подчинение старшему. «Старший знает лучше, чем я». «Мои мысли и чувства не так важны, как мысли и чувства старших». «Другие знают лучше и больше».

Воспитание маленькой самооценки идет как раз-таки из семьи. Понимаешь, о чем я говорю? 

— Да.

— Воспитывается «маленький» человек, который порой не может влиять и на свою жизнь. Тем более — на жизнь страны. 

Мне кажется, папе сложно входить в коммуникацию со мной, потому что у меня всегда было амплуа изгоя. Знаешь, я такой, очень интересный человек. С 15 лет, когда начался пубертатный период, я начала проявлять очень интересные склонности — к психологии, к духовности. Просто какой-то невероятный талант к критическому мышлению, к аналитике и анализу.

Я начала ставить под сомнение все общепринятые ценности. Например, важность религиозности в нашей стране. В 15 лет! Или, например, чрезмерную важность высшего образования. Уже тогда критически относилась к системе образования. Не соглашалась с насилием. Читала разные книги и так далее. В общем, была такой, знаешь, интересной.

Папа всегда показывал, что это неприемлемо, что такой быть нельзя. Особенно в последний год школы он начал активно стараться меня перевоспитать. 

— Как?

— Через разговоры с элементами обесценивания того, чем я интересуюсь. Конечно, это сыграло большую травмирующую роль в моей жизни.

В 17 лет я ушла из дома и три года путешествовала по миру автостопом. В этом порыве — уйти из дома — большую роль сыграло то, как меня воспитывали родители. Из-за агрессивного неприятия и обесценивания склонностей, которые я проявляла, я чувствовала себя ненужной.

Но это на самом деле обычное дело для семьи с отвергающими родителями. Дети таких родителей испытывают вину даже за то, что вообще существуют. Это ощущение некоего одиночества и ненужности меня тоже в какой-то степени отправило в одиночку скитаться по миру. 

— Куда ты отправилась?

— Сначала я путешествовала с подругой. От Екатеринбурга доехали до Крыма автостопом. Потом путешествовала уже одна: проехала от Екатеринбурга до Китая. Иркутск, Улан-Удэ, Хабаровск, в ту сторону. Проехала весь Китай, доехала до границы с Вьетнамом, там путешествие закончилось. 

— В какой момент ты заинтересовалась тем, что происходит в России?

— Это был 2019 год, наверное. Прошел слушок, что убивают людей в Чечне. Знаешь о такой ситуации, да?

— Это был не слушок, а расследование «Новой газеты».

— Да-да, я это имела в виду. Меня это очень сильно задело. Я никогда не поддерживала Путина, была аполитичной, так скажем. Но когда я об этом узнала, я начала что-то [на эту тему] постить в своих социальных сетях. Я с такой маленькой самооценочкой была, думала: «Блин, я ничего поменять не могу, но я хотя бы могу что-то говорить об этом, привлекать к этому внимание своих скудных подписчиков». Для меня это было важно. 

Но папа позвонил и сказал: «Ты любишь, кем папа работает?» Хотя какая мне на хрен разница. Я папу рассматриваю только как папу и все. Но, так как он эгоцентрик, у него все вращается вокруг него и его профессии, его высокомерия. Он говорит: «Ты же любишь папину профессию? Удаляй». 

Я подчинилась. Но с этого момента началась моя заинтересованность в политической жизни. Я начала ловить разную информацию, [что] подтасовывают [голоса] на выборах, [узнавать] что большие митинги проходили, про архаичную жестокость нашей власти. Начала в это все больше и больше погружаться, при этом сохраняя молчание. Это все было внутри меня — ради отца. 

— Почему ты решила молчать?

— С таким родителем, как отец, ты либо крутишься вокруг его потребностей, либо становишься изгоем. А мы с папой только-только начали общаться, наладили связь. Я приехала в Сочи и жила у него в летнем домике.

Я, наверное, фибрами души чувствовала, что если отстаиваю свою идею — иду на *** [хрен]. Для меня тогда было важнее, чтобы мне было где жить, условно говоря. [Важнее] сохранить связь с папой. 

Все-таки это не просто — признать, что если я буду следовать за собой, то моего отца, возможно, больше никогда не будет в моей жизни. Я люблю отца. Я понимала, что либо я, либо он. Тогда я выбрала его. 

— Ты обсуждала с ним убийства геев в Чечне? 

— Да, он говорил: «Ты же там не была. Ты же этого не видела». 

— Он не верил, что это правда?

— Да хрен его знает, верил он или нет. Но мне он говорил: «Ты же этого не видела». Я говорю: «Слушай, ну у Собчак вышло интервью». А он вроде как и Собчак смотрел, и Дудя. Он говорит: «Ну и что? Ты же не видела. Значит, не было». 

— Политика изменила твоего отца?

— У папы множество прекрасных качеств: сила, целеустремленность, умение добиваться своих целей. Но властность, закрытость, сконцентрированность на себе, игнорирование чувств и потребностей других — это всегда с ним было. Мне кажется, он просто потихоньку-потихоньку, с возрастом, с повышением по [карьерной] лестнице еще больше погружался в свое высокомерие. 

— Из каких источников ты сама получаешь информацию? Следишь за кем-то из политиков? Как формировались твои убеждения?

— Естественно, это Навальный. Я была на митинге в Сочи, когда его посадили, но скрыла это от отца. Там было очень много людей. Я охренела, думала, там буду только я и мой парень. А мы пришли — там толпы людей. 

Навальный и его расследования. Какие-то газеты. «Настоящее время». Обычно на ютьюбе что-то смотрела. На «Медузу», наверное, год подписана, а может быть, вообще давно, не помню. 

— «Настоящее время», которое ты упомянула, объявили в России «иностранным агентом». Навального пытались отравить, а потом посадили. В последние пару лет тренд на закручивание гаек не замечать было невозможно. Ты про это говорила с отцом?

— Мы не поднимали этот вопрос. Это бесполезно. Он придерживался такой позиции, что «все неоднозначно», «кто знает, как было бы при другом правителе?», «смог бы ты лучше, чем он?».

— А про Навального говорили?

— Папа говорил, что его посадили не потому что он оппозиционер, опасный для политического режима, а потому что он какой-то мошенник.

С папой было тяжело что-то обсуждать, потому что он бескомпромиссный и свою точку зрения доказывает очень агрессивно. Это очень истощает. Только из-за заботы о себе и своем внутреннем мире я не занималась этой бесполезной херней. 

«Папа узнал от Матвиенко»

— Что для тебя изменилось 24 февраля?

— Многое. Вспоминаю и думаю: «Ни хрена себе, вот это точка невозврата!» У меня все было нормально-нормально, стабильно, спокойненько, а потом… Вообще офигеть! 

Первые пару дней у меня был траур, я плакала все время. Было четкое ощущение, что кто-то умер. Знаешь, у меня [раньше] умирали близкие. И это какое-то особое ощущение, когда кто-то уходит из твоей жизни. Особый траур. И было такое же ощущение [когда Россия напала на Украину]. Было больно. Весь мой инстаграм, все сторис были об этом. Было и страшно, и злоба была. Грустно было очень. Прямо всплеск различных переживаний. 

— Что именно вызвало эти переживания?

— Раньше я не была настолько эмпатична к страданию других людей. Я преподаватель по йоге, интересуюсь психологией, у меня был достаточный уровень эмпатии. Но после 24 февраля уровень эмпатии резко подскочил, потому что я увидела, что такие же люди, как я, умирают. 

Я была подписана на украинских ребят. Я даже не знала, что они украинцы, потому что они свободно говорили на русском и выглядят фактически идентично нам. И я захожу в инстаграм, а у этих девчонок сторис заполнены бомбами, рыданиями. Я почувствовала их страдания как свои. 

Раньше, знаешь, где-то бомбят, но это как будто не со мной, не с нами, не было чувства человеческого единения. А после того, как произошла война с братским народом, я офигела. Потому что это такие же люди, как я, и они сейчас умирают — *** [хрен] знает по какой причине, какой-то абсурдной. 

У меня как будто пелена с глаз упала. Я начала очень активно интересоваться и включаться эмоционально в то, что происходит в мире. Возросло некое ощущение несправедливости.

— Ты говорила с отцом о войне?

— Папа увидел, по-моему, мой пост в инстаграме (у меня было несколько постов о том, что я против войны и как все это бесчеловечно). Начал присылать российскую, путинскую пропаганду, что это, типа, «спасательная операция», людей на Донбассе убивали, а сейчас мы воздаем по заслугам. Но особо мы не говорили. Потому что оба чувствовали деструктивность этих разговоров.

— Перед интервью ты писала мне, что планировала провести антивоенную акцию. Почему ты решила это сделать?

— Когда закон ужесточили и за пост [о войне стало грозить до] 15 лет, вся оппозиция в Сочи ушла в подполье. [Весной] был митинг за прекращение войны. Я пришла на площадь — никого нет, представляешь? Были какие-то редкие смелые кадры, которых, когда они раскручивали какую-то [антивоенную] листовку, тут же окружали полицейские и уводили.

Естественно, я не самоубийца. Я посмотрела на это и решила пойти в кафе напротив этой площади. Пью кофе и слышу, как парень по телефону что-то говорит про митинг. Мы с ним начали общаться, потом еще один парень услышал разговор и тоже присоединился. Очень важно было тогда поговорить, потому что поговорить особо не с кем. А боль большая, большая травма. 

Разговор начал заходить в сторону каких-то идей, действий. У меня тоже было ощущение беспомощности, о котором говорят оппозиционеры, потому что гайки очень сильно закручивают. Я чувствовала, ***** [блин], как я могу помочь?

У меня уже не было склонности не верить в себя. Я уже была с достаточно высокой самооценкой. К тому же я девушка очень идейная. Преподаватель [йоги] с 19 лет. В общем, с лидерскими качествами. 

Мы начали вырабатывать план. Встречались целый месяц в одном и том же месте, обсуждали, что можно сделать. С течением времени один мальчик отсеялся. Я боялась привлекать людей, боялась утечки информации. Была в этом абсолютно неопытна. Это было большой ошибкой, потому что один человек не может знать все.

— Расскажи про акцию, которую вы придумали.

— Мы решили делать листовки. Я написала большую-большую статью. На листовках был QR-код, который вел на нее. Там был некий психологический посыл: люди, почему вы не верите в себя, что с вами? Путин — такой же человек. Давайте проснемся. Мы — не фашистская Германия. Кто вам внушил это ощущение маленького человека? Ваши родители? Все вы можете. Давайте действовать. 

План был такой: разложить где-то эти листовки. Их получилось небольшое количество. 

— До этого ты участвовала только в одном митинге — в Сочи в поддержку Навального?

— Да. Еще давно-давно был пикет в Москве, за что я получила от папы по шапке. 

— А что за пикет?

— Сейчас не вспомню. В поддержку кого-то. Или просто против действующей власти. 

— Не помнишь, почему вышла?

— Там просто раздавали оппозиционерки — уже опытные — готовые плакаты с каким-то посылом. Я взяла один, постояла с ним. 

— А на митинге в поддержку Навального, на котором ты была, были задержания?

— Была полиция, кричали люди, был ОМОН в этих шлемах. Мы все время были на бегу. Бежали от полиции, потом возвращались снова потихоньку. Снова бежали и возвращались. Кого-то задерживают, бьют, все бегут снова. Такой был очень стрессовый, тяжелый митинг. 

— Если я правильно понимаю, одна из твоих идей в том, что люди не протестуют, потому что не верят в себя — им родители или кто-то еще вбил в детстве в голову, что они не могут ничего изменить. С другой стороны, есть люди, которые выходят на митинги, но бегают от полиции. Как ты думаешь, почему?

— Естественно, бегать от полиции — это все равно что бегать от тигра. Мы же не какие-то отчаянные суицидники, которые насрали на себя и пошли: «Убейте меня на хрен». Это естественное ощущение безопасности. Ты в Латвии, например, находишься.

— Я в Латвии нахожусь, потому что была не на одном митинге. И это не то чтобы мой выбор — находиться в Латвии. Я бы с радостью жила в России и видела свою семью.

— Ты можешь приехать, сесть. Ты же не хочешь.

— Ты говоришь, что люди не протестуют, потому что не верят в себя…

— Я говорю про определенный процент людей. Я не говорю про всех людей. 

— Я была на митингах в Москве, где были тысячи людей — они так же убегали от полиции. Понимаешь ли ты, что многие не решаются на протест не потому, что они не верят в себя?

— Да, я понимаю, что из-за страха, естественно. Я говорю больше про тех, кто не уверен, у кого нет позиции, про аполитичных людей. Естественно, есть контингент людей, которые не выходят, потому что боятся за безопасность.

У меня в плане митингов вообще какая позиция? Сейчас явный протест очень опасен. Возможно, нужно придумывать и включаться в какие-то менее явные протестные штуки. Конечно, явных протестов никто не отменял. Но зачастую я сталкиваюсь в оппозиционном обществе с некой беспомощностью, потому что на одной чаше весов их жизнь, а на другой — то, что им хочется как-то помогать и менять ситуацию. 

— Возвращаясь к акции. Вас задержали до того, как вы что-либо сделали.

— Все очень глупо получилось. Мы встали утром, надели [медицинские] маски, перчатки. То, что по камерам нас могут вычислить, — мы об этом подумали. А то, что не нужно это делать днем, — не подумали. Я думала так: если буду делать ночью, то с утра же работают дворники, и они просто все [листовки] выметут. Мы еще обсуждали, что не надо это делать в центре города, но потом это как-то ушло.

В итоге мы пошли в центр города днем [17 апреля]. Я что-то разложила, ко мне подбежали чуваки в гражданском и задержали, под обе руки меня взяли. 

— Напарника тоже?

— Хрен знает. Он исчез. После задержания я ему писала: «Ты как? Ты что?» — он не ответил. Мне в полиции говорили (но я не знаю, можно ли их словам доверять), что они посмотрели по камерам, он ничего не сделал, и они не будут его искать. Но тогда почему он не вышел на связь? 

— Что происходило после задержания?

— Меня доставили сначала в какой-то участок полиции — где клетки вот эти для временного задержания. Проводили обыск, раздевали, смотрели все. 

— Раздевали?

— Нас с девочкой [сотрудницей полиции] оставили вдвоем в комнате. Мне нужно было снять футболку, обувь. Видимо, какую-то прослушку искали или что. Я не знаю, что они смотрели. 

Потом отвезли в отдел МВД, где была такая каморочка с пятью полицейскими, их рабочие места. Они были в гражданском. Там меня допрашивали шесть часов. 

— О чем? 

— Я требовала адвоката, не хотела ничего говорить. Они составляли протокол, а я не шла на контакт. Все очень долго тянулось. 

— Чем все закончилось? 

— Они узнали, кто мой отец, и в итоге отпустили, сказав, что ничего ему не скажут. 

— А протокол составили?

— Составили. Я сделала признание. Написала, что была одна, взяла вину на себя. Сделала какое-то видеопризнание, что больше так не буду, бла-бла-бла. 

— А тебе дали протокол?

— Нет, ничего не дали. Насколько я знаю, дело замяли по некой договоренности с [российским] правительством. 

Еще они изъяли мой телефон. Я им говорю: «Я могу вам его не давать?» Мне говорят: «Нет, ты обязана». А что я могу сделать? Вокруг меня пять мужиков, адвоката не дают, позвонить не дают, ничего мне не дают. Отдала, и все. Подписала бумагу, что сделала это добровольно. Но на самом деле мне не оставили выбора. 

— Как они с тобой общались? 

— Пытались грубить, но в основном нормально. 

— А после того, как узнали, кто твой отец?

— Мне угрожали [до того, как узнали, кто мой отец]. Сейчас уже не вспомню чем. Наверное, что посадят на трое суток. Может, обыском. Потом [когда узнали, кем работает отец] угрожали батей. 

— Как ты себя чувствовала?

— Было очень страшно. Я не могла поверить в реальность происходящего. Нельзя все-таки умом объять, что в XXI веке за листочек тебя могут закрутить. Я столкнулась с ощущением: «Как такое может быть вообще?»

— Что было после того, как тебя отпустили?

— Я записала их номер на листочке и, когда завела новую симку, дала им свой номер. Они так сказали сделать.

[Вскоре] позвонил один из полицейских, который меня допрашивал, сказал: «Будь там-то там-то во столько». Я подъехала, а потом узнала, что это [здание] ФСБ. Меня встретил какой-то мальчик, мы вместе пошли в кабинет какого-то начальника и там [с начальником] общались. 

— Что он хотел? 

— Насколько я знаю, он записал весь разговор на диктофон, не уведомив меня об этом. Расспрашивал меня — видимо, хотел узнать, насколько серьезно я настроена продолжать [антивоенные выступления]. Я чувствовала некое психологическое давление. Они же, кагэбэшники, знают, как изнасиловать твой мозг и вытащить то, что им нужно. 

— Ты сказала, что дело замяли «по договоренности с правительством». Как обо всем узнал твой отец?

— Мы общались с эфэсбэшником. Я была готова нести любую ответственность. Больше всего я боялась именно отца. Я чувствовала, что все плохо закончится. Был страх перед ним. [Боялась] его осуждения, агрессии. Я говорила: «Давайте не будем вмешивать семью, давайте штрафы, я больше не буду все эти листовки [распространять]». Я была готова больше не предпринимать [ничего] в ближайшее время, лишь бы они не сказали ему. Они мне сказали, что не скажут. 

Но утром меня допрашивает эфэсбэшник, а вечером я узнаю от бабушки, что папа все знает. И не просто знает, а они позвонили вообще всем. Насколько я знаю, у папы было до хрена пропущенных звонков. А напрямую он узнал от Матвиенко.

Мой бывший парень говорит: «Слушай, у тебя ничего не получилось в плане раздачи листовок, зато вся верхушка власти эти листовки увидела!»

УФСБ России по Краснодарскому краю, ГУ МВД России по Краснодарскому краю и председатель Совета Федерации Валентина Матвиенко не ответили на запросы «Медузы» на момент публикации.

«Я все в жизни получала через страдание»

— Отец говорил с тобой про акцию?

— Да, мне нужно было ему позвонить. Я была в Сочи, он — в Москве. За день до этого мы провели практику с терапевтом по проживанию страха отца, чтобы немножко выпустить пар и это отпустить. Во мне было огромное количество страха, потому что я жила в предвкушении, что отец знает, что произошло, и должно что-то случиться. Мне все равно было страшно. Даже страшно было нажать эту кнопочку [вызова на телефоне]. 

Я в итоге сделала это. Разговор был, знаешь, такой… Все, чего я боялась, случилось. Он сказал, что я предатель для семьи, враг народа, преступник. И затем через неделю, а может быть через пару дней, он приехал. 

— Во время телефонного разговора он спрашивал, почему ты хотела провести эту акцию?

— Нет. Какая ему на хрен разница? Ему абсолютно все равно. Он просто сорил оскорблениями. Когда он приехал, разговор был подлиннее, но не более эффективный.

— Как ты жила эти дни до его приезда? Как себя чувствовала? 

— По-разному. Это был тяжелый период. Один из самых тяжелых в моей жизни.

Вообще [время] с 24 февраля, эта сепарация с отцом далась мне тяжело. Прийти к тому, что я уважаю свои чувства, свои мысли, — мне это важно. Это была тяжелая работа над собой. Я позволяла себе проживать горе, эмоции, постоянно была в терапии — в принципе, я прожила весь период достойно. Я знала, что мне нужно обрести опору [в лице] себя, не сливаться с отцом, не подчиняться парадигме мира, что я для него предатель, [потому что] для себя я не предатель. Я человек, который идет со своим сердцем, со своими потребностями.

Конечно, психологически это был вызов для меня, потому что я не только для папы предатель, но, так как вся семья вращается вокруг его интересов, я для всей семьи являюсь предателем. Мама тоже меня не поддержала. 

— Ты писала мне, что отец выгнал тебя из дома. Ты ожидала, что такое может случиться?

— Конечно. Перед тем звонком у меня была терапия, мы проживали самое страшное, что может случиться. И я думала, что вот он мне скажет, что «ты мне больше не дочь, иди отсюда». Потому что мой отец бескомпромиссный: либо ты ему подчиняешься, либо, если ты чем-то отличаешься, ты идешь на хрен. 

— Как долго ты жила в доме отца?

— Шесть-семь лет. Это дом, в который он приезжал с семьей на лето. 

— Раньше ты на жизнь зарабатывала сама или отец помогал? 

— Я зарабатываю на жизнь сама. Отец, бывало, скромно как-то участвовал. 

— «Скромно» — это как? 

— Ну, три тысячи рублей в два месяца — это скромно? Дело в том, что я не просила у папы денег, потому что у меня была очень большая травма. Отец воспитывал во мне ощущение, что просьбы — это что-то плохое. Самое лучшее — это независимость. Но я уже проработала эту травму. Я все в жизни получала через преодоление, через страдание — мне казалось, что так правильно. Казалось, что существует некая абсолютная независимость, когда ты должен все сам — через пот, слезы и кровь. 

В какой-то момент я осознала, что это всего лишь иллюзия. Ее вообще не существует, этой полной независимости. Все деньги, которые мы получаем, мы получаем от людей. Абсолютная независимость невозможна, каждому человеку нужна помощь. И насколько это красиво — получать помощь, давать помощь. Насколько это важно для каждого человека. Каждый может быть слабым, может быть сильным. Не бывает абсолютной силы. Бывает, что ты слабый, тебе нужна помощь — это естественно. 

Раньше я жила в таком напряжении. У меня даже было отвращение к деньгам. Почему я путешествовала по миру автостопом? У меня был абсолютный аскетизм — условно говоря, в одних и тех же носках, кушая кашу одну и ту же каждый день. 

— Твой отец тоже ведет аскетичный образ жизни? 

— Сложно сказать. Он нормальный образ жизни ведет. Вроде и в бабках не купается, а вроде и все у него [есть]. Он, видимо, считает, что всего этого достиг сам, без чьей-либо помощи.

Я думаю, он мне очень скудно помогал, потому что боялся, что я стану слабой. Он живет в парадигме очень жестокого мира. Доброта и щедрость для него выглядят как слабость. Я не думаю, что он пытался сделать мне плохо. Ни один родитель не хочет плохого для ребенка. 

— А он делал дорогие подарки? Машина, квартира, что-то такое? 

— Да. Когда мы жили в маленьком городе Югорске, папе за его спортивные заслуги дали небольшую двухкомнатную квартиру. Условно говоря, это было мое наследство.

Я получила [деньги от продажи] квартиры. Разделила их с мамой, потому что она считала, что это и ее некое наследство. Пятьсот тысяч отдала маме, а миллион рублей достался мне. Это единственное. 

— А чем занимается твоя мама?

— Работает инженером по охране труда в разных строительных компаниях уже очень много лет. Она уже семь лет [живет] в Москве, к папе никакого отношения не имеет, они развелись очень давно.

— Ты писала, что у тебя есть свои духовно-психологические методики. И гипотеза, почему в нашей стране такой политический режим, почему большинство людей поддерживают войну. Как я поняла, это идея, что все связано с устройством семьи, воспитанием детей. Есть еще какие-то причины?

— Я считаю, что Путин не является основной проблемой. Что если Путин уйдет, то что-то поменяется, но не очень сильно, потому что корень проблемы в том, что [на мой взгляд] тирана притягивает жертва. И такое жертвенное государство, такая жертвенная нация, которой стала Россия — в большинстве это молчаливые, подчиняющиеся люди без своего мнения, — она притянула это все.

Моя задача, моя миссия в том, чтобы эту жертвенную нацию превратить в нацию свободолюбивых, уверенных, психологичных людей, которые знают, чего хотят.

У нас, россиян, как будто отсутствует стремление к лучшему будущему. Санкции, все закрыли и так далее, но людей это не парит вообще. Казалось бы, ребят, ну как так? Мы же должны развиваться, должны расти. Все идет по наклонной, и людей это не парит, они чувствуют, что в принципе этого достойны, все нормально. 

— Как ты планируешь прививать это людям?

— Ты мне напомнила, кстати, про третью область людей, которые хотят бороться, но боятся за жизнь. Мы эту группу пока оставим. Я поделю общество на две группы: группа отмалчивающихся людей и группа поддерживающих [власть] людей. 

— Кого ты считаешь «отмалчивающимися»?

— Это люди, которые не интересуются политикой вообще и пытаются полностью сконцентрироваться на своей жизни. 

Если посмотреть на ячейку семьи, ячейку образования в нашей стране, прослеживается такое же отсутствие демократии, как в нашей стране в целом. Нет демократии в семье, потребности детей не учитываются. Школа, наша [система] образования совершенно не учитывает индивидуальные особенности, потребности ребенка. Есть некий старший, ты ему просто подчиняешься.

Есть культ жестокости, толерантность к насилию между людьми, между детьми. Чем жестче ты, чем сильнее, тем ты круче. Это тоже очень явная проблема в нашей стране. 

Если ребенок, например, переживал насилие в семье, то это как раз может сделать его насильником [в будущем]. Он, скорее всего, не подумает, что нужно бороться против насилия, что насилие — это неправильно.

Я общалась со своим папой, общалась с эфэсбэшником — это люди, которые считают, что мир жесток и в нем можно только так. Скорее всего, вся наша политическая система состоит из людей, которые пережили насилие в детстве, выработали толерантность к нему и ощущение, что по-другому в этом мире жить невозможно — только через властность, через манипуляцию, силой, страхом, подавлением. 

— Ты думаешь, что твой отец поддерживает войну и режим, потому что он так воспитан и пережил насилие в детстве?

— Вполне возможно, да. 

— Ты не думаешь, что причина может быть в том, что доступ к власти позволяет ему не только удовлетворять свои амбиции, но и в принципе жить комфортно ему и его семье — лучше, чем большинству россиян?

— Подожди. Эта профессия [политика] дает ему не то чтобы деньги. Эта профессия дает ему возможность чувствовать себя выше других. И это основная, думаю, причина, что он там [во власти] находится.

В нашей стране живет некая концепция, что те, кто при власти, — они лучше, какие-то избранные. Я постоянно это слышу: «Ой, они там [во власти], это люди избранные», — а народ не избранные. Наша политическая система именно на этом построена.

Он [отец] всегда классно зарабатывал. У него есть дом в Сочи сейчас, но раньше, когда он работал на другой работе, у него был дом в Ханты-Мансийске. То есть, знаешь, каких-то миллионов, миллиардов у него нет, чисто упоение своим положением. 

— Можно ли в России 2022 года быть сенатором и не участвовать в коррупции? 

— Думаю, да, можно. Я же все-таки его дочь — я бы где-то это увидела, мне кажется. Ничего нет, я не видела ничего. 

— То есть ты не считаешь своего отца коррупционером? 

— Нет.

«Даже Путин достоин некоторого сочувствия»

— Твоего отца внесли в санкционные списки Евросоюза, Великобритании, Канады и других стран, так как он был одним из тех, кто ратифицировал «договор о взаимопомощи» с самопровозглашеннными ДНР и ЛНР, после которого и началась война. Винишь ли ты отца в войне?

— Сложный вопрос. Я бы сказала, что не виню, но не снимаю с него ответственность за его решения и поступки. Я принимаю, уважаю этого человека. И всех людей понимаю, уважаю их выбор, но ответственность это не снимает.

Однажды, возможно, все должны за эту ответственность ответить. Но вины какой-то, осуждения «фу, ты плохой» — такого нет. У меня есть принятие и уважение права другого жить свою жизнь. 

— Но у людей в Украине, которые сейчас сидят в подвалах под бомбежками, тоже есть право жить свою жизнь.

— Я считаю, что осуждение — это некая форма ненависти. Это то, что олицетворяет Путин: жестокость, высокомерие, вседозволенность. 

Мы должны по факту что-то противопоставлять Путину. Если мы будем увеличивать количество ненависти, осуждая кого-то, пытаясь кому-то отомстить, мы продолжим этот порочный круг ненависти. Я считаю, что каждый человек достоин уважения, понимания и сострадания. И даже к Путину можно испытать сострадание, если развить в себе понимание, сочувствие. 

Почему [некоторые] люди стремятся быть выше всех? Неужели по-настоящему уверенному в себе человеку нужно постоянно за счет кого-то самоутверждаться? Это глубинная, перманентная неуверенность, страх оказаться ниже кого-то, страх испытать унижение. Это неуверенный в себе человек. Он постоянно должен подтверждать свой статус, утверждать свою властность, именно поэтому он душит всех оппозиционеров в стране. Он боится.

В каждом жестоком человеке живет несчастный ребенок, который боится признаться в своей слабости, в своей уязвимости, в своих потребностях. Когда-то, когда он был ребенком, ему было больно, когда к нему проявляли жестокость. 

— Ты считаешь, что все заслуживают сочувствия? 

— Конечно. 

— Убийцы детей заслуживают сочувствия? 

— Конечно. 

— Насильники заслуживают сочувствия? 

— Да, да, стопроцентно. 

— Террористы заслуживают сочувствия? 

— Да, да, да. 

— А что должно идти за этим сочувствием? 

— Должно прийти понимание, что на самом деле с людьми происходит. Для этого нужно тоже что-то понимать в психологии. Как этот человек стал таким? Он что, родился и стал убийцей? Что с ним произошло? Как ему помочь? 

В исправительных учреждениях людей фактически держат как собак в загоне, ничего не исправляют. Просто держат несчастных, ненавидящих, агрессивных людей. По-хорошему, [нужен] штат психологов, которые будут работать с этими людьми.

Каждый человек хочет быть счастливым в глубине своей души. Счастливым можно стать, если дотронуться до своего сердца, до своих уязвимостей, до истинных потребностей. Каждый человек хочет радости, быть любимым. В детстве они не получали этой любви, заботы, подтверждения важности своих чувств, эмоций. Испытывали насилие на себе. И им показалось, что мир злой. И они начали мстить в ответ этому миру. «Раз мир такой, я буду такой». Знаешь, такая парадигма: «Ты меня ударил, друже, вот тебе сдача».

— Смотри, есть Владимир Путин, которого многие считают военным преступником, ответственным за смерти тысяч людей, за пытки, незаконные аресты. Ты предлагаешь ему посочувствовать, понять. Допустим, ты понимаешь, что его где-то недолюбили, что дальше? Окружить его любовью, раз он бедный-несчастный и стольких людей сделал несчастными? Где здесь наступление ответственности?

— Я вижу некое тюремное заключение, некое ограничение свободы. Но опять же, поддерживая те условия…

Каждый человек достоин чего-то нормального. Мне кажется, в этом большая демократизация, когда мы начинаем думать немножко из других парадигм, чем те, в которых живет наша власть.

Естественно, Путин должен понести ответственность, но это не значит, что его можно пристрелить. Желая отомстить, мы фактически идем той же дорогой ненависти. Нужна новая дорога, если мы хотим новую жизнь и новый мир. 

— А какую ответственность должен понести твой отец?

— Я не знаю. Я не судья, и это буду решать не я. Как все будет и будет ли вообще — увидим. Какая-то ответственность должна быть, я уверена, но какая, хрен ее знает.

— Ты готова, что ему может грозить трибунал?

— И что дальше? После трибунала что? Это тюремное заключение или что?

— Да, что его, предположим, осудят как военного преступника.

— Кто знает. Как будет, я не знаю. Такое может быть, совершенно верно.

— Тебе стыдно за отца? За его поступки?

— Стыдно — это если бы я не сепарировалась от него. Сепарированный взрослый человек уже не стыдится никого из своих родителей, не боится их и не оглядывается на них. Если бы я стыдилась его, то я бы думала, что имею какое-то отношение к его поступку, но это не так. Я отдельный человек. Я за себя отвечаю, за свои поступки.

— Когда твой отец предлагал отправлять в ЛНР и ДНР «иноагентов» и тех, кого признали виновными в «дискредитации» российской армии, ты уже от него сепарировалась. Но до 24 февраля, когда он голосовал за репрессивные законы, например о «суверенном интернете», призывал принять поправки к Конституции, ты жила в его доме и молчала. Поэтому я и спрашиваю: стыдно ли тебе?

— Я бы не сказала, что мне за себя стыдно. Я понимаю, почему я так поступала. Понимаю, что я боялась и прочее. Не видела, наверное, к чему все это ведет. Как-то даже инфантильно к этому относилась. Сейчас я вижу, что за всем стоит. Но тогда у меня не было достаточно дальновидности, чтобы знать, что будет война. 

Опять же это он голосовал, а я… Я могу сказать [ему об этом], а это к какому-то скандалу приведет. Что я могу? Протестовать? Я принимаю себя, какой я была тогда, и с пониманием отношусь, почему так делала. Сейчас все по-другому.

— Сейчас, когда ты видишь, к чему привела такая политика, и действия твоего отца в том числе, ты чувствуешь вину или ответственность?

— Я не чувствую [вину]. Когда началась война, было ощущение вины. Сейчас я несу ответственность за свои решения, поступки и хочу делать все, чтобы помочь людям, оппозиции, народам России и так далее.

Испытывать вину — это компенсация действий. Повинил себя, пострадал и как будто бы что-то сделал, как будто ты хороший, раз испытал вину. Вина не несет никакой пользы. Я отношусь с принятием к своему прошлому. И делаю все возможное, чтобы все было по-другому. 

— Считаешь ли ты, что дети должны отвечать за поступки своих родителей?

— Нет, не считаю. Отец так считает.

— А народ за власть?

— То есть ты народ ставишь на один уровень с детьми, я так понимаю? Я тоже, кстати, в некоторых сравнениях ставлю.  

— Нет. Это не сравнение. Сейчас часто — например, от украинцев — звучит мысль, что россияне должны ответить за то, что творит их власть. Как ты считаешь?

— Я привожу пример, что ячейка семьи фактически равна ячейке всего российского общества. Кто, если не социум, укажет родителю на его некорректность? А наш социум абсолютно нейтрален к насилию, в нем нет достаточного образования, понимания, например, о благоприятном и неблагоприятном взаимодействии, поэтому фактически наши родители в нашей стране абсолютно безнаказанны. Некому указать родителям: «Остановись, ты негативно влияешь». 

— Подожди, как это некому указать? Когда ты так говоришь, ты обесцениваешь антивоенные протесты, усилия активистов, оппозиционных политиков.

— Нет-нет, я говорю иначе. Я сейчас только про психологию говорю. Что в нашем социуме психология не принята, люди с точки зрения психологии необразованны. Поэтому, когда в семье происходит насилие, родитель остается безнаказанным. Некому сказать родителю, что он некорректно себя ведет, — в социуме этот вопрос не поднимается. 

— Ты все время говоришь про детей и воспитание, а я спрашиваю все-таки о другом. 

— К чему я подвожу? Политику и народ в принципе можно рассмотреть как модель семьи, как родителей и детей. Можно провести много параллелей идентичности маленькой ячейки общества и всей страны. Но должен ли народ нести ответственность за свою власть? Я считаю, что народ должен нести ответственность за себя и свое будущее. Условно говоря, сепарироваться от большого родителя, перестать оглядываться на него: «А что он скажет, что сделает?»

— Ты предлагаешь анархизм? Сепарироваться от власти?

— Нет, сепарироваться эмоционально, принимать свои решения. 

— Но разве люди не принимают решения, когда, например, участвуют в выборах?

— Демократия. Конечно, [народ] ответственен за то, чтобы поменяться самому и начать формировать уже не жертвенную нацию с понурой головой, а людей активных, прогрессивных, верящих в свои силы, стремящихся к лучшему будущему.

— Ты чувствуешь себя причастной к тому, что в России такая власть?

— Да, естественно.

«Будучи дочерью политика, как-то организовывать движуху — это очень смело и круто»

— Почему ты решила уехать из России?

— Потому что боюсь преследования, боюсь сесть. Я бы не сказала, что прямо жутко боюсь тюрьмы или еще что-то. Но считаю, что могу больше пользы принести не в тюрьме.

И это нормальное, здоровое отношение к ситуации. Для человека естественно стремиться к лучшим условиям, чего я хочу и желаю нашему народу — выработать стремление к лучшему будущему.

— Ты писала, что формируешь «организацию новой оппозиции» — проект «Сила любви». Расскажи о нем.

— Это психологический, образовательный проект (о нем можно узнать в моем телеграм-канале, аккаунте в инстаграме и «ВКонтакте»). Он уже состоит из множества людей и будет дальше набирать — чем больше, тем лучше. Чем больше станет проект, тем для всех будет лучше, тем быстрее мы придем к более демократичному обществу.

У нас в стране очень много всего задушено. Все, что связано с развитием, — и творчество, и экономика, и какие-то проекты, производство. Если народ будет активным, с высокой самооценкой, это будет создавать конкурентность, он уже не будет подчиняющимся. Чем у народа меньше амбиций, тем лучше для такой власти, как у нас сейчас, потому что ими [народом] можно управлять. 

— Я правильно понимаю, что ты хочешь при помощи проекта перевоспитать людей?

— Если грубо говорить, то да.

— А каким образом? Например, вот живет человек, твой отец. 

— Давай не будем брать моего папу.

— Почему? Он взрослый, с устоявшимися убеждениями…

— Есть люди, которые агрессивно убеждены. Все-таки мой папа — один из таких. 

— То есть ты не всех планируешь переубеждать?

— Может быть, и всех. Кто знает, как получится.

— Я просто хочу понять, как ты будешь это делать. Почему я сказала про твоего отца? Потому что он хороший пример. Судя по твоим словам, он явно не думает, как бы ему поменять свою жизнь и свои убеждения.

— Это точно.

— Подозреваю, что таких людей довольно много.

— Давай возьмем среднего человека. Я предлагаю все-таки не то чтобы изменить людей, я предлагаю сделать их жизнь лучше. Конечно, они сами будут проводить над собой работу. 

— А как ты их заставишь делать это?

— Уже формируется коллегия просвещенных, прогрессивных, демократичных людей [в проекте]. Мы разрабатываем стратегию, как сделать проект более массовым, продуманным.

[У нас есть] коллегия людей, которые связаны с творчеством. Творчество — это всегда язык между людьми. Ставятся спектакли, снимаются фильмы — например, показывая, как агрессивное поведение родителя влияет на дальнейшую самооценку ребенка. 

— Почему люди будут это смотреть? 

— Естественно, мы будем привлекать и привлекаем уважаемых, знаменитых людей. Есть же всякие социальные проекты: почему люди смотрят, почему люди интересуются? Потому что это дает какую-то надежду, вот и все.

— А почему эти знаменитые люди будут это поддерживать? Ты сама говоришь, что это связано с коренными изменениями в обществе, а власть не заинтересована в том, чтобы люди себя уважали и хотели жить лучше…

— Но люди-то заинтересованы.

— Я не договорила. Многие просветительские инициативы, организации, помогающие людям, преследуются российскими властями, их объявляют «иностранными агентами» и так далее. Помогать становится все рискованнее. Как ты планируешь реализовывать свой проект? 

— Слушай, мой проект, наверное, тем хорош, что выглядит, с одной стороны, невинно. Он может не вызвать явного сопротивления.

Он будет помогать формировать демократическое общество в условиях нынешней тирании и авторитаризма. И в тот момент, когда появится шанс эту власть поменять, общество будет готово и сформировано для того, чтобы выбрать свое правительство.

Моя задача — подготовить общество к демократии. Чтобы не получилось так, что появился новый правитель, а ничего не поменялось. Путин же тоже заходил под соусом демократии, а потом вот что стало — потому что народ был не готов. 

— Проект, который помогает, например, женщинам, столкнувшимся с домашним насилием: муж бьет, идти некуда…

— Уходишь. Встаешь и уходишь, и все.

— …но можно обратиться в организацию, которая поможет скрыться, предоставит юридическую помощь, — на твой взгляд, это невинный для российских властей проект?

— Это шикарный проект по взаимопомощи. По мнению нашего недалекого государства, да, [невинный]. На самом деле за этим стоит огромная глубина: люди учатся друг друга поддерживать, помогать, коммуницировать. 

— Я описала проект «Насилию.нет», который российские власти объявили «иностранным агентом».

— А-а-а, ну все понятно. Понимаю, к чему ты клонишь теперь. Слушай, ну пусть нас «иностранным агентом» объявят, что теперь? Все продолжает жить, функционировать. 

— Нет, не все продолжает жить. За последние несколько месяцев были уничтожены некоторые российские некоммерческие организации, СМИ, многим пришлось уехать. Я к тому, что условия сейчас настолько жесткие, что любая инициатива сразу же пресекается. 

— Ты права, но что нам с этим делать теперь?

— Так я и хочу понять, в чем твой план?

— [Действовать] через виртуальное пространство, через знаменитостей, которые остались в России. Они будут создавать [с нами] некие проекты, фильмы, спектакли или еще что-то. Но не будут говорить, что это от «Силы любви», иначе это будет запретное. Это будет что-то скрытое, условно говоря. 

— А эти люди должны быть против войны, против действующей власти?

— Естественно. Может быть, какие-то люди выйдут из шкафа.

Мы не говорим сейчас про знаменитостей, которые на слуху, эстрадные чуваки. Есть множество людей — знаменитые блогеры и так далее, которые не высказали открыто свою позицию. Не то что у них миллиард подписчиков — можно 100 тысяч, 500 тысяч подписчиков. У нас много классных людей в России, востребованных, крутых. Многие уехали — будем сотрудничать и с теми, кто за границей, придумывать какие-то штуки.

— Как ты планируешь финансировать проект?

— Буду рассчитывать на спонсоров или, может быть, донаты. Надеюсь, что у меня получится вдохновить людей вкладываться в этот проект.

— Почему ты называешь это «новой оппозицией»? Тебе могут легко возразить, что у тебя нет политического опыта, в протестах ты не участвовала, почему вообще нужно тебя слушать? 

— Я человек, у которого есть определенные таланты к аналитике, анализу. И даже не высовываясь какое-то время, а просто наблюдая за ситуацией, наблюдая, что явный протест… Условно говоря, нашей стране поднасрать на все это, мало что меняется.

Я совершила акцию [в Сочи], которую считаю очень смелой. В городе, где нет оппозиции, будучи дочерью политика, как-то организовывать движуху — я считаю, что это очень смело и круто. Потом я несколько месяцев была в Москве, общалась с оппозиционными группами, анализировала, о чем они переживают. И я убеждена, что мой проект необычный, прогрессивный, смотрит на проблему с той стороны, с которой не смотрели, и дает реальную надежду. Сформировать демократическое общество [сейчас] некому. Я считаю, что это абсолютно реальная и очень красивая цель. 

Кроме того, что у нас формируется творческое объединение, также будет объединение учителей, которые будут формировать новую систему образования, рассчитанную больше на индивидуальные особенности ребенка.

Будут потрясающие психологи, которые могут проводить работу по тому, чтобы прививать социальную значимость этим [психологическим] знаниям. Потому что в нашей стране реально дефицит понимания, что на самом деле происходит и почему это происходит. А происходит это, потому что народ безвольный, народ говорит на том же языке насилия, на котором с ним говорит власть. Они [люди] этот язык понимают и поэтому поддерживают Путина.

— А зачем тебе, дочери сенатора, причастного к началу войны, все это? Можно подумать, что ты это делаешь, потому что отец попал под санкции, а ты, например, хочешь жить в Европе. Ведь все эти годы, до войны, ты молчала, а теперь выходишь и говоришь: «Я вам сейчас расскажу, как жить и правильно строить демократию». 

— Это не логично — думать, что, например, я сделала это, чтобы комфортно устроиться в Европе. Слишком большая цена, мне кажется.

Я довольно комфортно жила в Сочи. И если бы это было для меня на первом месте, я бы сидела, молчала, жила бы дома у папы и все. Поэтому это какой-то слишком хитро выдуманный план, слишком сложный. Я в Европе особо никогда не была, и не было у меня такого, что я должна быть там. Я собиралась жить в России, путешествовать по России. Тем более я преподаватель по йоге, я английский плохо знаю, кому мне там, в Европе, преподавать, что мне там делать? Там дорогущее все. 

Зачем мне это? Во мне всегда были гуманистические амбиции. Я уже давным-давно являюсь преподавателем практик, где мы культивируем веру в себя, любовь к себе. Это изменило мою жизнь.

Я когда-то была суицидницей, которая шесть раз пыталась покончить с собой. Я скиталась по миру автостопом и не понимала, что мне делать, кто я такая. Я выглядела как мальчик, была очень закрытой, не верила в себя. Это все, конечно, обусловлено воспитанием. Психология изменила мою жизнь. Я очень хочу помочь людям. 

Я уже говорила, что у меня очень сильно возросла эмпатия после 24 февраля. Я искренне очень сильно расстроилась, [когда Россия напала на Украину]. Искренне очень сильно начала переживать и преисполнилась несправедливостью и жестокостью. Я задала себе вопрос: «Что я могу с этим сделать, исходя из тех знаний, навыка и опыта, который я нажила, что я могу предложить?» Со своими аналитическими талантами, посмотрев на ситуацию.

Знаешь, когда 24 февраля это [вторжение России в Украину] произошло, я по своей наивности подумала, что завтра Путина свергнут. Я была уверена, что все чувствуют тот же ужас. Мне пришлось проснуться, я увидела, что огромное количество людей говорит: «Да, все неоднозначно, у меня куча своих дел». А другие говорят: «Путин прав, посмотри телевизор».

Я задавала себе вопрос: «Почему эти люди его поддерживают?» И нашла ответы. Это не я придумываю, в учебнике по психологии посмотри — и станет понятно, почему у них нет воли, как они привлекают к себе тирана, диктатора. Насколько я знаю, когда Гитлер пришел к власти, народ был такой ослабленный после [Первой мировой] войны, неуверенный, слабенький и был склонен думать не своей головой, а подчиняться. 

Еще мне этот [проект] нужен, чтобы реализовать свой потенциал. Потому что в этом я, я вот такая гуманистка, об этом говорит моя профессия. Я фактически уже занимаюсь тем же самым, только в более мелком масштабе. Во мне это есть, но я в себе это все время скрывала, подавляла из-за отца. Я решила отпустить это на волю, позволить этому жить, помогать людям. 

— Если Россия победит в войне и, допустим, отменят все последние репрессивные статьи о «фейках», «дискредитации», ты вернешься?

— Конечно. Посмотрим, как моя жизнь сложится, но я с удовольствием вернусь и буду поддерживать людей.

— А если тебя отец позовет, скажет: «Возвращайся, я тебя прощаю, только больше ничего такого не делай, никаких проектов, „Силы любви“ и прочего»?

— Я из этого состою, не могу от этого отказаться. Отказавшись, я откажусь от себя, от своей жизни.

Если он завтра позвонит мне и скажет: «Я тебя прощаю», — дело ведь не в этом. Полиция, эфэсбэшники, мне кажется, почувствовали, что я не боюсь штрафов, не боюсь сесть, а боюсь, что они скажут отцу. Они подумали, что отец меня приструнит. Но это было очень недальновидно с их стороны. Таким образом они на самом деле меня освободили от тех кандалов, которые я на себе носила все время, чтобы не обидеть папу. [Теперь] я могу быть собой, и все, что я делаю и говорю, — это абсолютно искренне и в этом вся я.

— Ты видишь возможность для вашего примирения? Что должно произойти?

— Конечно, вижу. Если люди научатся уважать друг друга, то все может быть. 

— Ты думаешь, отец может научиться этому?

— Я не уверена, но, возможно, если когда-то этот политический режим поменяется. Я готова к благоприятному, уважительному взаимному общению, но, естественно, в данный момент вряд ли оно возможно, потому что наши интересы в корне не совпадают.

— Изменение политического режима — это еще и про то, что придется принять ответственность и поверить в то, что многие сейчас отказываются признавать: убийства мирных жителей Украины, обстрелы жилых домов и торговых центров. Как тебе кажется, твой отец при изменении политического курса сможет это принять?

— Это очень сложный вопрос. Столкнуться с ответственностью может только эмоционально зрелый человек. Незрелый человек будет закрываться от этой боли.

Принять такую ответственность — это большое дело, это столкнуться с очень неоднозначными чувствами, столкнуться с тем, что ты был не прав, значит, нужно что-то менять. И сможет ли он это сделать, зависит только от него. Это тяжелая психологическая работа.

Например, в Библии есть такая ситуация: у Иисуса был очень жестокий преследователь, который хотел убить его, убивал его сподвижников, а Иисус топил за любовь. Но каким-то чудом… Я верю в чудо, потому что мы не знаем, что с другим человеком произойдет. Душа другого человека — это дело между ним и Богом. Была такая ситуация, что к этому воину то ли во сне Иисус пришел, то ли что, не могу точно сказать, но он раскаялся и стал одним из апостолов Иисуса Христа. Ты можешь себе это представить? Поэтому возможно все, абсолютно все, но будет это или не будет — хрен его знает.

— Какой ты видишь «прекрасную Россию будущего»? 

— Я вижу ее демократичной. Власть не такой центрированной, что она только у одного президента. Я, может быть, за какой-то парламент, чтобы было несколько людей. Это неадекватно, когда у одного человека столько власти. Нужно быть очень осознанным, чтобы не возгордиться, не почувствовать себя королем и выше других.

[В «прекрасной России будущего»] должно быть очень много прав у народа, чтобы власть усмирить, если вдруг у человека [во власти] крышу снесет. Поэтому и придумали смену власти, но должен быть очень активный народ, очень свободолюбивый, прогрессивный, верящий в себя. 

Также я вижу, что Россия наладит производство. Люди будут творить, верить в себя, создавать заводы, проекты всякие. Знаешь, как Илон Маск! Ну а чего, он взял да космическую станцию построил! В нашей стране такое невозможно, потому что это будет создавать конкуренцию для российской власти. А если народ освободить, если люди научатся ненасильственно и доброжелательно налаживать коммуникацию, то человеку будет легче реализоваться. Он будет чувствовать , что его уникальность, таланты и идеи важны. Все наладится, мы сможем идти вперед. Мы культуру русскую поднимем, на ноги поставим. 

Я надеюсь, я смогу привить психологические ценности, образование. И люди тогда — я гарантирую стопроцентно — станут намного более счастливыми.

Сенатор Эдуард Исаков не ответил на звонки и сообщения корреспондента «Медузы». Позже сенатор Исаков прокомментировал интервью в своем телеграм-канале. Он предположил, что за него Диана «получила денежные средства, другими словами — продала своего отца, семью, Родину». Но подтвердил, что прекратил общаться с дочерью после ее антивоенной акции: «Когда я об этом узнал, я пытался объяснить ей необходимость проведения СВО, предлагал посетить места боевой славы советского народа, почитать об истории своей страны. Предлагал поехать на Донбасс в качестве волонтера, помогать людям, которые восемь лет жили в состоянии войны, и из первых уст узнать причины СВО».

Зачем нужно антивоенное движение

Антивоенное движение не приводит к окончанию войны. Тогда в чем его смысл? И как оно может добиться успеха? Рассказывает хорватско-боснийский активист и правозащитник Игорь Блажевич

2 года назад

Зачем нужно антивоенное движение

Антивоенное движение не приводит к окончанию войны. Тогда в чем его смысл? И как оно может добиться успеха? Рассказывает хорватско-боснийский активист и правозащитник Игорь Блажевич

2 года назад