«Телевизор не могу смотреть. Все время плачу» Российские власти делают вид, что вторжение в Украину — это продолжение Великой Отечественной. Мы узнали, что об этом думают те, кто видел ту войну своими глазами
Накануне Дня Победы Владимир Путин заявил о «священном долге» «не допустить реванша идейных наследников» нацистов. Именно продолжением борьбы с нацизмом российские власти уже третий месяц оправдывают вторжение в Украину — попутно обвиняя в нем все новые страны. К 77-й годовщине победы в Великой Отечественной войне «Медуза» поговорила с теми, кто пережил настоящую войну с нацизмом. О жизни под бомбардировками, постоянном голоде и долгожданном окончании войны — а также о своем отношении к вторжению в Украину — рассказывают те, кто застал самый первый День Победы.
Борис Лисицын
94 года, Москва
В период массовых репрессий [в 1937 году] моего отца — одного из первых комсомольцев — арестовали как «врага народа» и сослали в лагеря. Я жил с мамой и братом. В 1941-м мне было 13 лет. Мальчишка с ветром в голове. Обыкновенный школьник, который радовался, убегая с уроков.
Двадцать второго июня по радио сообщили, что в 13 часов передадут важное сообщение. Никто не знал, что именно скажут, слухи ходили самые разные. В час дня все сидели у радио и услышали о нападении фашистской Германии.
Мы с семьей тогда жили на «Пушкинской». Жители нашего дома пришли на собрание. Каждому дали противогаз и сказали надеть его в случае тревоги. Показали бомбоубежище в подвале. Но москвичи не почувствовали, что началась война, пока не начались регулярные воздушные налеты на город.
Для меня самым страшным днем войны стало 16 октября 1941 года. Именно тогда немецкие войска были как никогда близки к Москве — остановились всего в 15–20 километрах от города. Детей, живших в нашем доме, в тот день построили парами и отвели в подвал-бомбоубежище. У всех на бедрах висели противогазы, но никто их не надел. В подвале чувствовались воздушные удары от падающих бомб.
В те дни из Москвы шла эвакуация — вывозили предприятия и население. Перед нашей семьей тоже встал вопрос: уехать или остаться? Маме удалось организовать отъезд, и нас буквально впихнули в эшелон из Москвы. Ехали в обычной теплушке с нарами.
Через 16 суток добрались до Саратова. Мою семью распределили в поселок Лысые Горы. Мама работала там воспитательницей в эвакуированном детском доме, а я стал пастухом в колхозе. Собирал стадо коров, выводил на луг, а к вечеру пригонял скот обратно. С каждого дома мне платили половину ломтя хлеба, десять картошек и пол-литра молока.
Во время эвакуации я не учился. Только спустя полтора года, когда немцев отогнали от Москвы и мы вернулись домой, я продолжил ходить в школу. Мы сидели на уроках, а потом шли на железнодорожную станцию — разгружать платформы с дровами. Потом везли их обратно к школе, чтобы отапливать котельную.
Был голод, но на больших переменах в школе всем ученикам давали стакан чая, конфетку-карамельку и один бублик. Это маленькое счастье стало моим главным воспоминанием о том времени. Я запомнил эти перемены на всю оставшуюся жизнь.
Девятого мая 1945 года, как только объявили, что Германия капитулировала, люди двинулись на Красную площадь. Мы с мамой тоже там были. Музыка, танцы, поцелуи совершенно незнакомых людей. Слезы радости и облегчения. Все повторяли: «Будь что будет, лишь бы не было войны». Мы все верили в этот лозунг и надеялись, что дальше жизнь будет хорошая, — но никто тогда не представлял, какая именно.
О том, что 24 февраля 2022 года начались военные действия, я узнал по телевизору. [Там сказали, что] Вооруженные силы РФ начали «спецоперацию» на Украине чтобы обеспечить безопасность границ России от сил НАТО. Я человек немолодой, я пережил войну, голод, не одну смену денег, но я не понимаю, что такое «спецоперация». Что значит это слово? В переводе на простой язык это война.
Всем людям хочется, чтобы сосед был добрый, хороший. Но, как я понимаю, с Украиной у нас не получается нормального соседства. А там, где кончается дипломатия, начинается стрельба из орудий. Я не понимаю, зачем все это нужно.
Наверняка на Украине есть как люди, недовольные тем, что они живут на территории этой страны, так и люди, которые счастливы жить на Украине. Кто-то хочет быть в составе России, кто-то хочет быть в составе Европы, а кто-то и сам не знает, чего он хочет. Не знаю, чем это кончится. Думаю, чтобы понимать, нужно быть дипломатом, экономистом, политиком.
Я стар, мне тяжело читать новости. Но я вижу, как резко выросли цены. Очень сильно. Непонятно, почему так произошло. Ушли иностранные компании, но я уверен, что при желании внутренние ресурсы страны могут без проблем все это заместить.
Как и всякому нормальному человеку, мне небезразлична эта война. Я бы хотел, чтобы любое вооруженное столкновение заканчивалось мирным путем. Зачем проливать кровь людей? Можно и нужно все решать дипломатически. Одна страна сделает одну скидку, другая другую — и в итоге все придут к компромиссу.
Светлана
82 года
Мой папа пошел воевать, когда я только родилась, — и пропал без вести. Мы с мамой так и не узнали, где и как он погиб.
Во время войны мама вместе с другими женщинами держала хозяйство. А потом мы победили! После войны возвращение каждого мужчины было праздником. Мама снова вышла замуж, и мы переехали в другой город.
Было же когда-то нормально. Советский Союз был. И защищались уже от фашистов однажды. Сейчас Россия делает то же самое. Фашисты должны были оставить русских людей в покое.
Пусть каждый, кто хочет, говорил бы в Украине на своем языке: кто на украинском, кто на русском. Но нет, там нацисты оказались. Запретили на русском всем говорить. Русских ненавидят там. [Там есть] фашисты, которые получают деньги за свои антироссийские настроения, — их сейчас и наказывают.
Россия не сдастся, у нас много людей. Много солдат погибнет. Пусть гибнут. Зато Россия победит. Не надо было [Украине] предавать Россию.
А вообще, мы войны не хотим. Мне снился сон, что дочка моя выбирает себе мокрую черешню. А я ей говорю: «Не бери ее, не бери». Смотрю в соннике, что черешня — это к грусти. И спрашиваю у дочери, вживую уже: «Ты что, о войне переживаешь? Переживаешь, что дочка (то есть моя внучка) уехала из России из-за этой войны? Не переживай. И не такую черешню ели, и эту тогда съедим. А война закончится, мы победим, и все будет нормально».
Валентина Ческидова
89 лет; в начале войны жила в Ленинградской области, затем семью эвакуировали в Новосибирскую область, где Валентина живет до сих пор
В войну я была шестилетним ребенком. Жили в Ленинградской области, деревня Сергеевка. Она на две половиночки ручьем разделена, и между ними мост, рядом озеро. Медведей было много, даже скот не выпускали. Женщины говорили: «В наше болото германец не придет». Пришел.
В деревне появились немецкие десантники. Спрашивали у нас, ребятишек: «Дети, скажите, где russischer soldat (русский солдат)?» Нам немцы ничего плохого не сделали. Давали галеты, шоколад. Мы никогда такого не видели.
Потом десант ушел, а через деревню отступали русские солдаты, останавливались, ночевали у нас. В нашем доме остановился красноармеец из Сибири, помню, как взял нас на руки — шестилетнюю меня и брата Колю, ему еще двух не было. Солдат плакал и говорил: «У меня в Сибири такие же детки остались». Рано утром солдаты ушли.
Потом, в октябре, в деревне были и те и другие. Начались бои — пули били, как горох. Наши в немцев из винтовок, немцы в наших. Солдаты гибли, а мы, дети, смеялись: «Дядьки падают».
Тогда нас начали эвакуировать. Вывезли в лес, к елкам. Снег, холодно. Ночью старшая сестра с женщинами пошла в деревню, хоть какие-то продукты взять. Но там уже ничего не было, солдаты уходили и все забрали. Деревню всю спалили. А нас повезли в вагонах в Сибирь.
Поселили, комнатка маленькая. Заходишь: справа печка, слева стол. Над печкой нары, за столом нары. Сибиряки обижали, сильно. Я школу даже бросила, ушла. Обзывали. Дразнили как чужую.
Голодное время было. И падаль поднимали, и на помойках шкурки собирали. Мать меняла всю одежду, ложки серебряные на продукты. Галочку, сестренку, в годик похоронили. Голод такой был. И полы мыли за еду, и побирались. Потом уже [после войны] отец нашел нас, легче стало.
Я против войны [России с Украиной]. Я знаю, как это страшно. Телевизор не могу смотреть. Все время плачу. Любая война — это ужас. Трагедия для всех — украинцев и русских. Идут гробы эти «двухсотые», мальчишки, дети. Жалко мне всех.
Нелля Кузнецова
78 лет, Новосибирская область
Я родилась в августе 1944 года, в День Победы мне исполнилось девять месяцев. Мои родители жили в Украине — в Луганске, где сейчас происходят события вот эти все.
Оттуда отца и призвали на фронт. Он работал на заводе, год всего отвоевал, в бою за одно из сел потерял руку. Вернулся с медалью.
Когда папу взяли [на фронт], мама жила в Луганске. Был голод, ей приходилось менять вещи в ближайших деревнях на ведерочко пшеницы. Уже когда отца ранили и он вернулся домой, семья переехала подальше от фронта, в Сибирь, там я и родилась. В деревне жить можно: картошечку посадили — и уже прокормишься. В городах людям было тяжелее.
А теперь [77 лет спустя] у нас «спецоперация». Я считаю, Путин поступил правильно. Только мне опять же жаль наших парней. Наши парни везде гибнут? Вроде мы должны везде помочь, но сколько крови…
Это же самая наша братская страна была, а теперь во что это все превратили? Вот этот Зеленский, связь его с Америкой… Я понимаю, что там президент неудачно был выбран. Это как у Гитлера были приспешники. Но не вся же Германия наши враги, да?
Напротив нас [уже в Сибири] всю жизнь прожила немецкая семья, у них восемь детей. Я отца спрашивала: «Как относишься к тому, что тут немцы живут, ты же из-за них без руки…» А он мне отвечал: «Дочь, не надо путать немцев и фашистов. То были гитлеровцы, фашисты, а это люди, которые прожили свою жизнь не так как надо, не на своей родине».
Так и тут. Не все же на Украине нацисты. Это миролюбивая страна была, и сейчас гибнут они там, бедные. Сколько их сюда отправили [в Россию после войны], а сколько там осталось? Сколько их там погибло и погибнет еще? То был Гитлер, а сейчас Зеленский организовал вокруг себя, собрал… как назвать их правильно? Приспешников, которым нравится устраивать все это, а люди гибнут.
Виктор Наумчик
89 лет, Санкт-Петербург
Я родился в 1933 году в Гатчине. Мама работала на заводе имени Рошаля, там раньше делали зонтики, а во время войны — парашюты. Папа сначала уехал в Москву, а оттуда сразу попал на фронт.
Когда началась война, мне было семь лет, но, несмотря на возраст, я понимал, что нас ждет что-то ужасное. Я видел, как немецкие самолеты пролетали над Гатчиной, помню немецких парашютистов. У них была такая особая незаметная форма и коричневые сапоги. Мы хотели оставаться в Гатчине, но тетя настояла, чтобы мы перебрались в Ленинград.
Там мы жили в районе Варшавского и Балтийского вокзалов. Мама пошла работать на железную дорогу, иногда я помогал ей разгружать вагоны. А потом ходил в школу, мне нравилось учиться.
Эти годы мы постоянно жили под обстрелами и бомбежками. Могли ориентироваться и понимать, откуда прилетят снаряды. Мы часто прятались в коридоре, ложились прямо в дверном проеме — дом был крепкий, кирпичный, с очень толстыми стенами.
Немцы обстреливали город часто, но по-разному. Бывало, били час-два из дальнобойных орудий, в другой раз прилетали самолеты. Один раз бомбежка началась, когда мы с мамой пошли записывать меня в школу. Мы шли в сторону Московского проспекта, это произошло около Дворца культуры имени Капранова. Когда начался обстрел, люди побежали туда прятаться, через какое-то время бомбежка утихла — и мы с мамой ушли в другую сторону. Потом туда попал снаряд — и все, кто был внутри, погибли.
Время было трудное. Единственное, что нас спасало, — это то, что у нас не было проблем с дровами, горячая вода и тепло были всегда. Наверное, поэтому мы и выжили.
Самыми тяжелыми были 1942–1943 годы. Когда началась блокада, все сразу стало исчезать и ввели карточки. Еды никакой не было, это было страшное дело… Нам давали 125 граммов хлеба, он был ужасный. Процент муки в хлебе был очень маленький. Мама ходила за ним утром. Она приносила домой маленький кусочек, который мы делили на четыре части и ели с водой. Так как мама работала, нам иногда давали паек, мы чистили картошку, а она оказывалась мороженая и гнилая. По кухне расходился ужасный запах… Мы еду доставали по крохам. Доставали дуранду и ее ели тоже.
У нас был сосед, машинист, который нам всегда помогал. Как-то раз он позвал меня к себе, я пришел и голодными глазами увидел, как он сидит и ест мясо, а это оказалась кошка. Он мне предложил… Это было очень страшно.
Ближе к концу войны жить стало немного проще, на товарных поездах привозили овощи, люди заводили огороды. А когда война закончилась, это был настоящий праздник. Мы чувствовали огромное единение и счастье. Не верилось, что наконец-то весь этот ужас закончился. Папа домой не вернулся. Он был летчиком и погиб в 1944 году.
После войны я захотел заниматься медициной и окончил медицинские курсы, но после нескольких операций понял, что это не мое. Потом мне предложили пойти учиться в Морское училище связи, я с детства интересовался радиотехникой — и сразу согласился. Оттуда попал на Черноморский флот и отдал ему много лет. Будучи уже гражданским, участвовал в ракетных испытаниях на Байконуре и полигоне Капустин Яр. Потом работал на заводе, где собираются подводные лодки.
Сейчас я слежу за тем, что происходит в Украине. Техника шагнула уже далеко вперед. Все это очень страшно, опасно и сложно. Вся эта война — огромный удар для экономики. Я переживаю за подрастающее поколение. Сравнивать ту войну и эту невозможно. На мой взгляд, Украина сейчас зависит от Америки, там много оружия. Если какой-нибудь маньяк спровоцирует масштабную войну, она будет последней, я хорошо знаю, что такое ядерное оружие. Но думаю, что до этого не дойдет.
Все это страшное дело. Люди гибнут. Очень много войн в истории было из-за глупостей. Я всегда мечтал о том, чтобы то, что пережило наше поколение, никогда больше не повторилось. Естественно, хочу, чтобы эта война быстрее закончилась.
Записали Алена Истомина и Анастасия Ларионова