«Не сомневаюсь: когда прилетит во двор, я испугаюсь до смерти. Но не заранее» Одесский художник и муж Киры Муратовой Евгений Голубенко — о том, чем живет город во время войны
«Не сомневаюсь: когда прилетит во двор, я испугаюсь до смерти. Но не заранее» Одесский художник и муж Киры Муратовой Евгений Голубенко — о том, чем живет город во время войны
Художник Евгений Голубенко долгие годы живет в Одессе, где когда-то учился и работал на Одесской киностудии. Муж и творческий соратник Киры Муратовой, Голубенко работал вместе с ней над картинами «Астенический синдром», «Чувствительный милиционер», «Чеховские мотивы» и многими другими. С самого начала войны он остается в своей квартире-мастерской в Одессе и не собирается никуда уезжать. С ним поговорил Антон Долин.
— Человечество поделилось на тех, кто верил в возможность реальной войны между Россией и Украиной, — и тех, кому она казалась все-таки невозможной. Я был в числе вторых. А как было с тобой? Верил ли? Удивился ли, когда узнал о начале войны? Или почувствовал что-то другое?
— Я ошибся не сейчас, а в 2014 году. Я думал, что живу в забытой богом тихой дыре. Никому не интересной и не нужной. Радовался, что вокруг всех кошмарит, имею в виду Приднестровье, Грузию, Карабах… а у нас [в Украине] тишина. Мы же очень тихо вышли из СССР. Референдум после ГКЧП — и все, наша хата, показалось, с краю. А потом Крым, психологический барьер, не могли стрелять в русских. Ушли сами. Но история со Стрелковым разозлила. Появилось остервенение, поняли, что это только цветочки. Тут надо понять, что рождение нации уже состоялось на Майдане.
А сейчас нет, не удивился. Восемь лет войны на востоке. Каждый день — убитые и покалеченные под Донецком.
— Какими были первые чувства, мысли, планы? Искать убежище? Уезжать из страны? Записываться в тероборону? Обзвонить друзей и близких? Спасать кого-то, спасать себя?
— Правнука и его мать вывезли за неделю до первых взрывов, все понимали. Я люблю свой дом, а скитаться по чужим людям мне неохота. Я бомжевал в молодости. Не на улице жил, но по общагам, квартирам съемным, в сквотах художников — сыт по горло. С тех пор как овдовел, живу в глубокой скуке. Не без внешних развлечений, но жить мне надоело в принципе. А чувство, что, может, пригожусь тут, присутствует.
[У меня есть] такое глубокое убеждение, что убивать молодых и красивых дико. Стариков, как я, надо в армию. Но парадокс войны в том, что убивать хотят молодых и здоровых, а деды без военной профессии никому не нужны. У нас очереди в тероборону, очереди сдавать кровь. У меня в глазах хроника Второй мировой: Гитлер вешает медали детям и старикам с фаустпатронами. Но наши военные просят им не мешать делать свою работу.
— Интернет переполнен рекомендациями «как не сойти с ума во время войны». Но, конечно, почти все эти советы выглядят смехотворно — слишком индивидуален каждый случай. Чем ты живешь и спасаешься в эти дни?
— Тут вокруг меня приблизительно три типа людей. Тревожные — они заклеивают окна скотчем крест-накрест и при сиренах воздушной тревоги становятся в проемах толстых стен. ******** [пофигисты], к которым отношу себя, гуляют по городу с детскими колясками. И неистовые волонтеры. Там тоже нужны люди — со своим транспортом, рестораторы варят для теробороны, швеи работают на армию. У меня реакция личная. Хочу закончить начатые работы до того, как их вдруг разбомбят. Набор хронических болячек не позволяет влиться ни в какой коллектив.
— Может, наивный вопрос, но как реагирует на происходящее не житель Одессы Евгений Голубенко, а художник Евгений Голубенко? Говорят, что люди художественных профессий буквально не могут игнорировать социальные катаклизмы и непременно отражают их в своих работах. Или это только когда все закончится, после войны?
— Чепуха это. Мой педагог так считал. Но искусство для меня лекарство, а страшилки рисуют обычно веселые люди. Кстати, мои друзья некоторые не могут ничем заниматься, находятся в нервическом состоянии. Я совсем спокоен. Есть причины в прошлом. Я пережил три землетрясения — это был реальный ужас. Дом, в котором я живу, горел этажом ниже, а в 17 лет мне на ноги наехал гусеничный трактор. Сейчас звуки войны — как далекая гроза, а я помню грозы, когда душа уходила в пятки. Не сомневаюсь: когда прилетит во двор, я испугаюсь до смерти. Но не заранее, не раньше, чем ******** [влетит] рядом или в дом.
— Как живет в эти недели Одесса? Тоже, быть может, штамп, но в советской культуре Одесса — мировая столица жизнелюбия. Смотришь на укрытого от взрывов Дюка, и становится не по себе. Или одесситы и в этом видят повод для шутки? Или, наоборот, шутки кончились?
— Кто умеет — шутит. Город опустел. Когда я увидел укрепления городские, показалось — декорация к фильмам о Второй мировой. Профдеформация. Но солдатики при автоматах с юными лицами в гастрономе, покупающие сладкие булочки, трогают до слез.
— Не желая впадать в ложный пафос, признаюсь честно — для меня идеальным образом любви и самоотверженности когда-то стала твоя визитка, на которой, кроме имени и телефона, значились три слова — «муж Киры Муратовой». Что Кира сказала бы о нынешних событиях? Удивили ли бы они ее — исходя из опыта Майдана и 2014 года? Помню, мы разговаривали несколько лет назад и она безоговорочно занимала сторону Украины.
— Конечно. Ее потрясла история с Крымом. Грязь пропаганды и простой животный инстинкт расширить территорию. А при этом она толстовка, против агрессии в ответ на агрессию. Когнитивный диссонанс. Я проще: в ответ на агрессию готов к активному сопротивлению. Так называемый пассивно-агрессивный тип. Я рад, что она не дожила до стрельбы по Одессе.
— Прежде я сказал бы с уверенностью, что фильмы Муратовой — факт русской культуры (в широком смысле и безотносительно к государству Российская Федерация), сейчас теряюсь: кажется, термин «русская культура» становится, как это сейчас называют, токсичным. Украинские деятели культуры призывают к тотальному бойкоту — и хотя он вряд ли возможен, сложно себе представить, когда украинцы смогут спокойно читать Пушкина с Бродским, смотреть Тарковского и слушать Чайковского. Или смотреть «Броненосец „Потемкин“» с его довольно-таки жуткими сценами на Потемкинской лестнице. Или все это фантазии, эксцесс военного времени?
— Как говорят занятые люди, мне бы твои заботы. Какое нам дело сейчас до культуры вообще и русской в частности. Пока мы болтаем, уже были сигналы воздушной тревоги.
А что касается русской культуры, то куда она денется, даже если на нас бросят атомную бомбу, например? Будет себе некоторое время маргинальной где-нибудь в Лихтенштейне. Даже России ничего не грозит в случае развала империи. Она не первая. Уменьшится в размере территория, ну и что. Вот тебе лично не один хер, если Якутия станет провинцией Китая?
— Лично я переживаю за русскую культуру только в одном отношении. Позволяя себе не замечать происходящего, умирает все хорошее, что в ней было. Тут, конечно, и цензура, и страх перед признанием самого факта войны.
— Иногда кажется, что русская интеллигенция поехала мозгами. Несколько пропущенных кинофестивалей вызвали панику вселенскую. У меня выставка на родине накрылась медным тазом — и что? Эта реакция очень инфантильная и вызывает еще больший негатив со стороны.
— По твоим ощущениям, что нужно для того, чтобы хотя бы обычные люди, которые продолжают ссориться в фейсбуке даже во время войны, пришли в себя и объединили усилия для завершения происходящего? Или это безнадежно?
— Да извини, нам насрать на ссоры в фейсбуке, нам плевать на отмененные премьеры за границей, ну ладно после войны, если выживем, скажем спасибо неравнодушным в душе бывшим братьям. Вспомним Ахеджакову, Сокурова, но сейчас… сейчас, пока мы говорим, может прилететь в окно. А когда я вижу демонстрации за границей в поддержку Украины, то думаю о том, дадут ли эти митинги нам самолеты или пару танков.
— Не планируешь уезжать из Одессы?
— Да и не подумаю. Большая часть моих работ при мне, в этом доме. Если они сгорят вместе с домом — это аннулирует мое присутствие на земле.
Антон Долин