«Спроси меня, что нужно убрать из нашей глупой жизни, я не раздумывая скажу: солидарность» Фрагмент дебютного романа Паоло Соррентино «Правы все» о том, как ужасна жизнь взрослого человека

«Правы все» — дебютный роман итальянского режиссера Паоло Соррентино, опубликованный в Италии в 2010 году. В 2021 году он вышел в издательстве «Городец» в переводе Анны Ямпольской с предисловием Антона Долина. Главный герой книги — поп-певец Тони Пагода, который пытается сбежать из родного Неаполя и изобрести себя заново в далекой Бразилии. Однако и там он бесконечно вспоминает Италию и меняет свое отношение к ней. По словам Соррентино, Тони Пагода вырос из Тони Пизапиа, героя его первого фильма «Лишний человек», которого играл Тони Сервилло. «Медуза» публикует фрагмент книги, в котором герой рассуждает о том, как ужасна жизнь взрослого человека. Мнение редакции не совпадает с мнением Тони Пагоды!

Люди делятся на две категории: те, кто выбирает удобную жизнь. И быстро увядают. И все остальные. Я из их числа.

Если задуматься, говорю я, вся жизнь — сказочная череда неприятностей. На чем нужно сосредоточиться? На неприятном? Или на сказочном? Те, кто выбирает удобную жизнь, на неприятности закрывают глаза. Неприятности их убаюкивают. Как вечерний выпуск новостей по телевизору. Остальные — ты их видишь — выскакивают на улицу в любое время, мчатся сквозь ночь — чего-то ищущие, нервные, немного потерянные, но не ослабляющие хватку. Они ищут сказку. И не находят. Потому что они ее уже пережили. А теперь притворяются, будто сказку можно повторить. Нет, нельзя. Хотя, если честно, нам этого знать не дано. Поэтому они вновь и вновь пытаются, никак не угомонятся, совсем как наркоманы. И, как у всех наркоманов, путь к сказке вымощен отступлениями и вспышками мерзкого, унизительного, убогого, подачками и уродством.

Потом люди внезапно становятся взрослыми — что за дурацкое, непристойное слово «зрелость», — ну, в общем, вы поняли. И наконец осознают, что значит сказка, не вмещающаяся в золотую крипту юности. Во взрослом возрасте сказка — это грязь, унижение, убожество и уродство. Эй, философы, приходите поспорить со мной. Да вы сразу спрячетесь за мамины юбки. Поближе к мостовой. Как гордые нищие, которые выходят на точку в воскресенье после обеда. Потому что это правда. Я говорю о главном, пусть даже это главное мерзкое, словами его не описать. Пусть даже от него на душе тошно.

Разве вы не видели семидесятилетних политиканов, мечтающих о месте консультанта или замминистра? Вам это кажется чем-то сказочным, просто невероятным? Не видели продавцов, которые обвешивают покупателей на сто граммов колбасы? Отлично, у них получилось. И что? Они пережили нечто сказочное? Добились благополучия? Радости? Счастья? Или блаженства? О чем мы говорим?

Расставшись с юностью, строишь свою гадкую, кошмарную жизнь.

В этой партии в домино каждый выкладывает собственную костяшку. Забывая отправиться посмотреть на воды и горы, где царит холод, где чистые, доисторические краски придают всему неземное блаженство. Где все прозрачно.

Нет, мы предпочитаем резкие движения и мысли, мы испорчены мелкой властью, которая ослепляет. Однажды я поехал на море и увидел мальчишку, сбрасывавшего с себя одежду на бегу. У него смеялось все лицо, даже зубы. Он мечтал нырнуть в ледяную воду. И нырнул. И получил дикое удовольствие. Он плескался в пустоте, как человек, одержимый жизнью. Нет, правда. Он захватывал территорию. Вел себя как хозяин, но без намека на наглость. Эх, юность — это совсем другая история. Я уже говорил. Другая история. Время идет, и воспоминание о юности словно прожигает тебе глаза кислотой. Слезы как будто вытягивают клещами.

Потом, с годами чувства ослабевают. Впадают в такое грустное-прегрустное оцепенение, что даже меланхолии места не остается. Осязание перестает ценить то, что ему попадается, слух наполняют омерзительные шумы, зрение мечется в пространстве уже увиденного, обоняние притупляется, измученное сигаретами и простудами, которые подхватываешь от нечего делать. Взрослый уплывает, оставив юношу на берегу, постепенно его силуэт исчезает за маяком. Ты взошел на корабль. А потом оглядываешься и видишь, что корабль — это не корабль. А раздолбанный паром. Так воняет дизелем — не очухаешься. Дизель шепчет: прощайся с мидиями, с плоским животом, с моллюсками, с не заросшей волосами грудью и морским трюфелем. Кстати, их потребление собираются запретить. Наши помешавшиеся на гигиене нацисты.

Прощайте, сладкие поцелуи на улице. Придется довольствоваться ксероксами поцелуев. Прощай, рождественское печенье, в которое ты впивался крепкими жевательными зубами. Здравствуй, пронзительная боль в деснах! Хватит разочарований, от которых сжимается сердце. Теперь тебя ничего по-настоящему не разочарует, взрослые обречены быстро принимать решения. Хоть какие-то решения. Пошел обратный отсчет, причем в конце ты никуда не придешь. Сегодня при мысли об этом мне становится больно. Как будто болтаешься в море бессмысленности. Если бы в нем можно было поплавать. А я просто лежу на спине.

Какой позор! Зрелость — это бесконечный репертуар наказаний. Медленный поток все новых и новых разрушений. Шарики старости уже катаются в твоем теле. Быстрые, как стеклянные шарики с нарисованными внутри велосипедистами, которыми дети играют на пляже. Идешь и идешь вперед, к собственным похоронам. Накануне которых понимаешь: м-да, жизнь, конечно, это не то чтобы… но жить стоило. По одной простой причине. Отсутствие альтернатив.

Или жизнь, или жизнь.

А мудрость и опыт — это все вранье. Ненадежное алиби. Мыльный пузырь, а не спасительные меры. Избавление от существования. Вранье. Прежде ты играл в основном составе, а теперь сидишь на скамейке запасных, с завязанными глазами — даже следить за игрой не позволяют. Вот так.

Поэтому, если присмотреться, взрослые тщательно избегают молодых. Ясное дело, им не хочется вспоминать. А когда избежать встречи с молодостью не получается, они просто тонут. Им больно. Потому что они все-таки вспоминают. Но воспоминания — не настоящая жизнь. Воспоминания — совсем не то.

Блеклые. Выцветшие. Высохшие. И тогда погружаешься в послеобеденную дрему. Там, в дреме, пробуждается нечто, воспоминания обретают более четкие контуры. Это длится мгновения. Когда ты уже собираешься их схватить, в домофон трезвонят другие взрослые люди, у которых свои страдания и обыденные дела. Где бы ты ни был, кто-нибудь всегда посоветует избавиться от воспоминаний. Все словно сговорились и мешают думать о прошлом.

Мы мечтали о поэзии, а заработали кучу болячек. Мечтали о невероятных эмоциях, а получили телевизионную бурду. Отвратительную, как плохо подготовленные преступления. Вялую, как ее кипящие злобой, никому не доверяющие сочинители. Неизбежное поражение. Потный, усыпанный перхотью взрослый пытается сбежать, но почти всегда оказывается в третьесортной светской толпе. Нет, я вовсе не хочу сказать, что первосортная лучше. Там прикрываются аксессуарами подороже и с пафосом произносят речи. Это да.

Мы все встречали на перекрестках умирающих пенсионеров, с напором и страстью разглагольствующих о прошлом. Они выглядят живыми. С возбуждением, словно маньяки, следят за ведущимися на перекрестке строительными работами. Поднимают выпученные от удивления глаза на механический экскаватор. Повсюду обнаруживают чудеса. Значит, они еще живы.

Значит, нам не все известно. Есть что-то еще. Кто, черт возьми, скрывает от нас правду? Есть то, что нас не касается. Есть недалекие люди, уверенные, что жизнь длится вечно. Это неправда. Энтузиазм — для меня просто ругательство. Из-за чего я выгляжу просто уродом. Энтузиазм высасывает последние силы. Из-за его отсутствия я чувствую себя мертвым в полдень, когда открываю глаза и изображаю желание жить.

Пожалуйста, не называйте это депрессией. Не опускайтесь до пересудов, до журнальчика с результатами социологического опроса, тем паче до встреч с психологами, которые берут сто пятьдесят тысяч лир в час. Не делайте того, в чем вы не уверены, даже если другие будут настаивать. Не стоит недооценивать мою, вашу уникальность, которую не понять специалисту, даже если у него за спиной, словно топор, висит диплом об окончании университета. Я не доверяю университетскому образованию с тех пор, как понял, что преподаватели университетов — противные, никчемные, трусливые люди. Университетский преподаватель — неисправимый трус. Зарывшийся в книгах. Его оружие — печатная работа. Но за всем этим огромная пустота. Разве что имеется сварливая жена-страхолюдина или муж, который вечером, сидя в кресле, портит воздух и сам того не замечает. Правда, клянусь. Я видел своими глазами, а меня так просто не проведешь. Университетского преподавателя сопровождает вонь. Его снобизм прямо пропорционален незнанию жизни. Они невероятные снобы. Проблема здесь, перед их глазами, а они настолько привыкли прятаться в книжках, что ничегошеньки не замечают. Жизнь течет анархичным потоком повсюду, но только — о ирония судьбы! — не в бумажках, которые они держат в руках. Они пытаются все понять. А жить забывают. Накачивают себя знаниями. Оказываются на обочине существования. В этом-то и проблема. Повернувшись к жизни спиной, они мчатся к письменному столу. Приковывают себя к нему, зачем-то пытаясь себя возбудить. Их бурная преждевременная эякуляция может длиться всю жизнь. Не доверяйте им. Ни за что.

Сифилитики интеллекта, они сомневаются в существовании иронии, потому что ирония обладает гибкостью и сбивает их с ног, обгоняет, уничтожает чистым прозрачным смехом. Смех — это кобра. Никогда не угадаешь, откуда она появится. Вылезет из-под пола, и ты сразу чувствуешь себя смешным, беззащитным. Ничем не прикрытым, ранимым. Ирония уничтожает показную сложность университетских преподавателей. Для них ирония — недопустимая экстравагантность. Растерянные, они злятся, прячутся за книжными шкафами, кричат, но у них нет оружия против иронии. Нет голоса. Вы уж поверьте мне, тому, у кого голоса хоть отбавляй, хоть продавай его оптом.

Они так заняты рассуждениями, что забывают об удовольствиях, в которых и скрыт секрет удачного дня. Они составляют сложные классификации и забывают про оттенки, которые, слава богу, и есть сама жизнь, не поддающаяся описанию, — она как надежно спрятавшийся преступник.

Поэтому они возмутительно поверхностны.

Но, осознав их поверхностность, мы неожиданно начинаем по ним скучать. Они ведь были начеку, ханжески разоблачали иронию, боролись с оттенками жизни. А потом радостно вызывали нас на бой. Теперь, когда интеллектуалов и в помине не осталось, приходится сражаться против собственных слов и против всяких придурков, которые превратили невежество в кредо. Пустота бывает разной, лучше уж пустота, опирающаяся хоть на какое-то образование.

А потом неожиданно, а может, не столь неожиданно объявляют очередной поход на Рим, и армия новых умников, дерзких юношей с наметившейся лысиной, марширует под звуки старых, набивших оскомину фанфар.

Болтуны, жертвы, герои. Весь набор, который больше невозможно терпеть. Но у которого есть свои опустившиеся почитатели. Без стыда, без сомнений, не думая, они проглатывают все что угодно. С тех пор, как существует мир, он нуждается в болтунах. Похоже, что так. Они всех очаровывают, как Маг Сильван на первых представлениях. А после жертвы спускают с цепи страшного зверя по кличке солидарность. Которого нельзя приручить. Спроси меня, что нужно убрать из нашей глупой жизни, я не раздумывая скажу: солидарность. Настолько отвлеченное понятие, что оно нравится только живым мертвецам. Некогда высокомерные и хвастливые герои уступили место робким, забитым — новым жертвам. Вот что нужно людям. Вот чем кормят их прохиндеи. Правильными, готовыми идеями — как замороженной пиццей. Так людей окончательно убаюкивают.

Все, что сбивало с толку, заставляло задуматься, им сегодня противно. Они говорят: пригласите хоть вора в свой дом, но провокатора на порог не пускайте. До чего же мы опустились. Катимся по бескрайней Паданской равнине, устланной глупостью. Так и есть. Мало для кого, не исключено, что для одного меня, прогресс — невероятное, приносящее грусть разочарование.