«Медея» — древний миф в современном Израиле. Режиссер Александр Зельдович выпустил первый фильм за 10 лет В ролях Тинатин Далакишвили и Евгений Цыганов

В прокат вышел фильм Александра Зельдовича «Медея». Режиссер выпускает фильмы раз в десять лет, но каждый из них становится событием (сценарии на «Москву» и «Мишень» написал Владимир Сорокин). На этот раз автор снял фильм по собственному сценарию, основанному на античном сюжете — о женщине, переживающей предательство. Главные роли в картине сыграли Тинатин Далакишвили и Евгений Цыганов. Кинокритик «Медузы» Антон Долин рассказывает о «Медее».

Этот текст впервые вышел 13 августа 2021 года после премьеры на кинофестивале в Локарно.

Режиссер Александр Зельдович — чемпион постсоветской России по малокартинью; в свои 62 года он сделал всего четыре игровых полнометражных фильма, по одному в десять лет. В 1990-м вышел «Закат», в 2000-м — «Москва», в 2010-м — «Мишень», а теперь «Медея». При этом каждый становился заметным событием, показывался на фестивалях и собирал премии. Трудно сказать, кто Зельдович сегодня в большей степени: режиссер с культовой славой или вечно молодой автор, который все еще экспериментирует и формирует стиль — просто делает это медленно. Одни зрители успевают за годы пауз забыть о его существовании, другие за время томительного ожидания убеждаются в том, что столь незаурядный талант и не должен работать быстрее. В любом случае определенно можно сказать одно: в главных грехах российского кино — трусости, провинциальности, склонности к компромиссам — Зельдович замечен не был.

«Медея» — первый его фильм по собственному оригинальному сценарию. Ну, как оригинальному? У режиссера на сей раз не было соавтора-сценариста (как Павел Финн в «Закате» и Владимир Сорокин в «Москве» и «Мишени»), но на экран он переносит один из самых распространенных мифов мировой истории. По некоторым данным, из античных сюжетов именно «Медея» чаще всего адаптировалась в ХХ и ХХI веке; в кино достаточно вспомнить работы Пьера Паоло Пазолини и Ларса фон Триера. Извечная война полов выражена в этой истории так ярко и амбивалентно, что она может быть прочитана как феминистская (женщина восстает против предавшего ее мужчины) или, напротив, мизогинная (женщина представлена как ведьма и детоубийца). А более важной общей темы для человечества в наши дни, похоже, не существует. 

Действие перенесено в наши дни и в Израиль. Эпизодическая заснеженная Россия играет роль Колхиды, откуда Медея бежит с возлюбленным, по дороге убивая брата. Нынешнего Ясона зовут Алексей, он, по словам героини, «очень симпатичный и богатый», занимается продажей бетона, собирается переходить на нанотехнологии — а в Израиль переезжает потому, что еврей, ну и бизнесом там заниматься легче. Нынешнюю Медею не зовут никак, ведь фильм рассказан от первого лица и необходимости в имени нет: мы слышим ее исповедь в монастыре молчальников и даже не знаем, есть ли в исповедальне священник. По образованию она химик, по профессии — любовница, а еще мать двоих детей, с которыми уезжает вслед за Алексеем на чужбину. Тот как раз развелся с предыдущей женой, ударившейся в православие и патриотизм. 

Роль Алексея играет Евгений Цыганов, привычно и веско вписавшийся в амплуа хозяина жизни — заматеревшей версии своего давнего персонажа из «Русалки» Анны Меликян. «Я все устрою», — говорит его персонаж до самого трагического финала, искренне веруя в свою способность порешать любые проблемы и добыть любое золотое руно, если потребуется. В роли его возлюбленной — Тинатин Далакишвили (также когда-то прославленная фильмом Анны Меликян, только другим — «Звездой»), грузинская модель и актриса, что в случае Медеи более чем оправданно.

Это, конечно же, ее фильм, как и должно быть: ведь и вообще «Медея» — сюжет о женщине, которая перехватывает инициативу у стареющего и отошедшего от подвигов героя, осуществляя чудовищную месть за его вполне будничную измену. Здешняя Медея немного колдунья (иногда предсказывает будущее) и знахарка, поскольку химик. Далакишвили здесь обнажается, занимается сексом, кричит, хохочет, сходит с ума, говорит на всех языках попеременно, падает без сознания с каждым испытанным оргазмом; бешеный темперамент ее героини берет верх над тусклой (и фальшивой) положительностью Алексея-Ясона задолго до развязки. Хотя он действительно, по его собственному выражению, «в целом неплохой человек» — просто этого недостаточно. Трагедия требует большего. 

Когда режиссер переносит архетипическую фабулу в современность, он хочет либо сказать что-то об этой самой современности, либо переосмыслить старую-старую сказку. Зельдович к актуальным контекстам, казалось бы, безразличен. Во всяком случае, с российской коррупцией при помощи своей героини расправляется безжалостно и моментально — и трюизмы майора ФСБ («у нас в стране всегда холодно и всегда мало денег») повисают в воздухе без ответа. Но страшноватый сюжет об израильском солдате, пристрелившем безоружного палестинца, нынешняя Медея тоже пропускает мимо ушей, и даже террориста с ножом, кидающегося на прохожих, обезоруживает будто машинально, давая выход клокочущей в ней ярости. Это Алексей может себе позволить делить внимание между бетоном, друзьями и детьми, ее же интересует лишь одно — его любовь. «Ты какая-то сама не своя», — говорит ей он. «Я твоя, Леш, твоя», — парирует она. 

Возможно ли в принципе освобождение от любви — древнейшего проклятия человека? Быть может, новая родина, новая профессия, новая этика помогут развеять этот морок? По воле режиссера сюжет о Медее, таинственно соединяющий эрос и танатос, отклоняется от генеральной линии и ведет брошенную женщину от партнера к партнеру: от случайного художника-граффитиста — к французу, потомку королей Иерусалима, от израильского разведчика — к местному богачу-садисту. Тут она, как замечает один из этих мужчин, уже не Медея, но колдунья Лилит. Переживая раз за разом «маленькую смерть», она остается неутолимой; по выражению другого любовника, она — «черная дыра». Пытаясь стать кем-то другим, учит чужой язык и примеряет разные парики, а на самом-то деле мечтает лишь о возвращении к утраченному. Даже в часовом магазине упрашивает старика-механика настроить дорогие наручные часы так, чтобы те шли задом наперед. «Я не старая, мне 29!.. 28!.. 26… 24…» — вопит героиня вслед своему ушедшему жениху. 

Мужчину в этом фильме можно сравнить с Израилем — красивым, богатым и безразличным. Постоянный оператор Зельдовича Александр Ильховский потрясающе снимает Иерусалим и его окрестности. Фильм начинается с почти абстрактных пейзажей, умиротворенных и красивых (это могла быть и Россия, и какая-нибудь Тоскана), постепенно переходя к репортажной точности зарисовок неброских, даже захламленных улиц, дворов, парковок. И внезапно камера выныривает в пространство грандиозного бетонного завода, подобное какой-то изуверской инсталляции на тему тщеты всего сущего. Развязка случится на руинах крепости Масада, где евреи когда-то героически держали осаду — и все равно не спаслись. Тем не менее даже там Зельдович, Ильховский и художник-постановщик Степан Лукьянов верны принципу нейтральной документальности, отказа от чрезмерной театральной выразительности, присущей предыдущим фильмам режиссера. 

Женщину же в «Медее» можно уподобить музыке — подвижной, тревожной, живущей собственной внутренней жизнью, независимой от внешних обстоятельств. В фильмах Зельдовича это никогда не декоративный элемент, а, напротив, активный участник действия. После трех блестящих сотрудничеств с Леонидом Десятниковым на сей раз режиссер заказал саундтрек Алексею Ретинскому. Его оригинальная партитура, записанная оркестром MusicAeterna под управлением Теодора Курентзиса — дисгармоничная, чарующая, обладающая собственным отчетливым саспенсом, — может служить достаточной причиной, чтобы непременно посмотреть этот фильм (желательно в кинотеатре с превосходной звуковой системой). 

Музыка в кино обычно отвечает за зрительские эмоции, «Медея» Зельдовича — не исключение. Несмотря на умышленную авторскую отстраненность, остаться индифферентным и сохранить психологическую дистанцию по отношению к происходящему вряд ли возможно. Хоть в конечном счете, пройдя все этапы трагедии, можно согласиться с ее героиней, рассеянно комментирующей очередной жуткий случай из выпуска новостей: «Вообще всех жалко, а по отдельности — никого».