«На Красной площади переизбыток пафоса»  Основатель «Никола-Ленивца» художник Николай Полисский рассказал «Медузе», зачем поставил в центре Москвы колонны из орешника

В июне на Красной площади, перед ГУМом, открылась выставка паблик-арта «Красный сад» — совместный проект фестивалей «ГУМ-Red-Line» и «Архстояние». Спустя несколько недель в галерее на третьем этаже универмага, которая тоже называется «ГУМ-Red-Line», стартовала персональная выставка одного из участников «Красного сада» Николая Полисского — «Русская античность». И там и там — колонны из стволов орешника, скульптуры в духе арт-парка «Никола-Ленивец», основанного Полисским. Обе выставки открыты до 12 сентября. Специально для «Медузы» Антон Хитров расспросил художника, зачем в общественных местах нужно искусство, чем работа в городе отличается от работы в деревне и почему ему так нравятся колонны.

— Ваши зрители в Никола-Ленивце — как правило, те, кто ехал туда специально. А вот ваши работы в городах — такие, как колонна для выставки «Красный сад», — часто видят случайные люди. Вы принимаете в расчет это обстоятельство, когда придумываете объекты?

— В городе мне неуютно, страшновато. У нас люди все, что ставят им в городе, воспринимают как чудачества власти, а художника — как пособника власти. Они считают, что у них отняли деньги и построили ненужную им вещь. Но во Франции, в Японии совсем по-другому. Там, когда местные жители видят художника, они бросаются с ним поговорить: интересно же, художник приехал, нечасто такое бывает. И у нас, я думаю, через какое-то время будет примерно такая же ситуация. 

То, что [построено] у нас в Никола-Ленивце, люди уже воспринимают. Хотя это стоит в чистом поле. В музее все воспримут на ура, так действует фактор музея. А в поле вещь сама себя защищает. Либо на нее будут смотреть, либо будут на нее плевать, ломать и уходить. Наши вещи стоят, их смотрят, не зарастает тропа, люди как-то с этим общаются и не ломают. 

В городе немножко по-другому. Это непременно власть что-то сделала. Но посмотрим, это опыт. Художники все равно должны делать новое искусство — чтобы были не только памятники, которые власть ставит чисто для своих целей.

Колонны связаны с общеизвестной античной культурой, к которой человечество обращалось много раз в критические эпохи, когда менялись эстетические взгляды. Античность, наверное, поможет нам в коммуникации с людьми — это важно, потому что в городе действительно нужно рассчитывать на случайных зрителей. При этом моя колонна сделана из абсолютно земного материала, который снимает пафос античности. У нас [в Никола-Ленивце] орешника немерено. Чем больше его вырезаешь, тем больше растет молодых побегов. Это самый дешевый материал: у него появляется цена, только когда мои помощники рубят его в лесу и превращают в искусство. Деньги, которые мы с трудом находим, идут только на зарплаты вот этим деревенским людям.

— Насколько по-разному воспринимаются естественные материалы и формы на природе и в городе?

— Еще раз повторю, мне в городе трудно. Люди работали над этой средой многие века. Все, что там находится, конкурирует между собой. Здесь в деревне, этот материал абсолютно органичен, он вырос неподалеку. Я вообще люблю искусство, которое вырастает как гриб, как кустарник. Когда ты переносишь его в город, это так не работает. И все-таки изначально в России все делалось из дерева, и этим объектом мы напоминаем, что когда-то и здесь все было деревянное.

— Даже первый мавзолей был деревянным.

— Конечно. Между прочим, нынешний, каменный мавзолей почти сливается со стеной, потому что сделан хорошим архитектором [Алексеем Щусевым] с учетом среды — сделан по тем же законам, которым я следую здесь, в деревне. Наша колонна тоже сливается со стеной ГУМа, они практически одного цвета, и мелкий орнамент на здании примерно такого же масштаба [как и отдельные стволы орешника]. Все отмечают, что она органично влилась. Кто-то говорит, надо ее там оставить. 

Так что, конечно, я думаю о среде. Сначала нам предложили делать выставку [«Красный сад»] внутри ГУМа, и у меня была совершенно другая идея — колье. Тоже большая вещь, но для магазина, дорогого бутика. Когда мы вышли на площадь, пришлось все переделывать. Я не могу ставить одну и ту же вещь в разных пространствах.

— А расскажите подробнее про колье.

— У меня сейчас есть «цветная тема», как вот «Угруан». Там мы пытаемся сделать живопись в объеме. Когда-то импрессионисты стали писать природу мелкими яркими «пикселями». Я пытаюсь вернуть их образы обратно в природу.

А здесь я задумывал вещь, адекватную внутреннему пространству ГУМа: бранзулетку, которая снаружи покрыта золотом, а внутри светится зеленым, как будто там изумруд. Я хотел как-нибудь хитро расставить палочки, чтобы, светясь, они казались драгоценными. Это постоянные эксперименты: я пытаюсь себя развлечь, делать то, что никто до меня не делал. Это единственный смысл и цель художника.

— Раз уж вы упомянули «Угруан» — вы начали этот проект в 2019 году, вы же планируете его заканчивать?

— Да. С материальной стороны это тяжелая вещь. У нас [в парке «Никола-Ленивец»] нет коррупции, понимаете. Ужас для меня состоит в том, что я не могу продавить особые условия для себя. Папа и так справится. Проект дорогой, он уже истратил все свои деньги, но не достроился. Сейчас я с четырьмя женщинами пытаюсь докрасить эти палочки. А металл уже лежит, можно собирать. Мы то останавливали работу, то возобновляли. Но я готов замедлиться, чтобы не свои амбиции удовлетворять, а делать общее дело.

— Колонны, башни, в общем, вертикальные структуры — ваш постоянный мотив. С чем вы это связываете?

— Вещь должна быть заметна. Бывают другие условия, как в Шомон-сюр-Луар [во Франции]. Там старый парк и замок XVII века. Нельзя, чтобы новая вещь все это закрывала. Поэтому мы сделали ее горизонтальной. В Японии у нас вещь тоже распластана по земле: там такие голубые горы прекрасные, их нельзя было закрывать. Когда я прихожу в какое-то место, для меня, как для врача, главное — не навредить. 

Вертикальные объекты в Никола-Ленивце продиктованы большими расстояниями. Нужно, чтобы люди видели их издалека и, постепенно приближаясь, наблюдали за их изменениями. Вот «Угруан» — люди видят его с дороги [подъезжая к Никола-Ленивцу] и потом, если захотят, могут его как-то хитрым образом найти. Такие произведения формируют парк, они руководят этим пространством, собирают его вместе. Хотя могут быть и горизонтали. При необходимости это может быть любая вещь. Они вырастают из необходимости ландшафта.

— Я тут узнал, что колонны Капитолия США проводят пенсию в Национальном дендрарии. Звучит на самом деле довольно логично: колонна — это, по сути, стилизованное дерево. Если мы посмотрим на коринфский ордер или на древнеегипетские колонны, это станет очевидно. Получается, вы закольцовываете эту историю: воспроизводите в дереве форму, которая изначально отсылала к дереву.

— Кстати, про дендрарий: почти 20 лет назад мы поставили во Франции, в городе Ди нашу первую колонну на месте погибшего платана. Мы поставили колонну примерно той же толщины, и люди просто не замечали ее в ряду других платанов. А потом искали заново, когда узнавали, что есть такой объект. Мне очень нравилось, что она вписалась в место и заменила дерево, погибшее естественным образом.

— Вы рассказывали, что, работая с орешником, вам пришлось изменить изначальную идею, потому что материал навязал вам свою логику.

 — Результат для меня — всегда тайна. Я смотрю, что ребята делают, и пересматриваю идею. Изначально ни о какой античности речи не было. Потом я понял, что можно развить эту тему на целую серию. В галерее «ГУМ-Red-Line» не очень высокие потолки, поэтому там мы сделали колонны в укороченном варианте, как будто это античные руины. Не все колонны сохранили свой величественный вид, но они ценны всегда, даже в кусках.

— Как отреагировали мастера из вашей артели в Никола-Ленивце, когда узнали, что их объекты поедут на Красную площадь?

— Они у меня люди достаточно спокойные. Они в Венеции [на Архитектурной биеннале] со мной были — куда дальше? Я думал, они там с ума посходят: первая поездка за границу — и сразу Венеция. Но никакого истерического шока у них не было. Они воспринимали все спокойно и с достоинством. Они уже опытные художники. Это для молодого художника такие приглашения — большой стресс.

— А для вас символическая нагрузка Красной площади важна? 

— Совсем не важна. Я вообще люблю дикие места. Вот поездка в Японию несколько лет назад меня потрясла, у меня в коллекции такого не было: прекрасные голубые горы, «Японская Швейцария», как это называют. Я сижу в деревне, вдали от суеты, и ценю то, что у меня здесь есть. Я понимаю, главная площадь страны — это воздействует на людей. Раз на Красной площади — значит, что-то в этом есть. Но я для этого ничего не сделал. Все делали молодые кураторы. Мне сказали что-то сделать — ну, я сделал. Привезли, поставили. Умом я понимаю, что для дела это важно. Больше людей узнает. Если бы не было таких проектов, я, наверное, не смог бы продолжать свою работу, кормить своих помощников.

— И все-таки пространство Красной площади — о чем оно, по-вашему?

— Оно перенасыщено. Переизбыток пафоса. Даже мавзолей, по-честному, лишний, он туда вписан с неким насилием. Я такие места обычно не рассматриваю как свои потенциальные площадки.

— Как вам работы других участников «Красного сада»?

— Я не люблю групповых выставок: редко когда это единый продукт — обычно случайная встреча непохожих людей. В отдельности все они хороши. В России так мало художников, что всех нужно холить и лелеять по возможности. Это крепкие ребята, в основном проверенные временем. Дай бог им хорошего пути.

— Максимально общий вопрос. Какой вы видите роль искусства в общественных местах?

— Искусство, как ни странно, принадлежит народу. Нам это говорили коммунисты в свое время, и мы над этим смеялись, но удивительным образом я пришел к этому самостоятельно. Народ теперь просвещенный, он потребляет не только в супермаркетах, которые Энди Уорхол объявил современными музеями, — он потребляет и искусство тоже, поэтому оно должно выходить из музеев и галерей. Так мне кажется по Никола-Ленивцу. [На улице] людей не обманешь, туфту им не вгонишь. Власть здесь минимальную роль должна играть, потому что подарков от власти люди не примут. 

Нужно звать местных жителей и с ними что-то делать. Тогда они поверят в искренность твоей идеи, обогатят ее, найдут тебе лучшее место, потому что свою землю они знают хорошо, покажут тебе материал. На мой взгляд, народ — новый заказчик. С ним нужно обязательно вести диалог. Я, во всяком случае, так живу. Тебе не нужно объяснять, для чего нужно современное искусство, которое часто остается непонятым. Люди сами объясняют тем, кто не понимает, несут идею соседям и гостям. Они это не ломают, потому что они это сами сделали. Они этим гордятся, приглашают своих знакомых, видят себя по телевизору, в прессе. Мне кажется, модель, которую я упорно здесь, в Никола-Ленивце, пропагандирую, надо распространить на всю страну.