«Сентенция» — почти абстрактный фильм о последних днях (или месяцах? или годах?) Варлама Шаламова Первая картина об авторе «Колымских рассказов» без ГУЛАГа на экране

В прокат выходит дебютный фильм режиссера Дмитрия Рудакова «Сентенция». Он назван по одному из рассказов главного героя, писателя Варлама Шаламова, однако это не его экранизация. Почти абстрактный фильм-ощущение напоминает ранние работы Александра Сокурова или эпизоды из фильмов Дэвида Линча. Сюжет формально выстроен вокруг жизни писателя в доме престарелых. Кинокритик «Медузы» Антон Долин рассказывает, как режиссеру-дебютанту удалось показать автора «Колымских рассказов» таким, каким в кино его еще не видели.

Этот фильм нешуточно сбивает с толку, перенастраивает привычные способы восприятия — редчайшее качество для дебюта. Тем более демонстративно скромного, малобюджетного, черно-белого, снятого на пленку. «Сентенция» Дмитрия Рудакова еще и выстроена вокруг одного из сложнейших персонажей отечественной культуры ХХ века — автора «Колымских рассказов» Варлама Шаламова. Формальный сюжет фильма — его последние дни (или месяцы, или годы, понять сложно) в доме престарелых. Внутренний сюжет в одной фразе описать невозможно. 

Название «Сентенция» позаимствовано из шаламовского рассказа 1965 года (фильм не является его экранизацией). Там герой, чувствуя, что теряет человеческие черты — постоянная тема прозы Шаламова, — вдруг выуживает из памяти слово, «вовсе непригодное для тайги», и оно становится для него ключом к внутренней свободе и «великой радости». Это концептуально важный поворот: в беспросветной вселенной Шаламова только язык, слово, литература — чтение и творчество — становятся единственным возможным источником света. Вместе с тем Шаламов проблематизировал ситуацию «литературы после ГУЛАГа» и предложил свою версию художественного взгляда и метода на нее. В нем каждый элемент равноценен целому, вымысел и факт нераздельны, а их синтез осуществляется именно через уникальный, моментально опознаваемый шаламовский язык. 

Было бы опрометчиво в любом смысле приравнивать начинающего режиссера к сильнейшему русскому писателю послевоенной поры, но Рудаков как минимум пытается заниматься тем же: поиском адекватного языка для разговора о невыносимом опыте. В случае Шаламова — опыте, не закончившемся с освобождением из лагерей, где он провел два десятилетия, а тянувшемся до самого конца мученической, страшной жизни. «Сентенция» противоположна всем предыдущим — неизменно неудачным — опытам адаптации Шаламова к кино. Любой фильм или сериал редуцировал литературу до простейшей иллюстрации, сглаживал тот самый непередаваемый элемент, который делает прозу писателя настолько крупным явлением. Рудаков идет от противного: лагерей и ужасов тоталитаризма в его почти абстрактном фильме нет. Зато есть ощущение травмы расчеловечивания и стремление собрать разрушенного человека обратно из руины в личность при помощи стихов, которые старый, еле ходящий и с трудом разговаривающий писатель (поразительный образ создан артистом Александром Рязанцевым) читает редким посетителям в своей палате. 

Зачин «Сентенции» напрямую отсылает к пьесам еще одного выдающегося разрушителя и исследователя языка — Сэмюэла Беккета. Два старика, напоминающие его постапокалиптических персонажей, ведут разговор ни о чем в ожидании кого-то неведомого — возможно, Годо? То ли это Шаламов, которого в дом престарелых привозит странный молодой человек, то ли сама Смерть, которую теперь здесь, вместе с этими двумя, будет ждать Шаламов. Смутная размытая интонация сцен нескончаемого ожидания в странном промежуточном пространстве уничтожает надежду на сюжет. 

«Сентенция» — фильм-ощущение, тщательный и аскетичный стиль которого (оператор Алексей Филиппов, композитор Степан Севастьянов, художница Ваня Боуден) напоминает то ли о раннем Сокурове, то ли о некоторых радикальных опытах Линча («Голова-ластик», восьмая серия третьего сезона «Твин Пикса»). И все-таки в нем есть своеобразная интрига. Двое мужчин, Анатолий (Федор Лавров) и Андрей (Павел Табаков), связывают замкнутый мир больничной палаты, где доживает последние дни писатель, с миром внешним, забывшим о Шаламове: они надеются услышать его последние стихи — и превратить их в книгу. Эта сверхзадача накладывает отпечаток тайны и значительности на все, казалось бы, не связанные с основным сюжетом сцены фильма — ночное свидание, вальс под открытым небом, исполнение романса под фортепиано, архивный эпизод зимней охоты — и амбициозно соревнуется с шаламовским принципом сборки кратких рассказов-зарисовок в единый текст, каковым он считал каждый свой авторский сборник. 

Уместно вспомнить о том, что при жизни писателя его проза издавалась только за рубежом, в СССР же печатались исключительно его стихи — ныне будто отодвинутые на второй план. Рваной и эллиптичной структуре «Сентенции» поэзия соответствует лучше, чем проза. «Горсть драгоценных рифм // К твоему приходу готова, // Ртом пересохшим моим // Перешептано каждое слово…» Значимость каждого слова здесь подчеркнута трудом, с которым его удается выговорить и расслышать, понять, записать и запомнить. А неуслышанность Шаламова — в большей степени, чем недооцененность, которая могла бы стать темой для более традиционного байопика, — оказывается лейтмотивом фильма Рудакова. «Сентенция» не служит заменителем литературы и не предлагает каких-либо ответов или трактовок, оставаясь своеобразным призывом к зрителю — превратиться в читателя, вернуться к текстам Шаламова. Этим она схожа с другим фильмом о художнике после творчества — «Камиллой Клодель, 1915». В нем Брюно Дюмон исследовал существование гениального скульптора в лечебнице для душевнобольных, где она провела вторую половину жизни, ничего за это время не создав. 

Оказывается, обращаясь к биографии значительного художника, режиссеру не обязательно превращать фильм о нем в мемориальную выставку или в доступную форму «жизни замечательных людей». И прекрасная французская картина, и «Сентенция» визуализируют ситуацию «смерти автора», столь важную для послевоенной европейской философии: когда создатель теряет память или рассудок, умирает или уходит от мира, дело его читателей — обеспечить сохранность и жизнеспособность творчества. И кинематографисты, не претендуя на соперничество со своими трагическими героями, могут встать в ряд этих читателей.