«Я ведь говорила, пан сотрудник, это вам аукнется». Как проходила люстрация в Чехии Фрагмент книги «Они отвалились» о Восточной Европе после падения социализма

На сервисе Bookmate вышла книга журналистов Егора Сенникова и Дмитрия Окреста «Они отвалились», рассказывающая о том, что происходило в странах Восточной Европы после распада СССР. Авторы анализируют модели социалистического и постсоциалистического развития этих государств, разбираясь в том, как они прошли путь от уничтожения диктатуры до сегодняшнего евроскептицизма. Кем были звезды панк-сцены в коммунистической Польше? Как было организовано телевидение в ГДР? Как в Чехии очищали власть от людей, причастных к преступлениям времен диктатуры? О чешском опыте рассказывает глава «Как организовать люстрацию? FAQ от диссидентки», написанная Дмитрием Окрестом. «Медуза» публикует ее целиком.

На постсоветском пространстве Чеченская республика Ичкерия была оплотом декоммунизации, где в конце девяностых был принят закон о люстрации. Особенно пострадали местные правоохранительные органы: кадров, которые не работали бы раньше в советской милиции, просто неоткуда было взять. В соцблоке одну из наиболее серьезных люстраций провели в Чехословакии.

Петрушка Шустрова прежде была троцкисткой, уборщицей на почте, редактором самиздата, получила «двушечку» за распространение листовок в 1969 году после Пражской весны, стала одним из трех официальных представителей «Хартии-77», разрабатывала закон о люстрации. После революции 1989 года Петрушка побывала заместителем главы МВД. Для постсоветского пространства это явление не уникальное: главой МВД Эстонии также стала бывшая диссидентка. Сейчас Петрушка Шустрова пишет публицистику.

Петрушка предложила встретиться в том самом кабаке у Карловой площади, где с шестидесятых годов собирались несогласные, в том числе драматург-президент Вацлав Гавел. Она отлично говорит по-русски и рекомендует идти к демократии ненасильственным путем. Чем-то она неуловимо напоминает Валерию Новодворскую, с которой я сидел рядом на планерках в журнале New Times.

В 1978 году инициаторы чехословацкого правозащитного движения основали Комитет по защите несправедливо осужденных. Комитет вел мониторинг дел несправедливо преследуемых граждан. Мы, члены комитета, пополняли список судей, которые не могли не понимать, что судят людей исключительно по политическим мотивам. Таких судей набралось более шестидесяти. В девяностых годах мы направили наш список в дисциплинарную комиссию, чтобы судейское сообщество в своем кругу само решило, что делать с этими людьми. 

У меня не было юридического образования, но я участвовала в изменении чехословацкого законодательства в сфере уголовного права, подготовке широкой амнистии и закона по реабилитации жертв политических репрессий. Кроме того, я одна из разработчиков закона о люстрации. Первый приняли в 1991, а второй — в 1992 году. Это помогло оградить сферу государственного управления от проникновения агентов StB.

Хедхантер

Все начиналось с собеседований с сотрудниками StB. Нам ведь нужно было осуществить грандиозные кадровые и структурные изменения. МВД — это огромная административная машина, и нам пришлось разбираться, какие из многочисленных департаментов могут быть полезны демократическому государству.

На каждой такой встрече агента опрашивала комиссия из четырех человек, среди которых обязательно были как минимум один диссидент и один сотрудник спецслужб, покинувший их ряды после 1968 года. Мы использовали их, чтобы понять, как что работает, ведь сами мы — люди гражданские. У уволенных после 1968 года, несмотря на их службу в органах, все-таки был кредит доверия, так как они лишились мест за симпатии к Пражской весне. Следующие двадцать лет они работали на нормальных работах, а некоторые из-за своих высказываний стали гражданами второй категории, как и мы, диссиденты. Хотя что считать нормальной работой: многие интеллигенты после 1968 года работали дворниками и истопниками.

Кроме того, многие из них занимали должности за границей, а не прессовали оппозицию внутри страны. Среди них немало было и тех, кто после ввода танков соцблока порвал с чехословацкой разведкой и остался за рубежом. Именно поэтому их допустили в комиссии, несмотря на то что спецслужбы и до 1968 года работали жестко.

Но через некоторое время после начала опросов я поняла, что люстрацию сделали бестолково и в таком виде она бесполезна. Во-первых, с непривычки очень скоро перестаешь различать лица людей. Опыт диссидентки помогает «чуять нутром», кому стоит доверять, а кому нет, но все же я не юрист и опросила лишь не более полусотни человек. А сотрудников, сидевших передо мной, годами учили, как обращаться с подозреваемыми, и они могли вдоволь потренироваться.

Во-вторых, мы поняли, что нам не удастся выяснить, как на самом деле работают спецслужбы. Мы спрашиваем, они отвечают, но как проверить сказанное? Мы расспрашивали, как они вели себя во время конкретных обысков и задержаний, потом перепроверяли подробности у их жертв, но архивы-то нам были недоступны. Типичное поведение — отвечать кратко, а на вопрос о мотивации рассказывать про желание защитить социалистическую родину от угрозы империализма. В откровенные разговоры они, конечно, не пускались. 

Мышкины слезки

В 1969 году во время ареста надо мной издевался один сотрудник. Я тогда крикнула в сердцах: «Это вам даром не пройдет, это вам аукнется». И вот передо мной сидит тот самый человек, и я напоминаю ему: «Я ведь вам говорила, пан сотрудник». Он не то что узнал, он испугался. Но чего ему бояться? Максимум, что мы могли сделать, — уволить уличенного в злодеяниях из спецслужб и лишить повышенной служебной пенсии.

Раз читала досье сотрудника, который делал обыск в квартире известного диссидента. Он подтверждает, что проводил обыск, и добавляет: «Я его очень-очень уважал». Я присматриваюсь, а он весь дрожит и пот льется с него в три ручья. Но мы не могли бы его расстрелять. Наша комиссия, в отличие от коммунистических времен, даже к аресту не могла приговорить.

В итоге мы решили, что личные собеседования неэффективны. В министерстве работали десятки тысяч людей, и мы так и не узнали точно, что именно делал каждый из них. Поэтому мы рекомендовали уволить всех сотрудников, следивших за так называемыми внутренними врагами (оппозицией, интеллигенцией, священниками). Остались только те, кого проверила комиссия, кто после собеседования изъявил желание работать и точно не совершал порочащих деяний. Таких, увы, оказалось совсем немного.

Кто написал четыре миллиона доносов?

Из нереализованного можно упомянуть следующий момент: боюсь, нам не удалось убедить общество в том, что нельзя всех грести под одну гребенку, нельзя попросту вычеркнуть этих людей из общества. Помню, как впервые увидела списки сотрудничающих со спецслужбами. Неприятное зрелище. Особенно грустно, когда видишь знакомые фамилии.

Обычно решившие стучать граждане старались обрывать контакт и больше не светиться в протестном движении, поэтому больших переживаний не было. Только раз ко мне подошел важный диссидент, пытавшийся после доноса со мной поговорить. Мне стало жутко неприятно, и я отказалась с ним общаться. С бывшими диссидентами, которые в девяностых на новых постах со временем погрязли в коррупции, я тоже не обсуждаю их поведение — просто стараюсь дистанцироваться.

Мы приняли закон, по которому сотрудничавшие со службами люди не имели права занимать посты в государственных органах — например, такой человек не мог стать ректором вуза. А вот возможность избираться мы стукачам оставили. Это вполне либерально: вся информация публичная; если избиратели готовы голосовать за такого человека — это их право. Список доносчиков был опубликован в популярной газете, любой мог с ним ознакомиться. Позднее мы опубликовали также список кадровых офицеров, замешанных в преступлениях против жертв режима.

К сожалению, в публикациях не указывались детали, важные нюансы. Например, многие мои знакомые давали подписку и соглашались сотрудничать, чтобы получить направление и устроить больного ребенка в санаторий. Еще я знаю много случаев, когда человек был принужден к сотрудничеству, но не доносил органам ничего существенного, а только сливал факты, которые были и так известны и не могли никому повредить. Обязательство сотрудничать подписывали все сотрудники департамента внешней торговли и вообще все члены номенклатуры, даже Андрей Бабиш. И как теперь разобраться, стукач он или нет? В результате публикации привели к большим скандалам, так как людей стали сильно и необоснованно обвинять, не разбираясь в конкретной ситуации.

НеВЧК

Не могу сказать, что все получилось, но когда я делилась опытом с людьми, которые работали над схожими задачами в Украине, на Кавказе, в странах Балтии, в Венгрии, то все в один голос утверждали, что мы пошли дальше всех. Мы встречались с министром внутренних дел Польши, которая тоже хорошо поработала над очищением от старых кадров, и он заявил, что лично проверил дела восемнадцати тысяч агентов. Я в такую производительность, конечно, не верю.

При разборе личных дел агентов и стукачей я, ей-богу, чувствовала себя как член проверочной комиссии 1948 года, когда коммунисты после переворота прощупывали всех сомнительных на верность идеалам. Интересно, да, но, честно говоря, не слишком приятно. Некоторые, говоря про нас, вспоминают большевиков, которые после царских ссылок и революции стали чекистами и захотели отомстить за унижения. Но, во-первых, прошло семьдесят лет. Во-вторых, мы все были представителями интеллигенции и мы желали строить демократические институты, а не новые репрессивные механизмы. 

К тому же, в отличие от большевиков, у нас не было главенствующей идеологии. Оппозиция вбирала в себя сторонников совершенно разных идей — например, христианских демократов, для которых месть неприемлема. Я тоже мстить не хотела, не такой я человек. Тем более если я за демократические институты, то надо держать себя в руках, а не давать волю эмоциям, даже если перед тобой сидят люди, про чьи злодеяния ты точно знаешь.

Радикальная молодость

Когда я занимала государственные посты, мне нередко напоминали о моей левацкой юности. Дело в том, что, когда в 1968 году начались перемены, я совершенно ничего не знала о политике. Пока не приехали танки, я старалась понять как можно больше, а троцкистская агитация была наиболее активной и последовательной в своей критике режима. Леваки критиковали чехословацкий социализм, справедливо замечая отход от провозглашаемых коммунистических целей. Я была ребенком своего времени, хоть и начитанным, и ничего другого не знала.

В 1968 году наша группа провозглашала необходимость самоуправления и отмены государства. К 2018 году ничего из этого, конечно, не случилось. Не сказать, что я из-за этого переживаю. Когда начались репрессии и многие отступили от своих идей, именно троцкисты оказались наиболее стойкими. Мои профессора, которых я уважала, сперва говорили: «Никогда…», а через полгода: «Это была ошибка, я понял ситуацию». Я же хотела сопротивляться любым возможным способом. У нас была определенная конспирация, мы пресекали попытки болтовни среди сторонников, но, например, псевдонимы считали анекдотом, ведь самое важное — что ты заявляешь свой протест публично. Неудивительно, что в 1969 году меня арестовали. 

Посадка дала мне возможность поразмыслить о себе и своих идеях. В двадцать один год почти никто не пойдет добровольно в монастырь предаваться самоанализу; я же получила такую возможность, пусть поневоле. За два года заключения я многое переосмыслила и отошла от леворадикальных идей. Впрочем, надо сказать, и раньше, когда в 1968 году из Германии приезжал Руди Дучке и агитировал за социализм, мы ему не верили. Мы-то ведь на своей шкуре знали, каково это — жить при социализме (пусть и с человеческим лицом).

В тот момент я была единственной политзаключенной в тюрьме, это было в новинку, и со стороны других заключенных солидарности не было. Никто даже не верил, что я политическая. Попав в тюрьму, я сначала испытала шок, но время идет, ты привыкаешь, завязываются знакомства. Короче говоря, в тюрьме не было ничего приятного, но и ничего страшного. Я вышла на волю в ноябре 1971 года — это был совершенно другой мир, а завидев меня, знакомые переходили на другую сторону улицы от греха подальше.

Тоталитароведение

Безусловно, в 70-х годах я никак не могла представить, что спустя время мои товарищи по борьбе станут министрами и послами, а агенты спецслужб будут сидеть передо мной и мямлить оправдания. Я была уверена, что режим падет в силу его неестественности, но никто не думал, что так быстро. Никогда не хотела работать в спецслужбах, но не чувствовала себя самозванкой, так как вся верхушка сменилась. В итоге я ушла с поста замминистра, так как на моей должности нельзя было публично говорить о многих вещах. На общение с журналистами требовалась санкция от министра, а мне не хотелось ему в этом подчиняться.

В 2007 году мы основали Институт изучения тоталитарных режимов, который изучает историю Чехии с 1939 по 1989 год. Сотрудники исследовательского центра получили доступ ко всем архивным материалам Министерства внутренних дел и Комитета государственной безопасности, но из-за личных конфликтов внутри центра я не очень довольна результатами. 

Изначально речь шла о поисках в архиве исключительно госбезопасности после переворота 1948 года, как это делало ранее Управление по документации и расследованию преступлений коммунизма, но подобная концепция вызвала сильное сопротивление коммунистов в парламенте. К сожалению, он не стал польским Институтом национальной памяти, на который ориентировалась я. Несмотря на то что институт основали спустя много лет после падения коммунизма, это было продолжение той же работы по отфильтровыванию бывших агентов.

Сегодня у нас новые спецслужбы, и это неплохо. Но когда меня спрашивают: «Могут ли спецслужбы в принципе служить на благо обществу?» — то я вспоминаю недавнее дело о терроризме и не знаю, что ответить. Это ведь большая проблема! Деятельность спецслужб нередко приводит к нарушениям, и мы знаем массу примеров во многих странах, — но, с другой стороны, а как же бороться с организованной преступностью или вмешательством иностранных сил?