Хирург Руслан Меллин работает в «красной зоне» ковидного госпиталя. А заодно рисует коллег и пациентов Мы с ним поговорили — и попросили показать рисунки

Руслан Меллин — челюстно-лицевой хирург, стоматолог-имплантолог из Кузбасской клинической больницы имени Беляева. В июне в одном из ее корпусов открыли ковидный госпиталь. В сентябре Меллин отработал в «красной зоне» первую двухнедельную смену. Параллельно хирург — втайне от коллег — рисовал врачей и пациентов. «Медуза» поговорила с Меллиным о том, как живопись помогает справиться со стрессом во время пандемии, и попросила его описать сделанные им наброски о буднях кемеровского госпиталя. Его пояснения приведены под рисунками.

— Как вы научились рисовать?

— Сначала проучился три года в Доме детского творчества. Потом поступил в подготовительную изостудию при художественной школе, в которой в итоге отучился пять лет. 

Я не расценивал увлечение рисованием как будущую профессию. Был даже пресыщен этим занятием. Настолько, что последние два года меня воротило, — ходил в школу больше для галочки. Сейчас понимаю, что два или даже три года были лишними, школа уже не давала важных знаний. Плюс меня критиковали педагоги. Нам преподавали женщины, которым импонировал стиль импрессионизма, а он меня не вдохновлял. Поэтому я больше рисовал в своем стиле, меня привлекали работы итальянских мастеров. И получал плохие оценки, что меня расстраивало.

— А когда решили стать врачом? 

— В школе нравились биология и химия. В 10-м классе понял, что хочу стать стоматологом.

— Как работа челюстно-лицевым хирургом коррелирует с рисованием?

— Считаю, эти направления очень тесно переплетаются. В XV—XVI веках, в эпоху Возрождения в Италии, всех художников водили в анатомические музеи. Художники препарировали трупы и показывали ученикам.

Мне оба направления помогают развиваться. Конечно, когда я рисую, то не думаю, какая где мышца расположена. Но изображая мимику, на подсознательном уровне представляю, где находятся круговая мышца рта или глаза, мышца, поднимающая бровь, или «мышца смеха», большая и малая скуловые мышцы.

Я уже выставлялся на внутрибольничных выставках, когда работал в Новокузнецке: у бывших работодателей был свой музей. Но это пока мой максимум. Я и в разные кемеровские музеи обращался, но когда там узнавали, что я не являюсь профессиональным художником, им сразу становилось неинтересно. 

— Когда вашу больницу решили переделать в ковидный госпиталь?

— В апреле нас в обязательном порядке стали созывать по два раза в день на внутрибольничные лекции по ковиду. Нас готовили инфекционисты, реаниматологи, трансфузиологи. Мы прошли профессиональную переподготовку и получили сертификаты, чтобы можно было работать с ковидными больными.

Через это прошли многие врачи. Они заново изучали терапию, сопутствующие при ковиде заболевания: сахарный диабет, пневмонии, болезни сердца. Пришлось снова проходить все то, что нам преподавали в институте. Но знания из челюстно-лицевой хирургии пригодились. Например, у пациентов были переломы челюсти, абсцессы, флегмона. Чтобы не звать по этим проблемам кого-то с гражданки, мы справлялись своими силами.

У нас в бригаде были разные врачи: сосудистый хирург, уролог, пульмонолог, фармаколог. А челюстно-лицевых хирургов было аж двое. Мой коллега работал терапевтом, а я был врачом приемного отделения. 

Ковидный госпиталь был оборудован в перинатальном центре — это шестиэтажный корпус. Один из корпусов больницы, не самый большой. Наш ковидарий начал принимать первых пациентов с 12 июня. По графику я должен был зайти в «красную зону» еще 29 июля, но мою очередь отложили — до сентября, так как было много работы в отделении челюстно-лицевой хирургии.

Я работал в «красной зоне» с 1 по 14 сентября. Вышел на новую работу с удовольствием. Меня интересует все новое. Хотел посмотреть, как это все работает.  

Как врач приемного отделения «красной зоны» я должен был определить среди большого количества пациентов тяжелых и средней степени тяжести. Тяжелых я должен был опросить вне очереди — если те были в сознании или контактными. Нужно было узнать их анамнез: чем пациент лечился, кто лечил его ранее. Узнать о сопутствующей патологии.

Исходя из полученной информации, я должен был выбрать схему лечения, сделать назначения, найти пациенту свободную койку в больнице — это было, наверное, самое сложное, так как мест свободных было очень мало. Кроме того, надо было определиться со степенью тяжести состояния пациента и уже дальше решать, куда я его отправлю: в терапию, палату интенсивной терапии или реанимацию.

— Что было самым тяжелым в начале работы?

— Был стресс, особенно первые 3–4 дня. Я оказался не в своей тарелке. Было тяжело из-за большого наплыва пациентов. Причем это были не профильные для челюстно-лицевой хирургии пациенты, а пациенты совсем другого профиля.

Конечно, я к этому готовился, много читал, но поначалу была некая растерянность. Например, я предполагал, что мне на каждого пациента будут отводить 40 минут или час, а по факту выходило 10–15 минут на пациента — иначе скапливались большие очереди. Каждые полчаса приезжала новая скорая, привозила от трех до пяти пациентов. Я понимал, что если не ускорюсь, то скорые будут стоять на улице — так произошло в мой первый рабочий день, санпропускник был полностью заполнен больными (это 18 пациентов). Несколько скорых я просто не пустил, пока не принял часть пациентов, которые уже у меня сидели.

Из-за наплыва пациентов я волновался. Очки стали запотевать. В незапотевшую дырочку в очках, повернувшись боком к монитору, я пытаться разглядеть, что пишу. На второй день сосудистый хирург, пришедший на пересменку, рассказал, что у него была та же проблема. Сказал, что выход один — перестать волноваться. И это помогло.

Очень тяжело было сохранять спокойствие, гасить в себе эмоции. Я сравнил бы это с игрой в карты, когда ты должен скрывать то, что происходит внутри.

— Вы сталкивались с грубостью или непониманием со стороны пациентов?

— Мы никому не отказывали в приеме, даже напротив — уговаривали остаться. Много было пациентов, которые, приехав на скорой, говорили: «Мы не знали, что нас сюда привезут, и мы не хотим здесь находиться». Были и те, кто писал отказ и уходил. Тут точно дело не в больнице, так как сознательная часть пациентов рассказывала, как добивалась перевода в нее. Да и по оснащению, питанию и внешней отделке больница соответствует европейским стандартам. Корпус новый, недавно был построен. Предполагаю, дело в том, что не все пациенты сознательные. Были такие пациенты, которые в санпропускнике говорили: «Так все-таки коронавирус существует?» Тем, кто не хотел оставаться, я пытался объяснить, в чем опасность вируса и что если они не боятся за свое здоровье, пусть подумают о том, что могут заразить близких.

Была даже угроза физической расправы — на второй день. Тогда в течение двух часов поступало много пациентов. В первом часу ночи привезли наглого человека. Он представлялся «директором» какого-то ИП, постоянно требовал принять его вне очереди. Я сначала не обращал внимания, просил соблюдать спокойствие и ждать, когда позовет врач. Перед ним было около 25 пенсионеров, все ждали своей очереди.

Он стал требовать либо принять его, либо выпустить, так как он хочет спать. Я сказал, что все остальные пациенты тоже хотят спать. Он стал кричать, требовать от меня объяснений насчет того, зачем его привезли. Как раз в это время у меня сидел пациент, который задыхался, откашливался кровью. Я не мог отвлекаться и просто не обращал внимания. Тогда этот человек начал меня толкать, называть мразью. Вмешался охранник и вывел его. Тогда он начал угрожать уже охраннику. Помню, как он говорил: «Здесь работают одни сволочи».

Пенсионеры, сидевшие в очереди, подняли шум, стали ругать его, говорить, что он ведет себя некрасиво. Но он и им стал грубить. Я узнал, что он уже в отделении отказывался принимать медикаменты, которые ему назначали, и в итоге написал отказ от лечения и был выписан. На следующий день он обзвонил все возможные инстанции и рассказал совсем другую историю. А мне пришлось писать объяснительную.

— Вы общались с родственниками пациентов?

— Мне дали рабочий номер для мобильника. Прежде чем направить пациента в наше инфекционное отделение, мне звонили руководители больниц, согласовывали переводы. Старшие врачи координировали, куда направлять машины. Также звонили диспетчеры скорой помощи.

Но этот номер каким-то образом узнали родственники пациентов. Я спросил у одной воспитанной женщины, которая звонила из Краснодара и просила уточнить информацию по своим родителям — так как они старые и не пользуются телефоном, — где она взяла этот номер. Я не понимал, почему по сотовому, который мне дали для других нужд, звонят родственники пациентов. Она сказала, что где-то в соцсетях нашла этот номер. Видимо, и остальные там же находили. Звонили в удобное для себя время — днем и ночью.

Я считал своим долгом, насколько это было возможно, принимать информацию, которую передавали по телефону родственники. Обещал, что доложу обо всем лечащему врачу, а уже он свяжется с ними. Тактично объяснял, что они звонят не туда, но я помогу. Представлял, чтобы было бы, если бы мои родители оказались в такой ситуации и я не знал, куда звонить.

Мне не сложно было их координировать. Большинство родственников с пониманием относились к тому, что я только брал у них номер телефона. Это занимало полторы, максимум две минуты. При этом я обязан был говорить до конца: мы не можем [первыми] класть трубку.

В итоге мне звонили, кратко описывали свою проблему, сообщали, почему не могут созвониться с пациентами-родственниками, которые лежат у нас. Я по программе смотрел, где находится пациент, объяснял, что их родственник находится у нас, но они ошибочно звонили в другое отделение и что я обязательно передам данные лечащему врачу. Они, как правило, после этого успокаивались, благодарили и клали трубку.

Но были и другие звонки. Есть такая категория людей, которым все не нравится, и они даже не готовы проверять полученную информацию. Вместо этого сразу достают саблю и начинают ею махать. Вот такие звонки мешали работе и психологически разбивали. Ты понимаешь, что обязан слушать оскорбления и угрозы и не имеешь права перечить. Потому что пациент всегда прав.

Звонили, например, девушки, считающие себя хозяевами жизни. Не представившись, они начинали разговор так: «Я тебя уволю, почему ты не оказываешь моему отцу внимания?» Или спрашивали, почему такому-то пациенту покушать не дали. Это провокаторы. В такое мне тяжело поверить, так как каждого пациента контролирует лечащий врач, затем старший, над старшим врачом стоят замы. И если ты посмотрел пациента, но не написал об этом в дневник, то утром звонят и говорят, что пациент остался без внимания.

— Как вы воспринимали это?

— Мы не обращаем внимания на такое, пусть хамят. Тебе пациент плюнул в лицо — ты вытри, извинись и поблагодари. Это единственное правильное решение, если не хочешь создать себе проблем.

После института я не сразу это принял, пытался доказать себе, что профессия врача — это что-то высокое и уважительное. Но после трех лет работы осознал, что лучше просто работать и не обращать внимания на провокации.

Есть, конечно, и много благодарных пациентов. Именно они дают надежду, что все-таки не зря я пошел во врачевание.

— Почему вы начали рисовать в госпитале? Из-за запрета фотографировать в ковидарии?

— Нам действительно нельзя фотографировать пациентов, и не только в ковидном госпитале. Это все делается только с разрешения. 

— Вы обычно рисуете кисточками и маслом, но в ковидарии перешли на перо и чернила.

— Меня это всегда интересовало. Еще когда на уроках литературы рассматривал рисунки чернилами — того же Пушкина. Когда меня направили в ковидарий, возник вопрос: что я буду делать в свободное время? Коллеги предупредили, что будут возникать небольшие паузы в работе. Кто-то погружается в свой телефон, но меня он не сильно интересует. Поэтому решил взять с собой чернила, освоить их. Кисти с собой не брал, поэтому пальцы макал в чернила, разбавлял в воде и раскрашивал свои рисунки. Простая растушевка.

— Как вы выбирали, что нарисовать? 

— Старался делать интересно. Рисовать то, что мне бы хотелось вспомнить и через 20–30 лет. Например, мне нравилось рисовать пенсионеров. У них ведь каждый день — борьба за жизнь. Я хотел отдать им дань уважения.

— Вы старались рисовать так, чтобы модели — в том числе ваши коллеги — этого не знали?

— Поначалу я действительно скрывал все, рисуя на подоконнике. Школьно-студенческий опыт подсказывал мне, что модели будут просить что-то корректировать. Мол, вообще-то у меня грудь не первого, а четвертого размера. А когда кто-то хочет воздействовать на мой рисунок, мне это не нравится. Люблю ловить живой момент и запечатлевать его.

— Вряд ли рисование помогало полностью абстрагироваться. Насколько страшен коронавирус с точки зрения врача, работающего в «красной зоне»?

— Конечно, коронавирус — ужасная инфекция, не хотелось бы, чтобы кто-то заболел им из моей семьи. 

— Кстати, у вас были проблемы с обеспечением средствами защиты?

— Защита действительно мощная. Например, когда мы выходим в «красную зону», то надеваем две пары перчаток. А если нужно оперировать, то поверх них надеваем и третьи — стерильные конечно же.

— Приходилось ли надевать памперсы из-за длинных смен?

— В них приезжают пациенты из пансионатов. Это единственное, что у них есть с собой из личных вещей. Но у нас, врачей и медперсонала, памперсов нет. Мы спокойно можем выходить при необходимости из «красной зоны». Но при этом нужно сначала пройти все степени дезинфекции, а потом заново «загерметизироваться». Сами решайте, захочется ли лишний раз выходить.

Слышал, что коллеги из других областей носят памперсы, поскольку от них этого требуют. Но я вот не могу себе представить, как можно справлять нужду в памперсе, да еще и находясь в костюме — а потом еще и работать 3–4 часа. Мы выходить могли — в этом случае обычно подменял коллега, да и все.

— Чему вас научила эта работа?

— Признаюсь, что до попадания в ковидарий я пренебрегал СИЗ. Но после того, что я увидел в той же «красной зоне», маску вообще не снимаю! Стараюсь в ней всегда находиться — особенно в тех местах, где есть скопление людей. Раньше у меня были сомнения в необходимости такой защиты, теперь их нет.

— В «красной зоне» вы постоянно сталкивались со смертью?

— Я и раньше с ней был знаком. Профессия у нас такая. Как говорят, у каждого хирурга есть свое маленькое кладбище. У меня пока своего кладбища не набралось, и не хотелось бы, чтобы оно когда-либо появилось.

Смертей в «красной зоне» и правда много, но я был к этому готов. У нас был цикл лекций в гематологическом отделении на четвертом курсе обучения. В один из дней преподаватель пригласил в свой кабинет, чтобы мы поучаствовали в процессе консультации онкобольных. Тех, у кого были злокачественные образования печени. Помню тех пациентов, которые ревели прямо в кабинете. Помню мужчину, который услышал свой диагноз и вел себя так, будто в магазине купил хлеба, и ушел.

Но смерть я и до этого видел. В семье умирали. И на работе — я работал медбратом в санпропускнике после третьего курса. Там смерть была повседневностью.

— Вы сами боялись, что можете заразиться коронавирусом и умереть?

— Да, до сих пор боюсь. Сегодня пришло СМС-оповещение, что первый мазок отрицательный. Надеюсь, что через несколько дней и второй будет отрицательным.

— Были коллеги, которые сами стали пациентами в «красной зоне»?

— Мой институтский профессор, доктор медицинских наук был пациентом — как раз во время моей вахты. Помню, после шестичасовой смены шел не мыться, а к нему в палату — навестить и поговорить. Он крепкий мужчина, никогда не расстраивается. Видеть же коллег там, в «красной зоне», не тяжело. Тяжело осознавать, что я могу попасть туда сам и моя изоляция затянется на несколько недель.

 — Сейчас вы на двухнедельной самоизоляции после смены.

— Нахожусь в загородном санатории, хорошо кормят, да и воздух чистый. Но мне больше нравится работать, к тому же на работе я могу отдыхать — за рисованием. А в спокойных условиях как-то тяжко стало находиться.

После второго отрицательного мазка меня выпустят на волю, смогу побыть дома положенные две недели. По правилам в «красную зону» я смогу вернуться теперь только в ноябре.

— 1 сентября ваша жена привозила к госпиталю сына, который пошел в первый класс.

— Он подошел к окну санпропускника. Особо мы поговорить с ним не успели, так как приехала [очередная] скорая.

— Настраиваете его стать врачом или художником?

— Совсем недавно понял, что не хочу влиять на его судьбу и он сам должен выбрать, кем будет. Сам ребенок, конечно, каждый день придумывает, кем он хочет быть: то певцом, то водителем автобуса. Как-то раз признался, что хочет стать врачом и лечить сердце, так как ему кто-то сказал, что у него руки волшебные. Сын много рисует. От рисования его не оторвать. Правда, на мой взгляд, я в его годы рисовал лучше. Но, наверно, я просто сильно требовательный к рисованию!