«Вас беспокоит Леонид Слуцкий, не депутат» Интервью тренера Леонида Слуцкого — о возвращении в Россию, патриотизме, феминизме и одиночестве

В декабре 2019 года казанский футбольный клуб «Рубин» объявил, что его возглавит Леонид Слуцкий, бывший тренер ЦСКА и российской национальной сборной. Зимой 2016 года Слуцкий ушел из московского клуба, с которым трижды выиграл чемпионат России, и переехал жить в Великобританию, где с нуля стал изучать английский язык, а с июня 2017 года начал тренировать команду «Халл Сити», став первым российским тренером, возглавившим английский футбольный клуб. Через полгода контракт был расторгнут, а уже в марте 2018-го Слуцкий был назначен главным тренером «Витесса» из голландского Арнема. Под руководством российского специалиста команда заняла пятое место в сезоне 2018/2019 в Эредивизи — главном голландском футбольном чемпионате. Начало нынешнего сезона для «Витесса» получилось тоже вполне удачным, однако затем последовала серия из пяти поражений подряд. После этого российский тренер решил уйти из команды. В интервью «Медузе» Леонид Слуцкий объяснил, почему он возвращается в Россию и как его изменила работа в Европе.

— Где вам жилось лучше — в Англии или Голландии?

— Город Халл, в котором я жил в Англии, очень интересное место. Вот мы когда отправляем кого-то куда-то, а человека долго нет, мы говорим: «Тебя только за смертью посылай». В Англии есть выражение: «Ты что, в Халл ездил?» Почти никто из англичан, которых я встречал в Лондоне, никогда не был в Халле, хотя это крупный портовый, рыбацкий город. У них самый длинный в мире мост — строили его уже после Golden Gate и специально решили удлинить на 30 метров, чтобы хоть как-то войти в историю. Погода тоже не самая комфортная — в четыре часа дня уже темно, много дождей. Так что в бытовом плане комфортнее мне было в Голландии. Хотя в спортивном — интереснее все-таки в Англии.

— Чем именно?

— И чемпионшип, второй по значимости дивизион в Англии, где я работал, и первенство Голландии — это очень косные турниры. Там много лет действуют одни и те же правила, есть свои традиции, болельщики требуют определенного стиля игры. Тот стиль, который проповедуется в чемпионшипе, мне лично, с моей тренерской философией, ближе. Как и характерный для английского футбола боевой дух. В Голландии, например, как и в чемпионшипе, забивается большое количество мячей, но если команда пропускает несколько голов, она, как правило, разваливается — и счет может быть 0:5, 0:6, какой угодно. В Англии, если команда пропускает несколько мячей, она начинает играть с удвоенной энергией. И забитых мячей может оказаться столько же — пять или шесть, но счет будет 3:2 или 3:3. Уровень бойцовских качеств просто запредельный, у них это в крови.

— Вы сильно изменились за то время, что провели вне России?

— Каждый человек, который живет в иной среде, он — хочешь или не хочешь — впитывает культурные, социальные, поведенческие [особенности], которые там приняты. Если ты хочешь интегрироваться, важно знать и культуру, и историю региона, и менталитет людей. Для тренера это очень важно. Поэтому, да, я сильно изменился, особенно, наверное, в плане поведения.

— Вам будет легко после трех лет жизни в Европе возвращаться в Россию?

— Я никогда не терял связь с Россией. В медийном плане я был крайне популярен и в Англии, и в Голландии, у меня было огромное количество интервью. И я всегда подчеркивал, что несмотря на огромное уважение к их странам, местному менталитету и требованиям, я — русский и очень этим горжусь. У меня так и не появилось там ощущения дома, все время было ощущение длинной командировки. Может быть, это связано с тем, что я уехал в достаточно зрелом возрасте, может быть, с менталитетом, потому что, как ни крути, мое детство и юность прошли в Советском Союзе, и это не могло не наложить свой отпечаток.

— О чем, кроме футбола, у вас спрашивали?

— Очень много спрашивали про самих себя. Голландцам и англичанам интересно, как их оценивает иностранец, погрузившийся в их среду. Вторая составляющая, которая всех сильно интересовала, — Советский Союз. Третья тема была потрясающая — мы говорили о Второй мировой войне. Я ведь из Волгограда, города с сильными военными традициями. И англичане были активными участниками Второй мировой войны. Голландцы-то нет, но именно в городе Арнем и вокруг него прошла одна из первых больших воздушно-десантных операций в 1944 году. Они очень чтят это событие. Тему нынешнего политического устройства России иностранные журналисты не поднимали, думаю, в силу природной деликатности. Хотя она их очень интересовала, тем более у голландцев есть больная тема, связанная с самолетом, сбитым на территории Украины. Эти темы, конечно, витали вокруг, но в лоб у меня никто о них не спрашивал.

— Может быть, они понимали, что вы — про футбол, не про политику?

— Да, они это понимали. С другой стороны, если мы очень ориентированы на внешнюю политику — и в любой компании вы легко сможете встретить эксперта по ней, — то англичане и в особенности голландцы очень самоориентированы.

— Вы не завидовали этой самоориентированности?

— «Завидовал», наверное, неправильное слово. Хотя у меня возникало некое чувство — и зависти, и неудовлетворенности, и какого-то разочарования. Ведь мы как нация, на самом деле, и более трудолюбивы, и более находчивы. В находчивости нам просто нет равных в мире! Мы гораздо более стрессоустойчивы. Особенно в сравнении с голландцами — они абсолютно не держат даже малейший стресс. Мы же многими поколениями ориентированы на то, чтобы хотя бы не было хуже. Как моя бабушка все время повторяла: «Лишь бы не было войны».

[Европейцам же] все время хочется лучше, лучше, лучше. У них принципиально другие [представления о жизни]. Ну и уровень жизни у нас в целом, конечно, значительно ниже. Понятно, что Москва — отдельная история: думаю, даже Лондон и Амстердам нельзя сравнить с Москвой, причем во всех смыслах этого слова. Но я мечтаю о том, чтобы такой уровень жизни был не только в Москве, чтобы когда-нибудь в условном Волгограде можно было жить хотя бы примерно так же, как в Москве или Санкт-Петербурге. В Халле, например, люди получают примерно такой же уровень медицинского обеспечения, образования, социальных услуг, как и в любом другом городе в Англии. Да, какие-то регионы считаются более бедными, но это все там относительно. Когда я спрашивал людей из Халла, в каком городе мира они бы хотели жить, в ответ слышал: «Хулл!» Многие люди там даже никогда не были в Лондоне — а это три часа на поезде. Они не понимают зачем [ехать] — ведь Манчестер и Ливерпуль ближе. В Голландии тоже нет такого, что все мечтают уехать в Амстердам. И в Голландии, и в Англии люди спокойно живут в своих городках. Например, никто из голландских футболистов, которые были в «Витессе», в Арнем не переезжал, предпочитая ездить из своих городов и деревень.

— Какой главный вывод вы сделали, пожив и поработав в Европе?

— Что если мы будем законопослушным государством, то будем лучшим государством в мире. Я знаю, что сейчас очень многие, особенно молодежь, мечтают уехать жить за рубеж. Я видел эти огромные цифры у вас на сайте и много думал на эту тему. О себе могу сказать, что просто не смог бы. Когда я там жил, то скучал по родной речи, по многим вещам. При том, что у них действительно очень высокий уровень жизни, многому можно позавидовать и поучиться, я лично [уехать] жить за границу не смог бы.

— А по каким вещам вы будете скучать теперь — из тех, что были там и которых нет в России?

— Я буду, безусловно, скучать по футболу. По расстояниям — когда все в десяти минутах и у тебя есть возможность все четко спланировать. Может быть, буду скучать по природе — в той же Голландии красивейшие озера. По велосипеду, на котором я мог кататься с утра до ночи. Есть вещи, по которым я действительно буду скучать, но глобально — даже прожив три года и глубоко интегрировавшись в среду, выучив язык — все равно в моем возрасте крайне сложно до конца понять и принять то, что происходит в другом обществе.

— Несмотря на доброжелательность этого общества?

— Расскажу одну историю. Я еще работал в Англии и приехал в отпуск в Волгоград. Пошел на рынок, купил, что собирался, направляюсь к выходу и вижу — идет довольно пожилая женщина. Я открыл дверь, стою жду, когда она преодолеет остаток пути. Она шла медленно, не ускорилась ни на миллиметр. И она вот проходит, смотрит на меня скептически, подбирает слова: «Ну как вот тебя назвать?» Я предлагаю: «Может быть, джентльмен?» Она такая: «Ну какой ты на хер джентльмен?» И пошла дальше. У меня был культурологический шок — и просто слезы от смеха. Конечно, этой женщине было бы сложно объяснить, что в Англии, где я уже прожил на тот момент полтора года, слово «джентльмен» означает просто «культурный человек». Хотя и в Англии я сталкивался с разными реакциями. Например, было и такое, что когда я открывал женщинам в метро дверь, они активно возмущались. Или один раз я шел куда-то в Лондоне мимо моста. Вижу, на этот мост взбирался инвалид на коляске. Я подошел к нему, хотел помочь. Он грубым образом меня отдернул: «С какой стати ты будешь мне помогать?» Я извинился, ушел. И вот иду по этому мосту вниз, а этот человек на коляске меня уже обгоняет. Потом разворачивается, улыбается и показывает средний палец — в шутку. Таким образом он дал понять, что у него есть свои преимущества в жизни и он в ней самодостаточен. Так что всякое может быть. 

Причем я не виню ту волгоградскую женщину. Думаю, у нее просто не было в жизни особо много примеров, когда к ней так относились, поэтому она даже не знала, как реагировать. У меня много друзей в российской провинции, я и сам из Волгограда. Могу сказать, что общий уровень [доброжелательности] у людей достаточно хороший. Просто мы боимся показывать свои эмоции.

— В Европе не боятся?

— В Голландии у меня был такой случай. Я припарковался около дома, ко мне подходит соседка, которую до этого я видел раза два, и начинает рассказывать историю про то, как у нее две недели назад умерла мама, что ей было 85 лет, что она умерла счастливой смертью, в своей постели, не страдала. И вот она мне все это рассказала, мы обнялись, она села в свою машину, тут же смахнула две слезинки — смотрю, уже машет рукой, улыбается — и поехала. Там люди могут выплескивать свои эмоции даже малознакомым людям. А еще все время происходят мини-диалоги. Ты не можешь просто прийти, сказать «здрасьте» и пойти дальше. Например, захожу я как-то в кинотеатр и спрашиваю, идет ли у них такой-то фильм. Отвечают, что нет. Я говорю, что тогда пойду в другой кинотеатр. Они тут же, в шутку: «Да будь ты проклят, ты идешь к нашим конкурентам!» Или подходит ко мне мужчина фотографироваться. Кладет в карман, который с моей стороны, кошелек. Смотрит на меня и говорит: «Ну, ты же не стащишь мой кошелек?» Я отвечаю: «Конечно, стащу, ты же, скорее всего, богатый». Он говорит: «Да, конечно, у меня очень много денег, я маляр!» Люди легко вступают в диалог.

Многие [у нас] говорят, что эта коммуникация неискренняя… Я вот недавно проводил эксперимент на сыне своего близкого друга, мальчике очень ранимом, улыбающемся нечасто. Я ему дал задание на день: когда я говорю «Егор», мы должны были столкнуться с ним взглядом и он должен был автоматически улыбнуться. И вот я целый день его доставал. Егор сначала натягивал эту улыбку, натягивал, а в конце дня улыбка стала появляться уже автоматически — и она была искренней. Там то же самое. Ты автоматически всем улыбаешься, потому что все улыбаются тебе. А через какой-то промежуток времени ты себя ловишь на мысли, что эта улыбка — она искренняя. Что ты настолько к ней привык, что когда видишь человека, то автоматически улыбаешься. И по большому счету мне все равно — улыбнулся мне человек искренне или неискренне, я не думаю: «А, сволочь, неискренне мне улыбается!» Он улыбнулся, я улыбнулся, он получил кусочек положительной энергии, я получил кусочек положительной энергии.

Мы, конечно, более искренние, но почему-то стесняемся своих чувств и эмоций. Мы «человек в футляре» — не можем расстегнуть свои пуговицы. Если мы их расстегнем, за ними обнаружатся очень приятные, приветливые, позитивные люди. Ведь даже те, кто приезжал к нам на чемпионат мира, отмечали, насколько мы дружелюбны. Мы решили: «К нам едут гости — мы должны себя показать!» Мне бы хотелось, чтобы мы не только гостям себя показывали. Даже если ты 15 раз за день неискренне улыбнешься, умение, как это бывает в футболе, перерастет в навык.

— Как тренер вы тоже изменились?

— Тренер не может быть отличным от человека. В этой профессии важны не только твои методические знания — очень важно то, как эти знания ты доносишь. Я многое переоценил, работая в Европе. Например, в той же Голландии ребенок может бесконечно оставаться на второй год. Попробуйте сказать кому-то из наших родителей о том, что у них ребенок останется на второй год, — это будет ор, крик, шум, сто репетиторов: «Что ты за дебил, как так можно?» Там к этому относятся нормально, это не является провинностью или показателем слабоумия, это значит лишь то, что ребенку нужно больше времени на усвоение материала. Дети воспитываются с осознанием того, что весь мир крутится вокруг них: «Ты не выучился, ждем, пока ты выучишься». Поэтому вырастают очень независимые люди, считающие, что они — центр вселенной. С одной стороны, это супер. С другой стороны, управлять такими людьми непросто. Ведь как у тренера у тебя есть определенные требования, есть конкуренция, иногда ты можешь этого суперчеловека не оценить — и он у тебя сядет на скамейку запасных. Зачастую те методы, которые ты использовал у нас, там просто не работают. Когда человек воспитан в совершенно другой системе координат, в другой системе ценностей, ты должен быть с ним предельно аккуратен. У меня все время было ощущение, что я работаю с хрусталем, что одно неловкое движение — и все, хрусталь разломится на миллион частей. Причем неважно, 20 лет футболисту или 33 года. Поэтому, наверное, те изменения в подходе, в понимании каких-то процессов, сформированные за время работы в Европе, отразятся и на моей тренерской работе в России.

— При этом если в России набрать ваше имя в «Яндексе», то самым известным Леонидом Слуцким в нашей стране окажетесь не вы, а депутат Госдумы.

— Да, я знаю. У меня была очень смешная история. В инстаграм, в директ однажды пришло гневное сообщение от девушки. Она писала, что я должен срочно покинуть свой пост в Государственной думе, что человеку с моими моральными ценностями, поведением там не место. Я ответил: «Извините, действительно, есть Леонид Слуцкий депутат, но я Леонид Слуцкий — футбольный тренер. Он Эдуардович, я Викторович». Она не услышала меня и продолжила. Я во второй раз пишу: «Ну я все понял, я разделяю, наверное, ваш гнев, но это не я». Когда она поняла, что обозналась, то в секунду переобулась и пригласила меня вступить в общество по защите от домашнего насилия: «Вы очень известный человек, у вас куча подписчиков в инстаграме, вы должны сейчас же подписаться на все наши аккаунты».

— Вас часто путают?

— Было несколько раз: когда мне кто-то звонил или я куда-то звонил и представлялся. Еще было несколько комичных ситуаций, когда в новостях рассказывали про депутата Леонида Слуцкого, а давали при этом мою фотографию. Не скажу, что я как-то сильно пострадал от своего полного тезки, но такие истории были. Стараюсь относиться к этому с юмором. Иногда, когда шлю СМС какому-то незнакомому человеку, «вас беспокоит Леонид Слуцкий», дописываю — «не депутат».

— В российском футболе тоже много сексистских шуток. Это распространенная тема для юмора?

— Да. У меня был очень неприятный инцидент в Голландии, который удалось более-менее замолчать благодаря тому, что я иностранец. После игры задали вопрос: «Вот вы, наверное, сильно расстроились, что сегодня проиграли?» Я ответил: «Ну мы же не шестнадцатилетние девочки, чтобы плакать». И тут я понял, что сказал фразу, которую говорить не стоило. Давайте честно — в системе наших координат никто бы даже не обратил на это внимания, это была безобидная, на мой взгляд, шутка. Но у них это имело определенный резонанс, меня даже пригласили на ближайший матч голландской женской сборной по футболу. Можно вспомнить другую ситуацию, которая произошла в Англии, когда один из тренеров английской премьер-лиги, давая интервью журналистке [BBC], сказал: «Еще раз такой вопрос мне задашь, я тебе отвешу подзатыльник». И сделал соответствующее движение, но не дотронулся. Он говорил это в шутку, но его все равно отстранили от работы, [разгорелся] сексистский скандал. Если бы он сказал такое мужчине, ничего страшного не произошло бы. Так и в моем случае, если бы я сказал не «девочки», а «подростки», это также не вызвало бы вопросов. Я с огромным уважением отношусь к женщинам, [их правам], но, на мой взгляд, не должно быть перебора ни в какую сторону, все хорошо в меру.

— На матч женской сборной вы в итоге сходили?

— Нет, к сожалению. Но я посмотрел трансляцию и полуфинала, и финала женского чемпионата мира с участием голландской сборной. Понятно, что там другой уровень скоростей, другой уровень взаимодействий, и в целом я не могу сказать, что стал бы смотреть женский футбол на постоянной основе, но те матчи я посмотрел с большим интересом.

— Как вы думаете, равноправие в футболе когда-либо станет возможным? Например, американские футболистки, которые выиграли чемпионат мира, уже начали активно бороться за равенство — в том числе в гонорарах.

— До футболисток были еще теннисистки, которые стали говорить о том, что необходимо ввести одинаковые призовые на турнирах и для женщин, и для мужчин, ведь одинаковый труд должен одинаково оплачиваться. Но до сих пор этого не произошло. Да, призовые растут, но разница остается. Так же и в женской NBA контракты гораздо меньше, чем в мужской — прежде всего, потому что интерес к ней ниже. На мой взгляд, все очень просто: сколько вы зарабатываете — столько получаете. Если женщины будут собирать на трибунах по 50 тысяч человек, если за телеправа на матчи женских команд будут выплачиваться миллиарды фунтов, как сейчас выплачивает Sky, если женский футбол будет приносить такую же прибыль, как мужской, безусловно, женщины-футболистки должны будут получать такие же контракты, как мужчины. Но пока [это не так]. Ведь глупо же говорить о том, что футболист английской премьер-лиги должен получать столько же, сколько футболист, играющий в чемпионате Молдавии. Потому что там клуб зарабатывает две копейки, здесь — несколько миллиардов. Если лучшая футболистка мира будет привлекать столько же интереса, сколько Лионель Месси, я за то, чтобы она имела такой же контракт.

— Кстати, вашу школу вы рассматриваете как благотворительный проект?

— Да, сугубо.

— При этом у вас занимаются только мальчики?

— Когда проходил набор в школу, мы через объявления приглашали как мальчиков, так и девочек. Но из 500 детей, которые пришли, было только две девочки. Мы их обеих взяли, и они, кстати, достаточно долго у нас занимались, а потом уехали в Москву в школу Чертаново, которая является лучшей в женском футболе. У меня есть близкий друг, мы учились в одной группе в институте, он работает сейчас в Апшеронске, это Краснодарский край. Вот у него, например, есть команды девчонок нескольких возрастов, и они выигрывают первенство Краснодарского края. Я у него спрашивал, как им удается набирать столько девочек, когда в Волгограде, миллионном городе, хотят заниматься единицы. Он ответил, что, видимо, так исторически сложилось, в Апшеронске девчонки в футбол идут с удовольствием. В Волгограде, к сожалению, традиций в женском футболе пока нет. Но если девочки к нам еще придут, мы их с удовольствием примем.

— Еще одна тема, которую у нас всерьез обсуждать не очень принято, но на Западе это нормально — толерантность к гей-сообществу в спорте. Писали, что в ЦСКА играл представитель ЛГБТ. Это правда?

— Об этом в соцсетях написал когда-то журналист Алексей Андронов — что в ЦСКА якобы долгие годы играл игрок нетрадиционной сексуальной ориентации. Судя по всему, речь шла о моем времени. Только ни мне, ни кому-то еще из моих знакомых об этом не известно. Когда мы прочитали, посмеялись. Но я могу сказать, что не сталкивался с такими ситуациями ни в Голландии, ни в Англии, ни в России.

— Как вы думаете, человек может совершить каминг-аут в российском футболе — или его карьера после этого будет разрушена?

— Я думаю, что на данный момент к этому не готово ни общество, ни эти люди. Со всех сторон будет спокойнее, если обойдется без официальных публикаций. Причем речь идет не только о российском футболе. Уж, казалось бы, более толерантной страны в этом плане, чем Голландия, вообще трудно сыскать. Но я не знаю ни одного случая каминг-аута и в голландском футболе. При этом, да, много случаев каминг-аутов в фигурном катании, в прыжках в воду — в тех видах спорта, которые не настолько мужественны. Хотя я не хочу обидеть ни Нэтана Чена, ни Юдзуру Ханю. Хавьер Фернандес — вообще мачо! Но в футболе таких случаев я вообще не припомню — именно на серьезном уровне. Мне кажется, или этого нет, или это не принято. В общем, я не стал бы выделять Россию. Мне вообще сложно рассуждать на эту тему, потому что в моем окружении нет ни одного человека, про которого я бы знал, что он нетрадиционной сексуальной ориентации. У меня просто нет опыта общения. Хотя шуток на эту тему в мужских командах, как вы понимаете, предостаточно — как и в любом мужском коллективе.

— И в Голландии в том числе?

— Конечно. Понятно, что никто не будет шутить на камеру в таком контексте, но внутри команды это воспринималось нормально.

— Вы не жалеете, что решили вернуться в Россию? Ваш помощник Олег Яровинский сказал в интервью, что ваше решение уйти из «Витесса» было достаточно эмоциональным.

— Нет, это ни в коем случае не эмоциональное решение. Просто на каждом жизненном этапе у людей разные задачи. Я очень редко даю интервью [российским СМИ], но в одном из них [журналисту Sports.ru Александру] Головину сказал, что хотел попробовать себя за рубежом, потому что в другой российской команде, кроме ЦСКА, как я считал, работать смысла нет. Когда сейчас я принял «Рубин», многие мне стали напоминать о тех словах. Но это ведь нормально, когда у интеллектуально развитых людей, к коим я себя все-таки причисляю, меняются приоритеты, задачи, мысли, настроения. Отработав три года за рубежом, я понял, что, да, это безумно интересно, потрясающе, клево, это опыт, который я бы не получил больше нигде и никогда, — и я безумно счастлив, что его получил.

Но по прошествии этих трех лет я понял, что за рубежом не могу претендовать на какой-то топ-уровень. Там я работал в проблемных командах, в командах, которые решали абсолютно другие задачи, нежели те, что я решал в России. Это было безумно интересно, я находил себе миллион мотиваций. Но в определенный момент ты понимаешь, что хочешь чего-то другого. Может быть, какого-то более долгосрочного, более серьезного и фундаментального проекта. Я не знаю, будет ли таким проектом «Рубин», потому что в жизни тренера несколько игр могут поменять все. Как говорят в Англии, today you are hero, tomorrow you are zero. Путь от героя до нуля может занять одну неделю. Но у меня возникло стойкое ощущение, что мне хочется вернуться. Ведь на самом деле конкуренция в европейских чемпионатах крайне высока, и работают в них в основном местные специалисты.

— В чемпионате Голландии мало тренеров-иностранцев?

— После моего отъезда остался один. В Италии тоже один, и то это Синиша Михайлович, который там сто лет играл, потом сто лет работал. В Германии — Нико Ковач, который большую часть жизни прожил именно в этой стране. В Испании если и работает иностранный тренер, то это аргентинец, то есть одна языковая среда. Сегодня в мире, в ведущих футбольных странах — я не беру Китай, Катар или Эмираты — работает около 15 иностранных тренеров. Рынки труда очень сильно охраняются, и это нормальная тенденция. Если раньше тренер был человеком-оркестром, он делал почти все — тренировал, формировал среду, искал футболистов и так далее и так далее, — то сегодня деятельность в футболе стала гораздо более узкопрофильной. Тренер — это прежде всего коммуникатор, человек, общающийся с прессой, правильно выстраивающий отношения, позиционирующий [команду]. И, конечно, лучше в этой роли выступать местным людям. Это и язык, и понимание менталитета, и объяснение каких-то нюансов.

И в Англии, и в Голландии у меня часто возникал этот misunderstanding — и не из-за языковых проблем. Ведь будучи иностранцем, ты иначе смотришь на многие процессы. Даже в ведущих лигах мирах, в НХЛ и НБА, сейчас практически не работают иностранцы. Коммуникация становится ключевым фактором. Я, конечно, хотел бы работать за рубежом, но предложений, в которых я видел бы большой вызов, не было. В эти условные 15–20 лучших тренеров мира… Ну не попал я. Ну что, повеситься теперь? Да, мне хотелось, но реалии оказались несколько иными. Отсюда и другое ощущение.

Три года назад я действительно не видел смысла идти ни в какую другую российскую команду, потому что они были точно не лучшими [в сравнении с ЦСКА] проектами. В таком случае остается только ехать за рубеж. Но когда ты поработал за рубежом и понял, что ты не получаешь [желаемых предложений] — может быть, и не можешь получить, и не соответствуешь — тут же ничего тоже такого зазорного нет — тем высоким требованиям, которые есть там, то настает время вернуться на родину. И здесь ты принимаешь то предложение, которое тебе, собственно говоря, поступает. Тренер не может сидеть и годами ждать какого-то суперварианта, потому что так же, как футболист, тренер теряет форму.

Ты обязан работать. При этом я возвращаюсь с прекрасным опытом, с кучей пережитых позитивных эмоций, с абсолютно другим знанием и пониманием многих процессов, которые происходят. Это не так, что я тут как побитая собака бреду назад, чтобы меня кто-нибудь приютил, погладил и дал кусок колбасы. Предложение «Рубина» мне показалось крайне интересным, это тоже челлендж.

— В чем именно?

— Я еще никогда в своей жизни не боролся за выживание — даже несмотря на то, что работал в турнире дублеров, во второй лиге, в первой лиге, с детьми, за рубежом. Я с удивлением обнаружил, что подобной задачи у меня никогда и нигде не было. И задача эта, конечно, очень тяжелая. Но знаете, я много решений принимаю на основании личного общения. Если чувствую, что с людьми, с которыми предстоит работать, комфортно, если биохимия какая-то возникает, я готов тренировать хоть на льдине. Я думаю, что если бы меня в свое время не уволили из волгоградской «Олимпии», которую я тренировал в начале карьеры, я бы, наверное, до сих пор бы там работал, потому что внутренний комфорт для меня очень многое значит.

— С нынешним гендиректором «Рубина» Рустемом Саймановым вам будет комфортно работать?

— Да.

— Несмотря на его бэкграунд?

— Когда я был молодым тренером, мне многие звонили и предлагали: «Посмотри вот этого игрока, он может то, может это, его вот этот клуб хочет забрать, этот, этот». После таких слов ты впадаешь в ажиотаж, думаешь: «Надо хватать срочно!» А потом смотришь — и ничего особенного. С возрастом я привык — если мы говорим про межличностные отношения — ориентироваться на собственную систему оценок. Миллион человек мне может сказать про кого-то, что он такой-сякой, но я могу иметь абсолютно другую точку зрения. Да, с Рустемом Саймановым мы общались, именно он и стал основным инициатором моего возвращения. В данном случае я отталкиваюсь от того, что вижу, чувствую, какие процессы идут и как слова сочетаются с делом. Меня абсолютно не интересует чье-то мнение или какой-то бэкграунд.

— В российском футболе, конечно, разные люди, но тех, кого судили за заказное убийство и не так давно выпустили по УДО, не так много.

— Я не могу никак комментировать эту тему, потому что не был свидетелем, не знаю обстоятельств. Я формирую свое впечатление на основе личного общения и пока могу говорить только сверхкомплиментарные вещи. Даже больше скажу — наверное, он был ключевой фигурой, заставившей меня поверить в амбициозность и долгосрочность проекта.

— Это был не президент Татарстана Рустам Минниханов, с которым, как писали СМИ, вы встречались?

— До того, как я принял «Рубин», мы с ним не встречались.

— Вас не смущает, что в Казани невысокий интерес к играм «Рубина» и у них крайне низкая посещаемость?

— В этом тоже амбиция. Казань — очень спортивный город. Там есть и сумасшедший баскетбол, и хоккей — в общем, есть команды по всем игровым видам спорта, которые представлены в высших лигах. Так что нам надо будет выиграть не только конкуренцию у соперников и остаться в премьер-лиге, также нужно будет побороться за зрителя. Это определенные требования и к качеству игры, и к уровню работы с болельщиками, к открытости клуба, к близости клуба, команды и болельщиков. Здесь есть куда развиваться. Мне кажется, у «Рубина» очень интересная пиар-служба, молодые, амбициозные ребята, которые креативно мыслят и многое делают. Я готов им помогать. Понятно, что тренер в основном может помочь качеством игры и интересным результатом, это его прямая обязанность. Но знаете, когда я завел инстаграм, я за один день собрал подписчиков больше, чем у «Витесса» было за десятилетнюю историю. Они так расстроились, ужасно. И сейчас, когда я принял «Рубин», мне написали: «Вы опять приняли клуб, у которого подписчиков в инстаграме меньше, чем у вас лично». Мне кажется, это тоже интересная история — попробовать и в этом плане изменить ситуацию.

— Из ваших интервью можно сделать вывод, что вы не поддерживаете государственное финансирование российского спорта.

— Я, наверное, не согласен с системой государственного развития детско-юношеского спорта. Мне не очень нравится, как функционируют наши детско-юношеские школы, то, какие есть федеральные стандарты, требования от министерства спорта, министерства образования и так далее. В этом плане я считаю, что мы не очень эффективно расходуем государственные средства, что можно было бы все это делать с гораздо большей эффективностью.

— А профессиональный спорт?

— Давайте честно скажем, какие у нас есть частные футбольные клубы. Вряд ли клубы, которые финансируются госкорпорациями, можно назвать частными — в прямом смысле этого слова. И неважно, на кого конкретно по документам они оформлены. Поэтому глобально, кроме «Краснодара», у нас, наверное, нет ни одного частного клуба. К сожалению, для этого у нас еще не готова система — с теми деньгами, которые зарабатываются в футболе, с теми телеправами, которые продаются, с той посещаемостью, которая есть, со средней стоимостью билета. Почти все зарубежные клубы — те же «Халл» и «Витесс» — практически самоокупаемые. «Халл» — это даже очень прибыльный проект для владельца. Но у нас, к сожалению, вопрос стоит так: или государство будет активно поддерживать в том числе и профессиональный спорт, или у нас его, скорее всего, просто не будет. Да, на мой взгляд, частные клубы более эффективны, футбол в этом плане не намного отличается от большинства других сфер деятельности. Но мы пока к такой модели не готовы.

— В России вообще нужен профессиональный спорт — в том виде, в котором он сейчас существует?

— Профессиональный спорт нужен всем, всегда и везде. Вот в Волгограде шикарная легкоатлетическая школа, которая подготовила [двукратную олимпийскую чемпионку Елену] Исинбаеву, [олимпийскую чемпионку Татьяну] Лебедеву, [олимпийскую чемпионку Елену] Слесаренко — можно перечислять до бесконечности. Я когда-то работал в манеже, где эта школа занимается — он футбольно-легкоатлетический, поэтому знаю тренеров, которые с тех пор продолжают работать. Сейчас там тренируется моя школа, и я иногда туда захожу. Так вот, раньше, когда я приходил, от количества детей, бегающих по кругу, становилось темно в глазах. Сейчас я прихожу — никого нет. Тренеры мне объясняют, что никто идти заниматься теперь не хочет: «Нас там забанили, тут не выступаем, тут без флага, тут без гимна. Дети и не идут в легкую атлетику».

Так что это иллюзия, что мы можем развивать массовый спорт без профессионального. Не можем. Не будет массового баскетбола в Америке, если там не будет НБА. Потому что когда ты приходишь, у тебя должна быть какая-то конечная цель, куда ты идешь. Детско-юношеский баскетбол, студенческий баскетбол, НБА — убери любую из ступеней, все развалится. То же самое и в футболе. Когда «Ротор» в Волгограде играл в премьер-лиге, все мальчишки хотели играть в футбол, с гордостью носили на спине футболки с фамилиями «Веретенников», «Нидергаус» и так далее. Потом «Ротор» съехал во вторую лигу — и за последние двадцать лет нет ни одного волгоградского мальчишки, который бы заиграл в премьер-лиге. Ты не можешь развивать массовость, не имея большого примера перед глазами. Убив профессиональный спорт, мы убьем весь массовый детско-юношеский спорт и здоровье нации как таковое.

— Может быть, государству стоит изменить свое отношение к спорту, перестать использовать его в пропагандистских целях? 

— Думаю, не стоит спортсменов вообще оценивать в таком контексте. Футболисты, например, как правило, очень аполитичны. Я понимаю, что учитывая количество спортсменов у нас сегодня в Госдуме, очень сложно от этого абстрагироваться, но я бы все-таки предпочел [этого не делать]. С другой стороны, знаете, я не люблю игру в одни ворота, это вообще неинтересно. Но в данном случае я бы хотел, чтобы игра была именно в одни ворота. Почему-то политикой у нас могут заниматься все. Это как с футболом, им тоже могут заниматься все — и очень часто президентами клубов становятся люди с сельскохозяйственным, каким-то еще, совершенно непрофильным, образованием. Министра легкой промышленности могут бросить на футбол. Это поразительная вещь. Я хотел бы, чтобы у нас политикой занимались профессиональные политики, которые этому учились, которые в этом разбираются. И спортом пусть тоже занимаются профессиональные люди.

— Кого бы вы назвали самым влиятельным человеком в российском футболе?

— Думаю, самый влиятельный человек в стране — он и самый влиятельный человек в российском футболе.

— Владимир Путин — самый влиятельный человек в российском футболе?

— Думаю, да. Потому что когда глава государства говорит о том, что мы должны больше заниматься воспитанием собственных спортсменов, это автоматически становится сигналом для всех видов деятельности, для введения лимитов и так далее. Он — человек, который при желании может повлиять на все процессы.

— Когда вы были тренером сборной России, вы с Путиным общались? Он вам звонил?

— Нет. Ни разу.

— С тренерами по хоккею он на связи.

— Ни для кого не секрет, что в хоккее у нас гораздо больше успехов и достижений — и понятно, что все хотят прикоснуться к победам, это нормально для любого человека. И это вполне естественно, что футбол находится на некоей периферии интересов по сравнению с хоккеем, где мы действующие олимпийские чемпионы и всегда боремся за самые высокие места.

— А вы почувствовали злорадство футбольного сообщества, когда вернулись?

— Нет никакого «футбольного сообщества». Есть просто отдельные люди — и отдельные люди по-разному реагируют. Но, к своему счастью, я общаюсь с людьми, с которыми мы приятели или находимся в очень хороших отношениях. От них негативных эмоций я не ощутил и не могу сказать, что почувствовал, что есть какая-то общая позиция, вроде «футбольное сообщество выражает соболезнования».

— В одном из интервью вы сказали, что главный тренер — это самая одинокая профессия в мире. На жизнь это ощущение распространяется?

— Распространяется. Я глубоко одинокий человек. Я могу окружить себя сотней людей, но никто из них не сможет до конца понять, разделить мои эмоции, что это такое, что происходит внутри меня. У меня — к большому сожалению — синдром отличника. Я и в школе был отличником, и в институте, и в аспирантуре, везде и всюду. В начальной школе я мог рыдать из-за четверки, прямо рыдать. Мне хочется все сделать на пятерку, поражения же в игре означают, что ты «не сдал». Человеку с синдромом отличника переживать двойки, особенно если они случаются систематически… Ну, это крайне болезненно для психики. Могут возникать такие предпанические ощущения, боязнь, что ты можешь с чем-то не справиться. Я когда-то думал, что у меня это состояние пройдет, но оно не проходит. И ответственность только на тебе — ты не можешь ни на кого ее переложить. Я, по-моему, уже рассказывал, что уровень стресса тренера в футбольном матче равен уровню стресса шахтера, который трое суток проводит в завале. На меня психофизиологи вешали датчики и проводили измерения. То есть если ты играешь два раза в неделю, ты всю жизнь находишься как бы «в завале».

Это очень сложно кому-то объяснить, потому что в обычной жизни нет эквивалента такому чувству. И поэтому когда ты испытываешь такой стресс, конечно, ты больше закрываешься. Когда ты молодой тренер, ты пытаешься его с кем-то разделить, на кого-то переложить, где-то, может быть, его снять, в какую-то веселую компанию попасть. Но с возрастом ты понимаешь, что это как с алкоголизмом: люди пытаются с помощью алкоголя уйти от проблем, а на самом деле он только усугубляет проблему. Так и здесь — хочешь ты или не хочешь, ты замыкаешься, становишься больше сконцентрирован на каких-то [личных вещах], ты понимаешь, что никто тебе помочь не может, только ты сам — поэтому ищешь какие-то механизмы этой внутренней помощи и разрабатываешь их. Притом что я сверхкоммуникабельный человек и с детства был душой компании. Но сейчас я часто замечаю, что быть с самим собой мне, может быть, даже более комфортно, чем с кем-то. Учитывая, что это просто невозможно, так как моя деятельность подразумевает управление большим количеством сложных людей, коими являются футболисты. Тем не менее, если мы говорим про внерабочую ситуацию, это именно так.

— А сколько у вас настоящих друзей?

— К счастью, есть — и в достаточном количестве.

— Тогда почему вы себя называете глубоко одиноким человеком?

— Это другое. Даже друзья, которые тебе сопереживают, не могут понять, что с тобой творится. Один мой близкий друг, еще с Волгограда, приезжал в Голландию с сыном и видел меня в этом состоянии после матча. Он хотел как-то помочь, но он не мог. Знаете, как фонарные столбы — они дорогу показывают, но они сами не ездили по этой дороге.

— До какой степени стоит идти на жертвы ради побед в профессиональном спорте?

— Это должен определять сам человек — на что он готов.

— Насколько много в футболе родителей, готовых жертвовать своими детьми ради потенциальных побед?

— Почти все. В футболе проблема родителей — самая актуальная. Потому что каждый родитель видит в своем сыне уже Месси и миллионные контракты. Многие готовы идти на что угодно. Знаете, когда я сам работал детским тренером, я родителей почти не видел, говорил все время, [что мои ребята] — «сироты». Вот мы выиграли чемпионат России — родители пришли на чествование, со мной раз в год поговорили. Сегодня родители — на всех тренировках. В своей школе мне приходится отчислять большое количество детей именно из-за родителей, которые неправильно себя вели и нарушали ценности, принятые в школе. Если родитель неадекватен, он испортит мне все — внутренние взаимоотношения с родителями, тренерами, другими детьми. И каким бы золотым ни был мальчик, он не может оттолкнуться от родителя, тот его все равно [под себя] перекует.

— В Европе по-другому?

— В Европе нет такой ожесточенности. Там, когда родители смотрят футбольные матчи, они, конечно, болеют за свою команду. Но если в команде соперника какой-то мальчишка сделал прекрасный финт или забил гол, они хлопают и им. Когда я рассказал об этом нашим родителям, они были в шоке: как можно хлопать противнику? Я объяснил, что они хлопают не противнику, а ребенку. Просто ребенку не из своей команды, а из другой. Но тоже ребенку.