«Трудно отстраниться от всеобщего паразитизма» Режиссер Пон Чжун Хо — о картине, победившей в Каннах, и разрыве между богатыми и бедными

4 июля в российский прокат выходят «Паразиты» — первый корейский фильм в истории, получивший высшую награду в Каннах, «Золотую пальмовую ветвь». Его автор Пон Чжун Хо — создатель картин в самых разных жанрах: от триллера «Воспоминания об убийстве» и хоррора «Вторжение динозавра» до фантастической антиутопии «Сквозь снег» и экологической сказки «Окча». Специально для «Медузы» с режиссером поговорил кинокритик Антон Долин. 

— Два ваших предпоследних фильма, «Сквозь снег» и «Окча», снимались с международным актерским составом и на разных языках. С «Паразитами» вы вернулись в Корею, практически ограничив действие двумя декорациями — домами, в которых живут семьи Ки и Пак. 

— Так получилось! Но это не потому, что я устал от международных проектов или считаю их неудачными. «Паразитов» я придумал еще в 2013 году, задолго до первых мыслей об «Окче». Родилась история, которая предполагала камерное решение и не требовала выезжать за пределы Кореи. О ней я думал с тех пор, все эти годы она меня не покидала и просилась на экран. Вообще я не в состоянии никак планировать свою карьеру и строить ее по какой-то явной логике. 

— А идея сюжетного поворота, сюрприза в середине фильма тоже пришла с самого начала? Или сперва это была просто комедия о двух семьях?

— Сначала я вообразил себе две семьи, богатую и бедную, состоящие в обоих случаях из отца, матери, сына и дочери. Темой была разница укладов и доходов в двух семействах. Потом придумал, каким образом бедняки будут проникать в дом богачей. А уже после этого появились персонажи второго плана и сюрприз, разворачивающий сюжет, — тот, о котором я предпочитаю умалчивать, чтобы зрители открывали его для себя сами. 

— Так кто в фильме «паразиты»? Бедные или богатые? Или все?

— Кстати, у этого слова в корейском языке сильные негативные коннотации. Поначалу кажется, что паразиты — только бедные. Но, разумеется, богатые — паразиты не в меньшей степени. Они живут за чужой счет, сами того не замечая. Они не способны ни вести домашнее хозяйство, ни учить своих собственных детей, ни даже самостоятельно водить машину! Но если одни паразиты и другие тоже паразиты, то как можно примирить их друг с другом, создать ситуацию их мирного сосуществования? Этим вопросом я и попробовал тут задаться. 

— Выходит, жизнь в обществе не позволяет в принципе не быть паразитом? Паразиты — все мы?

— Позволяет, этого можно добиться, не быть паразитом. Но это ужасно сложно! Об этой сложности я и рассказываю. Особенно трудно отстраниться от всеобщего паразитизма в современном обществе, где динамика неутешительна: богатые постоянно богатеют, а бедные нищают, разрыв лишь увеличивается.

— Об этом же был ваш кинокомикс «Сквозь снег»: бедные и богатые делят один поезд, из которого не выбраться — он не останавливается. 

— Да, в этом и трагедия. Поезд несется сквозь смертоносный мороз, мы все его пленники и заложники ситуации, поэтому надежд на благополучный исход так мало. Научно-фантастический жанр позволил мне докрутить ситуацию до предела, заострить до абсурда в той картине. Но у нее был финал, несущий надежду: у детей появлялся шанс покинуть поезд и стать свободными. А «Паразиты» — картина реалистическая, в ней нет места фантазии, и поэтому ее завершение пессимистическое, горькое. 

— Вы и вообще не очень-то жалуете хеппи-энды. 

— Мне нравятся двойные финалы. И двойственные. Когда я пишу конец очередной истории, даю себе свободу. Спрашиваю сам себя: а что, если у меня будет еще десять минут экранного времени? Что случится после того, что мне кажется финалом? Увы, довольно редко так удается прийти к хеппи-энду. Даже в «Окче» девочка спасает свою свинью и возвращается с ней в горы, к идиллии. Но мы все понимаем: ничто не будет таким, как прежде, после всего, что они пережили. 

— Можно ли сказать, что быть художником, человеком творческой профессии, — это возможный путь выхода из порочного круга паразитизма? 

— Не исключено. Тем не менее я тоже заложник этой системы и ее участник, глупо этого не признавать. Как автор фильма я стараюсь не занимать ничьих позиций, называя это про себя «равновесием», но в этом решении можно увидеть и обычную трусость. Впрочем, выбор все равно приходится делать. Как бы я ни пытался уравнивать для персонажей, историю я рассказываю с точки зрения бедной семьи, начинаю повествование именно с них, и зритель поневоле идентифицирует себя с ними. 

— Кен Лоуч, братья Дарденн, даже Хирокадзу Корээда в своих социальных картинах критикуют несправедливое мироустройство, систему. Ваш подход кажется более сложным — система вас, кажется, заботит меньше, чем человеческая природа. 

— Мне почти пятьдесят лет, и я вынужден признать, что перестал верить в разрешение социальных противоречий в близкое время. Не думаю, что увижу изменение или улучшение ситуации на своем веку. Когда я задумываюсь об этом, меня охватывает тоска и чувство безнадежности. Приходится принять положение вещей. Мой фильм — не коктейль Молотова, который я бросаю в противников, представителей системы, надеясь ее взорвать и уничтожить. Скорее личное представление о состоянии мира. 

— Вы делали и масштабные блокбастеры со звездами, и малобюджетные психологические картины. Чего только не делали — даже для Netflix сняли фильм [«Окча»]. Какой из подходов и типов кинематографа ближе вам лично? 

— «Сквозь снег» и «Окча» были высокобюджетными масштабными фильмами, «Паразиты» — возвращение к среднебюджетному скромному кинематографу, который мне, конечно, ближе. Причина проста: здесь я чувствую полное владение материалом, ничто не ускользает от взгляда, я вручную управляю творческим процессом и не упускаю даже мельчайших деталей, будто бы рассматривая их под микроскопом. Таким же образом я снимал «Воспоминания об убийстве» и «Мать». Но будущего я не знаю. Человек я мобильный, увлекающийся, и вполне вероятно, что мой следующий проект опять будет большим. 

— Какая реакция на ваш фильм для вас дороже всего? Недавно я показывал «Окчу» своему младшему сыну, и он хохотал в голос от счастья в первых сценах, где свинья резвится в лесу, и горько плакал ближе к финалу. 

— Я и сам прежде всего зритель. Знаю по себе, как это бесценно — переживать моменты тоски, страха, отчаяния вместе с персонажами фильма или вдруг начинать радостно смеяться вместе с ними. Нет ничего ценнее момента, когда зритель узнает себя и говорит: «Я переживал то же самое!» Тем более что чаще всего это иллюзия. Но это отождествление себя с персонажами — самый ценный эффект просмотра. 

— Ваши картины как раз известны тем, что вы сочетаете в них несочетаемые жанры и эмоции. Кажется, нет никаких табу. А есть те области реальности или кинематографа, к которым вы не решились бы приблизиться? 

— Мюзикл! (Смеется.) Единственный жанр, за который я бы не рискнул взяться. Люди разговаривают, а потом вдруг начинают петь. Невыносимо на это смотреть. Я принимаю оперу, где поют постоянно, а эта смена регистра меня отвращает до такой степени, что хочется убежать из зала. 

— Есть ли в мире сегодня кинематографисты, в которых вы ощущаете родственные души, которые делают что-то похожее на ваши фильмы?

— Первым на ум приходит японец Киёси Куросава. Что-то есть у нас общее в стиле и подходе. Он специализируется на фильмах ужасов, но снимает и социальные драмы. Когда я смотрю его картины, понимаю их интуитивно с первого кадра, принимаю каждое его творческое решение. А если вспомнить российское кино, то на меня огромное впечатление произвел «Левиафан» Андрея Звягинцева. Его «Возвращение» — тоже замечательный фильм, но «Левиафан» еще мощнее. Передайте ему мое почтение.