«Патриоты ничего не делают для страны, зато страна много делает для патриотов» Интервью Павла Лунгина — в прокат выходит его фильм «Братство»

Новый фильм Павла Лунгина «Братство» — о выводе советских войск из Афганистана — выходит на экраны 10 мая. В марте министр культуры РФ Владимир Мединский предложил режиссеру перенести старт проката картины с ранее одобренной Минкультом даты (9 мая) на более поздний срок. Предложение Мединского было связано с требованием члена комитета Совфеда по науке, образованию и культуре Игоря Морозова, который назвал фильм «непатриотичным». Спецкор «Медузы» Саша Сулим поговорила с Павлом Лунгиным о реакции на «Братство» — министра Мединского, режиссера Никиты Михалкова и бывших афганцев.

— Можно ли сказать, что фильм «Братство» снимался к дате? [В феврале 2019 года исполнилось тридцать лет со дня окончания вывода войск из Афганистана].

— Честно говоря, нет. Идея фильма возникла после случайной встречи с Николаем Дмитриевичем Ковалевым (он принимал участие в боевых действиях в составе ограниченного контингента Вооруженных сил СССР в Афганистане; с 1996-го по 1998-й был директором ФСБ России — прим. «Медузы»). Хотя, может быть, эта встреча была и не такой уж случайной — он очень хотел сделать этот фильм, причем посвятить его не большим генеральским свершениям, а своим однополчанам.

— Правильно ли я понимаю, что Ковалев участвовал в выводе войск из Афганистана как сотрудник советских спецслужб?

— Он принадлежал к службе внешней разведки, был при армии, но ходил в штатском и в основном вел переговоры с моджахедами — кого-то вербовал, с кем-то договаривался о выкупе, с кем-то — о том, чтобы наши войска могли без потерь пройти через какой-то перевал. В Афганистане были целые системы перевалов, которые контролировались моджахедами. В фильме речь идет о перевале Саланг — он был знаменит тем, что без договоренности с моджахедами обойти его было никак нельзя. Заводить войска легко, а вот вывести их уже сложнее.

В картине много документального. Например, линия прапорщика (его играет актер Ян Цапник — прим. «Медузы»), который, чтобы купить телевизор, обманывает местных, обещая продать им оружие. Его действительно после этого похитили — и как раз людям из СВР нужно было договариваться о выкупе. Ковалев рассказывал мне, как они с однополчанами спали с оружием, как кто-то в грозу расстрелял тельняшку, которая сушилась на улице и порывом ветра ударилась в окно, а кто-то расстреливал холодильник «Север», который издавал жуткие звуки. Из таких маленьких кусочков жизни мы и написали сценарий.

— Николай Ковалев уже видел фильм?

— Конечно, причем он видел его на разных этапах производства. Но до официальной премьеры, к сожалению, не дожил — он умер от болезни в начале апреля 2019 года. Это был совсем не официозный человек. Хотя подумать только — он был генералом армии, министром ФСБ, Путину ключи от сейфа передавал.

Но мне Ковалев всегда казался каким-то детским, как будто не вписанным в хитросплетения современной жизни, в том числе в ее финансовые составляющие — как будто внутренне он остался в советском времени. Он пытался найти деньги на производство этого фильма, но у него никак не получалось — его подводили какие-то банкиры, и он ужасно огорчался.

У нас действительно были очень сложные моменты, когда совсем не было денег и когда казалось, что снять это просто нереально. Я тянул это все во многом из-за него — мне казалось, что ему это очень нужно. А он — из-за своего чувства долга перед ребятами: кто-то из них куда-то исчез, кто-то уехал, кто-то то ли пчел, то ли гусей разводил, у всех язвы желудка, все несчастные, все больные.

По итогам наших разговоров с ним мой сын Саша написал сценарий, он оказался хорошим, без главного героя, а с какой-то коллективной жизнью — и я его начал снимать. При том, что я не был никогда в армии и ничего про это не знаю.

— Почему у вас возникли трудности с поиском денег на производство фильма?

— Не знаю. Мне давали деньги, но какие-то небольшие — а фильм ведь сложный, снимать надо было в горах. Сначала мы думали ехать в Узбекистан или Таджикистан, но там было очень дорого, поэтому пришлось ехать в Дагестан.

— Вы же один из лучших режиссеров России.

— Лучшие режиссеры — это те, которые зарабатывают деньги. Ситуация в российском кино за последние годы сильно изменилась, и для меня условия такие же, как и для всех остальных.

— Если фильм потенциально не может принести прибыль, в него не хотят вкладываться?

— Конечно. У нас почему-то все думают, что кино — это бизнес, а театр —искусство. Но на самом деле главный бизнес — это театр. Сегодня просто гигантское количество безвкусных, пошлых спектаклей, которые идут при полных залах — как это ни странно и ни удивительно. У каждого театра есть свой спонсор — даже у самого захудалого. В театре есть кулисы, туда можно войти, попить чаю, пообщаться с актерами.

А кино — и то, которое претендует на какую-то художественность, и то, которое претендует только на деньги, — все валится в одну кучу. Найти деньги сейчас очень сложно, потому что кино практически не приносит прибыль. А чтобы приносило — нужно сделать очень дешевый фильм, который посмотрит большое количество людей — как фильм «Горько!», например.

— Ну а «Сталинград» или «Викинг» — в них все же вложились.

— У нас все немножко противоречиво. «Викинг» снял Первый канал, который перед прокатом развернул свое жерло политической рекламы и выстрелил «Викингом», чтобы все на него пошли. И все равно не думаю, что он окупился. При этом картину снимали больше пяти-шести лет — я же снимаю обычно за два с половиной месяца, потому что на большее мне не хватает денег.

— Вы получили поддержку Фонда кино?

— Да, но этих денег хватило на половину фильма — остальное мы сняли благодаря нашему инвестору.

— Это какое-то частное лицо?

— Я встречался с огромным количеством патриотически настроенных людей, бывших афганцев, все обещали нам поддержку, а в итоге наc поддержал частный и честный капиталист, совершенно не заинтересованный в Афганистане, ему понравился сценарий, и он рискнул деньгами.

— А патриоты почему не поддержали?

— Это тема для размышления: почему в одну сторону патриотизм приносит деньги, а в другую — нет? Патриоты ничего не делают для страны, зато страна много делает для патриотов — это одностороннее направление.

Сначала я был удивлен, а потом стал относиться к этому с юмором. Помню, сижу напротив «патриота», ресторан «Узбекистан», плов, рюмки, у него глаза горят, обещает мне, а я чувствую — врет.

— Никто не хотел этой темы касаться?

— Нет, просто жалко денег. Не верят, не любят, ничего не хотят, не готовы ничем жертвовать.

— Расскажите, где именно вы снимали.

— Мы снимали в трех местах: в высокогорном ауле Гуниб, там был пленен Шамиль; в Буйнакске и в старом городе Дербента. В Дагестане невероятно красиво, там очень симпатичные люди. Наверное, там есть и коррупция, и ужасы, и население мучается от безденежья, от того, что верхи его обирают, но там живут красивые, полноценные, какие-то внутренне свободные люди.

— Как вам удалось раздобыть военную технику в таком количестве?

— Ее нам дала армия — с разрешения Сергея Шойгу.

— А перед тем как разрешить, они читали сценарий?

— Я не знаю, наверное, читали. Но там никто этих гамлетовских вопросов — давать или не давать — не задает. Им сказали — дать, и они дали.

— Как прошел самый первый показ «Братства»?

— Собрался полный зал в кинотеатре «Иллюзион». В основном пришли друзья-«афганцы» Ковалева: был Николай Николаевич Бордюжа, бывший глава пограничных войск, были генерал-полковники, генерал-лейтенанты, представители организации «Офицеры России» — люди, которых сложно упрекнуть в либерализме. Их общее впечатление было очень хорошим.

Но потом, видимо, кто-то из тех, кто был тогда в зале, написал письмо, и началась кафкианская история. Вдруг возникло «мнение», и тут же появились письма с обидами — и, наконец, появился сенатор Морозов.

— Вы с ним вообще были до этого знакомы?

— Нет. Он позвонил мне даже по-товарищески и попросил показать ему фильм. Я согласился — хотя совершенно не обязан был этого делать.

На этом показе я почувствовал себя Пастернаком. Это было смешно и одновременно совершенно жутко: зажигается свет, и вдруг раздается голос — встает такой здоровый мужик — и говорит: «За такие фильмы в морду надо бить!» И еще голос из зала: «Сажать надо, сажать!» Я стою один, а они продолжают. Кто-то кричит, что фильм снят на деньги ЦРУ: «Чей заказ?» Какие-то женщины вдруг появляются — такие пламенеющие женщины со страшными крашеными медными волосами: «Вы скажите, сколько вам заплатили»; «Это в крови все»; «Молодежи такое нельзя показывать».

Некоторые более ясно мыслящие говорили: «Да, было такое, и даже не такое было, но об этом мы вам не скажем. Но молодежи нельзя это видеть». А я стоял и думал, кто они такие, чтобы говорить с молодежью? Что они сделали такого в жизни, кроме того, что Советский Союз развалили?

— То, что вы описываете, похоже на какой-то кошмарный сон.

— Да! Пародийная ситуация, и в то же время жутко, потому что такая волна ненависти, желания запретить, разорвать.

— Вы тогда поняли, что этим дело не кончится?

— Нет, мне показалось, что это чушь какая-то, я подумал: «Ну, не понравилось им, не всем же должен фильм нравиться».

— В чем они вас обвиняли?

— В очернении армии! Со слезами на глазах говорили: «Чтоб генерал поднес ко рту рюмку водки! Такого никогда не было». Кричали, что они не мародеры. Но на самом деле, думаю, их смутило то, что мой фильм по сути своей антивоенный.

Я не зову всех на бойню, не призываю с одним автоматом убить пять тысяч афганцев, а показываю какую-то растерянность и боль, показываю, что человеку бывает нехорошо от того, что он людей убивает, бывает, что у него после этого жизнь ломается.

Мне кажется, что фильм получился вполне патриотичный. Я правда уже плохо стал понимать, что означает это слово, но в фильме много личного мужества и много поступков, которые мне нравятся.

— Как вам кажется, этих людей действительно что-то задело в вашем фильме или их кто-то на эту обиду настроил?

— Думаю, что все вместе. Недавно узнал о результатах соцопроса, согласно которому 70% россиян любят Сталина. Но ведь не любят они Сталина на самом деле!

Вообще я не верю никаким социологическим исследованиям нашего населения, потому что наши люди все время пытаются угадать, куда дует ветер. Сейчас он вроде дует к Сталину — вроде бы надо его любить. С другой стороны, потом начинается кафкианская вещь: люди сами себя уговаривают и потом уже до слез, до отчаяния, до безумия начинают во все верить. Точно так же люди начинают неистово запрещать фильмы. При этом мне кажется, что эти люди тоже обманутые.

— Не напоминает ли вам вся эта ситуация ту, что произошла с фильмом «Матильда» Алексея Учителя?

— Что произошло с «Матильдой», я не понимаю до сих пор. Я тогда очень много выступал, потому что увидел опасность этого феномена. Как знал, что сам попаду под это — под цензуру снизу. Мы же привыкли к тому, что цензура — сверху, а когда какая-то маргинальная группа вдруг начинает тебя ненавидеть, срывать картины или плевать тебе в лицо, это надо очень жестко пресекать.

— Кто это должен делать?

— Государство. Все, что делают люди, так или иначе, у нас одобрено или внешним, или тайным, внутренним государством — как у Оруэлла была внешняя и внутренняя партия. Внутренняя партия любит Сталина, хочет запретить фильмы, и люди пытаются угадать ее настроение.

— А не может это самое «внутреннее государство» этих людей и настраивать?

— Может, как-то и настраивает. Но я должен сказать, что после показа, который был организован Минкультом, Мединский сказал: «Вы запомните — у нас есть Конституция», — в этот момент кто-то выкрикнул: «Конституцию можно менять!» А Мединский ответил: «Не будем менять конституцию, нет у нас цензуры».

— Это он по отношению к вашему фильму сказал?

— Да. Он сказал: «Фильм выйдет, запрещать мы его не будем — нет никаких оснований его запрещать. Но давайте попросим, чтобы он вышел не 9 мая, а в любой другой день». Сам я к этому отношусь очень спокойно, 9 мая его хотел выпустить прокатчик, чтобы он был в прокате больше праздничных дней — там каждый день на вес золота.

— А лично с Мединским вы говорили?

— На следующий день после показа — к моему удивлению — он мне позвонил и сказал: «Я наконец-то посмотрел фильм. Мне фильм очень понравился, я сейчас еду на дачу, покажу его отцу — он у меня «афганец». Видите, жизнь полна противоречий.

— Вы поняли, кому все-таки понадобилось все это устраивать?

— Наверное, кто-то хотел заработать на этом некий политический капитал. Но думаю, наш народ все больше и больше разделяется на два народа. И один из них люто ненавидит другой. И вот сидят два афганца и не могут договориться — один говорит, что надо посадить, а второй, что все так и было.

— Это какие? Один — советский, второй — современный?

— Ну, да. Один советский, обиженный, оставшийся где-то в парадигмах «посадить, запретить, разорить и ровняйся смирно». И народ этот — довольно большой. Свой первый фильм «Такси-блюз» я совершенно интуитивно снял как раз об этом разделении.

— В каких отношениях вы были с Никитой Михалковым?

— В нормальных. Не могу сказать, что мы были очень близки. У нас с ними были разные периоды — большей близости, меньшей близости. В последнее время — в меньшей близости.

— Эта «меньшая» близость и повлияла на то, как он высказался о вашем фильме?

— Нет, я думаю, что ему действительно не понравился фильм. А, может быть, он не хотел проблем. То, что он все это сказал, — конечно, глупо. У нас режиссеры других режиссеров не ругают — критики ругают, чиновники ругают. Это как между врачами, между патологоанатомами: мы друг друга не вскрываем.

— Вам было неприятно?

— Нет! Но я удивился, ведь тем самым он себя подставил. Я, естественно, тут же его лягнул и ответил, что высот, которых он достиг в «Цитадели», теперь никому никогда не достичь.

Но что еще он мог получить в ответ? Если фильм состоит из клише, то почему его запрещают? Если нет клише, то почему он о них говорит? Иногда мы говорим о прямой цензуре, а иногда создается какая-то такая атмосфера, в которой рука сама по себе что-то не пишет — ну, не идет рука. (Смеется.) Эту атмосферу многие люди чувствуют.

— Как понять, где та грань, за которую тебе уже не позволят перейти? Как вы поняли, что не подписать обращение деятелей культуры в поддержку политики президента на Украине и в Крыму — вы не можете, но можете публично поддержать речь Константина Райкина о цензуре или возмутиться арестом Кирилла Серебренникова?

— Не надо разделять нас всех на две армии. Пусть люди живут так, как они хотят. Почему кто-то должен решать, когда я могу дать в морду, а когда извиниться или испугаться? Я оставляю за собой право сложно относиться к разным вещам. Я привык думать, что Крым русский, вернее наш общий. И то, что Крым украинский, — особой радости у меня не вызывало. Я так считаю, я там всю жизнь отдыхал — у меня такое ощущение.

Но я совершенно по-другому отношусь к Донбассу — совсем по-другому. И мне кажется, что объединять эти два вопроса в один — совершенно неправильно. Человек имеет право на сложное мнение, и на состояние он тоже имеет право. Сегодня он может развестись, а завтра опять с женой расписаться. Это примитивное фейсбучное разделение на своих и чужих ужасно обедняет и играет в пользу бессмысленных людей, которые сами по себе ничего не делают. Очередной комментатор из фейсбука не может знать, почему кто-то поступает именно так, а не иначе, он не задумывается о том, что чьи-то действия могут быть продиктованы тем, что человеку нужно было выпустить спектакль или снять фильм, и этот фильм был для него в 100 раз важнее всех этих писем, под которыми подписались 500 человек.

Дима Быков иногда говорит, что он любит Советский Союз. Давайте теперь плюнем ему в лицо! Как у него перемешалась первая любовь, «Артек», в котором он плавал, воспоминания юности, как это все преломилось в любовь к СССР, не нам судить. Судим его по его делам, а дела его хороши.

И мои дела не плохи. Стыдного я не делал. Но меня судили, звонили мои старые друзья и с ужасной патетикой говорили: «Я не верю, скажи мне, что я ошибся, скажи мне, что мои глаза подвели меня». Я хотел бы сохранить право быть самим собою. Я всегда так жил, не примыкая ни к какой группе — у меня это с детства. Моя мама мечтала, чтобы я стал диссидентом. Мы очень дружили с Литвиновыми. Павлик Литвинов был не намного меня старше, а уже увенчанный лаврами, потому что вышел на Красную площадь, и его даже в ссылку отправили. А я, как скотина…

— Мама вам говорила: «А чего добился ты?»

— Так прямо она не могла говорить. Но я под таким тихим давлением даже походил в какие-то группки, но увидел там такое же отсутствие свободы, и в итоге остался сам по себе и ни к кому не примкнул. Как сейчас помню, нужно было передать пальто кому-то из крымских татар. Что я понимал в крымских татарах? У меня органическое неприятие стайной жизни.

— Когда вы комментировали выступление Константина Райкина против цензуры, вы сказали, что сами с цензурой пока не сталкивались.

— Пока нет.

— А разве сейчас не столкнулись?

— Это была попытка цензуры снизу, и мы ее обошли — по крайней мере, не было изменено ни одной фразы, не было вырезано ни одного кадра. Мы не проиграли, не выиграли — случилась нормальная жизнь.

В обществе кто-то сказал, что фильм — дерьмо, а кто-то его похвалил, мы подвинулись в прокате на один день, и фильм вышел. Кто хочет, пусть его смотрит, а другие пусть ходят с пикетами и запрещают его. У нас люди забывают, что демократия — это компромисс.

Вы видели, как люди входят в метро? Они просто входят в тебя — как в дверь. Я, как старомодный человек, начинаю уступать дверь, так меня учили с детства. Вообще я езжу на машине и в метро почти никогда не бываю, но однажды я так простоял чуть ли не полчаса, и никто не дрогнул. В этом есть еще какая-то полууголовная история: если ты пропустил кого-то, то ты слабак, то тебя поимели.

— Раньше такого не было?

— Раньше не было, раньше все уступали друг другу. А сегодня пришли новые люди, новые успехи, надо все время быть первым, надо все время быть впереди, надо обогнать, обойти, вырвать что-то на секунду раньше.

— Будете ли вы думать о цензуре снизу, когда начнете работу над сериалом по роману «Крутой маршрут»?

— Я буду просто его делать. Ведь у нас никак не осмыслена и не показана гулаговская жизнь, которая составляла половину нашего советского бытия. Пока у меня есть силы, я хочу это сделать. Может, получится.

В нашей стране искусство не выполняет психоаналитическую функцию, как оно это делает во всем мире. Посмотрите большое американское кино: 60-е—70-е годы была целая волна фильмов о расизме, потом были фильмы о гомосексуализме, фильмы о СПИДе, об эмансипации женщин, о коррупции —они проживают проблемы своего общества через фильмы, как-то разжевывают, как-то переваривают их. У нас вообще этого не происходит.

— Почему?

— Не знаю. Люди не хотят это смотреть. Люди хотят смотреть в кинотеатрах только развлекательное кино.

— Им неприятно смотреть в условное зеркало?

— Не знаю. Об этом должны думать социологи — вместо того, чтобы считать, сколько россиян любят Сталина, они посчитали бы, как люди относятся к себе, что думают о своих родителях и их поступках. Мне кажется, у нас огромное количество глубинных, нерешенных проблем.

Наши улицы полны красивых молодых людей, в рестораны не войдешь, а внутри какая-то и болезнь, и неуверенность, и страшная злоба, и неотрефлексированность жизни. Люди не могут быть сложными, люди не хотят быть сложными. Простота — самая большая опасность нового времени.

— Не кажется ли вам, что в последние годы люди стали реагировать на фильмы и спектакли более болезненно?

— Кажется, да.

— Если представить, что фильм «Груз-200» вышел бы сегодня…

— Сейчас разорвали бы его.

— Как вы это объясняете?

— Когда в 2006 году вышел мой фильм «Остров», православные священники не сказали мне: «Как вам не стыдно предателя делать святым, почему он у вас молится спиной к алтарю? Это же надругательство!» Никто мне этого не сказал тогда. А сейчас, думаю, еще как сказали бы. У людей появилась какая-то ужасная внутренняя нетерпимость.

— Они получили на нее разрешение?

— Получили, получили.

— И государство крепнет на этой нетерпимости?

— Не крепнет, а, скорее, сохраняет некоторое равновесие, некоторый баланс. Мне кажется, наше государство хочет, чтобы ни внутри, ни снаружи ничего не менялось. Еще Победоносцев говорил, что, когда что-то разлагается, надо положить в холодильник — «подморозить». Так и Россию надо бы подморозить, чтобы все процессы в ней замедлить.

— Вам это состояние общества — подмороженное — уже знакомо? Проводите ли вы параллели с советским временем?

— Нет, сейчас все по-другому. Ситуация очень изменилась. Тогда совсем отсутствовал вопрос денег — творческому человеку нужно было суметь пройти между пропагандой и остаться среди интеллигенции. В то время издевались над режиссерами, на чьи фильмы массово ходил народ. Как это было, например, с Борей Дуровым, который снял очень популярную в то время картину «Пираты XX века». Я помню, как над ним глумились, — а сейчас его подняли бы на щит, он был бы счастливейшим человеком в мире, но тогда его просто растоптали.

Помню, как мне было стыдно, когда мой фильм «Непобедимый» хорошо собрал в прокате — как-то это было не «по-нашенски». Наверное, именно по этому так тоскует Быков — ведь тогда мнение интеллигенции было невероятно ценным, оно было даже квазирелигиозным. И вот так мы жили — между официальной пропагандой и колоссальным уважением к тем, кто пытался что-то сказать. А сейчас все стало упираться в деньги.

— В деньги и в игру на патриотических чувствах, как, например, в «Движении вверх».

— «Движение вверх» — это еще приличный фильм. Хотя если подумать, то это, конечно, удивительно, что главный фильм прошлого года посвящен нашей победе над американцами сорокалетней давности — из нее сделали просто какое-то наше Бородинское сражение.

Но такие индустриальные фильмы вроде «Т-34» или «Движения вверх» всегда автоматически вызывают контрдвижение — начинают появляться неформальные фильмы, сумасшедшие фильмы.

Я не знаю ни одного талантливого режиссера, который сейчас не находился бы в процессе съемок или монтажа, — я не вижу в России сотни бесприютных талантов или даже полуталантов, которые ищут работу. Попробуйте сейчас найти актера, оператора или художника — все заняты.

Наша страна очень противоречива. Во многом она имитирует свободное общество — и во многом им является; имитирует бесцензурность и имитирует цензуру. Это такая очень сложная система полузеркал, полуотражений, но, должен сказать, что это делает нашу жизнь удивительно интересной.

В этом смысле мне жаль тех, кто уезжают из России. Говорю это как человек, который долго прожил во Франции, — ничто не может сравниться с интенсивностью нашей жизни, с ее электричеством, количеством событий, выставок, презентаций или просто пьянок. Нигде нет ничего похожего. Азарт жизни, который я так люблю, я вижу только в Москве.

— Как говорить об афганской войне с сегодняшним зрителем, который, скорее всего, ничего о ней не знает?

— А о чем знает 20-летний человек? Ему даже о любви не расскажешь, потому что он еще не любил.

— О Великой Отечественной войне он все же знает больше.

— Да, это один из наших мифов. Есть некий пунктир вокруг нас — афганская война, чеченская война, сирийская война, — который какие-то вещи делает понятными. А еще есть некое чувство правды, и молодые люди — любые, дикие или не дикие, воспитанные или не совсем, орангутаны — все-таки понимают, когда им врут. Они знатоки уличной жизни и знают, когда их разводят, а когда — нет. И когда видят, что им говорят правду, то все-таки реагируют. Мне кажется, что это их может увлечь. Я показывал фильм и более-менее молодым людям — и у меня были хорошие отзывы.

Есть фильм «Мстители» — это маст, его все должны посмотреть, и все любители Верлена и Бодлера дико самодовольно, плотоядно облизываясь, бегут его смотреть. Звонишь им, а они говорят: «Сегодня я не могу. Сегодня выйдет «Игра престолов», извини». Они самодовольно разрешают себе быть пошлыми: «Сегодня я побалую себя пошлостью!» При этом та же молодежь смотрит и фильмы Звягинцева, но есть такие культурные парадигмы, мимо которых не проскочишь: «Игру престолов», «Мстителей» тоже надо смотреть.

— А вы смотрите «Игру престолов»?

— Я посмотрел первые три сезона, а потом они начали топтаться на месте. Я подумал тогда, что у нас мог бы быть фильм «Рюриковичи» — про страшную жестокость, дикость. Хотя, может быть, и не надо нам такого фильма, ведь в «Игре престолов» описывается какое-то несуществующее племя, а нам пришлось бы рассказывать, что князь Владимир был душегубом, а за это можно и схлопотать.

— Как вы однажды схлопотали за фильм «Царь» об Иване Грозном?

— В фильме рассказывается о конфликте между Иваном Грозным и митрополитом Филиппом — конфликт реальный, описанный в «Житиях святых». Фильм хорошо посмотрели, вокруг него возникли жуткие споры, даже какие-то угрозы были, и по массовым реакциям в интернете я видел, что в сознании большинства, царь в этом конфликте главнее. Из этой сакральности власти у нас и вытекает все. И власть сакральна, и идеи ее сакральны, и война сакральна, и любая идеология сакральна. Эта сакральность власти — главное, что нам предстоит преодолеть.

— Ситуация вокруг Кирилла Серебренникова вам тоже кажется результатом этого отношения и вытекающей из него цензуры снизу?

— Не знаю. Какие-то умники и хитрецы говорят: «Я знаю, почему он сидит, но не скажу». Я не знаю, не могу сказать. Но все это кажется жестоким абсурдом, как и то, что уже два месяца футболисту Кокорину, который мне довольно противен, не пускают врача, чтобы тот посмотрел его больное колено.

Зачем надо было держать Кирилла почти два года? Я сейчас перечитываю «Крутой маршрут», и там мне тоже хочется спросить: «Зачем кормить селедкой женский состав, а потом не давать им воды? Кому это надо? Их уже осудили, они уже едут в Магадан, что-то копать, валить лес, подыхать в снегу. Почему им дают одну кружку воды в сутки, кто это придумал?» Я представляю, как сходят с ума от жажды люди в этих вагонах, а вода — вот она, полно ее, они едут по стране, наполненной реками. Точно так же Кирилл попал в какое-то бессмысленное абсурдное колесо жестокости, которое не сдает назад.

— Вы тоже попали в него?

— У меня ситуация все же иная.

— Но есть и общее — на этот абсурд уже, кажется, никто не может повлиять.

— Это есть. Но это все надо принимать — как наш мир. Надеюсь, что ситуация Кирилла уже переломилась. Мне даже кажется, что он странным образом может выиграть от этого испытания и приобрести еще один человеческий этаж — как Бродский, который приехал иным человеком из ссылки.