Способ вернуть этих людей из мертвых Англичанин Роберт Траскотт делает скульптуры про Восточный фронт, опираясь на традиции советского реализма

Английский скульптор Роберт Траскотт живет в небольшом городе Винчестер в ста километрах от Лондона. Его работы в основном посвящены Второй мировой войне: люди, спасающиеся от бомбежек; погибшие советские солдаты на оттаявшем Ладожском озере и замерзающие до смерти мирные жители; немецкие военнопленные и офицеры. Траскотт изучал живопись и скульптуру в петербургском Институте имени Репина — и сейчас в своей студии создает непростые сюжеты о Восточном фронте, опираясь на традиции советского реализма. «Медуза» выяснила у скульптора, зачем он это делает — особенно учитывая, что такие скульптуры сейчас плохо продаются и выставляются.

— Чем бы вы сами объяснили свой интерес к военной теме?

— Возможно, это идет с детства. Я родился в Плимуте — городе, который был сильно разбомблен во время Второй мировой войны. А в этом году умерла моя тетя Эдриан, которой было 95 лет. Она из военного поколения, до последних лет хранила ясную память и рассказывала много историй о жизни в то время. Тетя была художницей, так что у меня с ней была особая связь. Она получила стипендию на учебу в лондонском Колледже искусств и жила там в то время, когда город начали бомбить. Что меня особенно поражало в ее историях — она не бросила учебу во время войны и продолжала рисовать в убежищах.

К ужасному сожалению, после войны ее мама, моя прабабушка, выбросила ее военные рисунки тех лет. Тогда никто не хотел оставлять плохие воспоминания, войну старались забыть. Среди работ моей тети военного времени сохранились только пасторальные сюжеты: фермы, животные — как будто никакой войны не было. Я же в своих работах показываю, что она была.

— Вы англичанин, родились в Плимуте. Как вы оказались в Петербурге?

— Когда начал разваливаться Советский Союз, к теме России здесь было много интереса, ее активно обсуждали, так что я готов был поехать и увидеть эту страну собственными глазами. К тому же я активно изучал историю войны, знал про Сталинградскую битву и блокаду Ленинграда. Читал книги про Россию, не только Толстого, но и Гроссмана. Его «Жизнь и судьба» — это такая «Война и мир» XX века. У нас она не столь широко известна, хотя была опубликована на Западе раньше, чем в России. Меня восхищал стоицизм русских героев в ней.

Другая причина заключается в том, что я хотел заниматься реалистичным искусством, и это было труднее в Англии. Здесь фокус больше сдвинут на концептуализм и абстракцию. А это все равно что другая религия. Я учился в Школе искусств в Винчестере, и конечно, там тоже можно было заниматься реализмом и рисовать живых моделей, но это не то, на чем в обучении делался упор. В Англии лучше чувствуют моду, но мода приходит и уходит — во всем, в том числе в искусстве. Сейчас главное признанное направление здесь — авангард, и это делает классическое искусство более старомодным.

— Вы помните свои первые ощущения от России?

— Первый раз я приехал в Москву в 1994 году. Вышел на Ленинградский проспект и встретил коллекционеров, продававших военные реликвии. Купил гимнастерку, военную форму — в итоге вернулся в Англию с рюкзаком, полным старых вещей. Сначала я приехал на месяц, и у меня было время просто исследовать город. Я ходил и зарисовывал памятники: «Рабочего и колхозницу», памятник Маяковскому… Заходил в каждый музей. Потом поехал в Петербург. Вышел из поезда в шесть утра, город был абсолютно пустой — как будто в нем остановилось время. Я буквально мог почувствовать связь с прошлым. Мне кажется, это особенный талант Петербурга — не забывать прошлое и историю. Еще эта низкая линия горизонта! Было очень красиво. И везде вода, что тоже заставляло меня чувствовать себя как дома, так как я родился рядом с морем.

В Академию Репина я поступил как вольный слушатель — ходил на все занятия, жил в институтском общежитии, а когда заканчивались деньги — уезжал домой. Так продолжалось несколько лет, в течение которых я приезжал в Петербург на несколько месяцев.

— Ваш стиль изменился благодаря учебе в Петербурге?

— Да, он стал более академичным. Я делал скульптуры и до этого, они были довольно экспрессивны, но я не так много думал об анатомии. В Репинской академии я очень много работал. Утром рисовал рисунки, днем были занятия по скульптуре, после обеда я снова садился за рисунки, вечером шел на класс живописи. В итоге я стал более уверенным в своем стиле, стал лучше понимать, как передавать те или иные вещи.

— Вас кто-то вдохновлял из российских скульпторов?

— Мне нравилась Вера Мухина, нравилась сила ее персонажей и ее классицизм. Еще Павел Трубецкой — менее известный и более деликатный скульптор XIX века. Он довольно свободно наносил глину, как импрессионисты. Огромное впечатление на меня произвел Владимир Цигаль — автор памятника генералу Карбышеву. Карбышев попал в плен и умер от того, что его на морозе поливали струей ледяной воды, пока он не превратился в ледяной столб. Это очень сильный памятник — Карбышев стоит с закрытыми глазами, будто отстранился от мира. Памятник установлен в мемориальном комплексе на месте концлагеря Маутхаузен, я не видел его своими глазами, видел только фотографию, но она меня потрясла. Впрочем, я не знаю, как сейчас, но искусство советского времени не было в моде в России в 1990-х годах, приходилось его искать.

— Вас не смущало то, что советская скульптура — работы той же Веры Мухиной — во многом прославляла счастливую советскую жизнь, хотя, как мы сегодня знаем, жизнь миллионов советских людей не была счастливой?

— Во всех мемориальных скульптурах присутствует момент идеализации, в любой стране. Ты не стараешься изобразить индивидуального человека, ты концентрируешься на качествах, которые он олицетворяет. Думаю, что меня больше интересовала техническая сторона. У меня не было иллюзий относительно российского прошлого: мы в Англии как раз больше знали о темных сторонах советской истории, чем о светлых, к тому же я много читал и смотрел, так что я все это осознавал. Но мне интересно было увидеть, как искусство развивалось в те времена. Не только советское. Также меня интересовала немецкая скульптура предвоенного и военного времени. Сейчас ее довольно сложно увидеть, как и все, что идет от гитлеровской Германии. Вы просто не можете устроить выставку, на которой люди будут говорить: «Не правда ли, это красиво?» Но очевидно, что и в то время были сделаны прекрасные работы. Художники живут во все времена, ты не можешь выбрать, в какое время тебе родиться.

— В ваших работах совсем нет героизма. Но есть боль и страх.

— Мы живем в очень критичное время, и возможно, мои работы — отчасти реакция на это. Я не чувствую, что могу выполнить скульптуру солдата, на которой он выглядит героически. Эта работа не пройдет никакого критика. Возможно, в армии героические скульптуры бы пригодились, но у меня нет заказов из армии. А то, что делаю я, им вряд ли нужно. Зачем им видеть, как солдаты берут пленных?

— Ваша скульптура «Поражение под Сталинградом» («Defeat at Stalingrad») как раз об этом.

— Это новая версия одной из моих первых работ 1997 года. На ней немецких солдат ведут в плен после сражения.

— Я сначала подумала, что это русские солдаты.

— Многие сначала думают, что это русские пленные. Потому что есть убеждение, что русские страдали на войне больше всех. Но немецкие солдаты тоже страдали, особенно зимой, к которой они были гораздо хуже подготовлены. Мой прапрадедушка был родом из Баварии, — возможно, я чувствую эту легкую, почти утерянную связь. Он участвовал в Первой мировой войне, после которой уже не вернулся на родину. Тут было довольно много немцев (как и русских немцев в России), у них была хорошая репутация, так как они были работящими, приятными в общении людьми. Понятно, что во время Второй мировой войны это была армия завоевателей и многие немцы совершали ужасные преступления. Но среди миллионов человек, я уверен, были те, у кого не было выбора. Если ты родился в Германии в 1920 году, ты был обязан присоединиться к немецкой армии в 1940-м. Это невероятно, через что людям приходилось пройти. Я думаю, нам очень повезло, что нам не приходится совершать этот выбор.

— У героев вашей скульптуры есть реальные прототипы?

— Нет. Здесь всего 15 человек, а в плен были взяты сотни тысяч. Один человек олицетворяет гораздо больше — это крупный план огромной магнитуды поражения. Я смотрел русские фильмы про защиту Сталинграда. В одном из них была съемка сверху — пленные передвигались по снегу, как длинная черная змейка. Это довольно фотогенично в странном смысле. Может быть, война фотогенична, я не знаю, но это было больше про снег. И про этих смиренных людей, которые внезапно сделались жалкими, хотя всего за несколько лет до этого были армией победителей, которая не знала сопротивления.

Кто-то из пленных, пытаясь выжить, обменивался с советскими солдатами всем, что у них было: меняли на хлеб одежду, часы — те вещи, которые перед лицом смерти переставали иметь значение. Думаю, то же происходило с людьми в блокадном Ленинграде, которые продавали последние вещи, стараясь остаться в живых. Война — это универсальный опыт.

Не так много информации есть о том, что дальше случилось с пленными Сталинграда. Большинство книг, которые я прочитал, рассказывают непосредственно о самой битве. А пленные — будто исчезли. И они действительно исчезали, будто их никогда не существовало, становились узниками или беженцами. Только после смерти Сталина в 1953 году их стали возвращать на родину.

— На эту скульптуру физически больно смотреть. Как к ней относятся зрители?

— В 2012 году я получил за нее престижную британскую премию [в области современного предметного искусства] Threadneedle Prize. Это была не основная номинация, победителей в которой отбирает жюри, а приз зрительского голосования. Так что относятся как минимум с интересом. При этом мало кто хочет хранить эти скульптуры дома. Да я не для того их и делал. Большинство людей хочет купить скульптуру животного — лошади, например, или зайца, или собаки. Это вещи, в окружении которых людям приятно находиться. Редко можно встретить кого-то, кто захочет жить рядом с фигурами пленных.

— Но ваша лошадь тоже очень несчастная.

— На заказ я делаю и обычных животных. А эта лошадь больше связана с воспоминаниями о Первой мировой войне. В Англии очень популярен роман «War Horse» Майкла Морпурго. Вообще-то это детская книжка, по которой Спилберг снял фильм. У англичан есть репутация нации, которая любит животных, но после войны много лошадей было брошено [на континенте], и мы ничего не делали, чтобы вернуть их домой. Лошади оставались и на Ближнем Востоке, где их использовали как ослов, пока те не умирали.

— Что удивительно в ваших скульптурах — в них будто нет сторон. Все страдают одинаково: и англичане, и русские, и немцы.

— Если бы я изображал английских солдат, возможно, мои работы чаще бы покупали. У немцев, очевидно, есть проблема с тем, чтобы чествовать воспоминания о войне. Они не могут этого делать. Вернее, могут и делают, но если со всех сторон ты агрессор и виновник режима, приведшего к Холокосту, понятно, что это не то, о чем ты действительно хочешь вспоминать.

Когда я делал скульптуру с бегущими мамой и дочкой, я думал про обстрел немецкого Гамбурга. В одной книге мне запомнилась сцена, в которой папа говорит дочери, что если та останется в центре города, то умрет и единственный способ выжить — бежать через огонь. На этой скульптуре немецкие жители, но я думаю, что это также могли быть жители Ленинграда. Или Плимута, который тоже сильно пострадал в начале войны. Для своего размера он был сильнее всех разбомблен на тот момент, но затем наша армия сама превратила бомбежки в искусство. У Великобритании не было достаточно большой армии, чтобы остановить войну, но, возможно, таким образом мы хотели повлиять на падение боевого духа немцев. Мы их не сломили, но доставили много неудобств. Даже Геббельс писал в дневниках, что если будут еще две-три такие бомбежки, как в Гамбурге, то, возможно, вся война распадется.

Может быть, бомбежка Гамбурга была правильным решением, но как им сегодня можно гордиться? Англичане убирали броню с самолетов, чтобы уместить больше бомб. Они были одержимы идеей уничтожить как можно больше немецких городов. В какой-то степени их цели были справедливыми, так как они стреляли по заводам, но в те времена точность попадания была низкой, поэтому пострадало огромное количество мирного населения.

Человечество вступило тогда на путь крушения духа, и мы не успели по-настоящему излечиться.

— Как вы думаете, людям сегодня нужны ваши работы?

— (После долгой паузы.) Не знаю. У меня было это ощущение со скульптурой Джейн Остин (бронзовая статуя писательницы, которую сделал Траскотт, установлена в соборе Винчестера — прим. «Медузы»), но с военной темой сложнее. Люди спрашивают, почему я так много работаю с ней. Через войну так или иначе прошли миллионы — это большая часть нашей культуры, может быть, для кого-то настолько большая, что про нее просто устали слушать. Но сейчас меняется перспектива, все в конце концов встает на правильные места. Люди становятся более бережны к прошлому, защищают то, что они выстрадали и через что прошли. Будущие поколения тоже будут заинтересованы.

Часть меня надеется, что, может быть, это станет важным, когда меня не будет. Например, скульптура генерала Паулюса — единственная, других нет. Кто-то скажет, что это наци, нацистский генерал, но я не о том думал, когда делал ее. Меня поразила его история, и я передал ее в самый сложный момент. Когда Паулюс сдался в плен, он к тому моменту был в звании фельдмаршала; русское руководство было смущено — они впервые брали в плен человека на такой высокой должности. Они не знали, как себя вести, и попросили у него удостоверение личности. Это невероятный момент, — возможно, определяющий для всего СССР. [После победы под Сталинградом] подъем боевого духа был огромен, он распространился волной по всей России: «Теперь мы можем победить».