«Нельзя снимать про то, как в России хреново, и идти на премьеру в окружении эскорт-девиц с фужером шампанского» Режиссер Юрий Быков — о своем фильме «Завод», борьбе за справедливость и работе клоуном

В прокат выходит фильм «Завод» — о том, как рабочие обанкротившегося предприятия похищают олигарха. Его снял Юрий Быков, один из самых неоднозначных российских режиссеров последних лет. Картину Быкова «Дурак» 2014 года — о том, как сантехник спасал жильцов разваливающегося дома, — читатели «Кинопоиска» назвали лучшим отечественным фильмом за последние 15 лет. В 2016-м компания Netflix купила права на сценарий его полнометражной ленты «Майор» — и сняла по ее мотивам сериал «Семь секунд». А в 2017-м на Первом канале вышел сериал Быкова «Спящие» о противостоянии российских и американских спецслужб — и спровоцировал шквал критики и обвинений в пропаганде. Тогда он извинился перед зрителями и даже заявил о возможном завершении карьеры. Накануне выхода «Завода» режиссер рассказал спецкору «Медузы» Саше Сулим, почему в юности у него не получилось стать бандитом, а получилось — клоуном-аниматором, зачем он продолжает снимать фильмы в родном городе и как можно делать честное кино на государственные деньги.

«Когда я получил возможность не возить навоз и не штопать кроссовки, то не перестал думать о тех, кто до сих пор за чертой бедности»

— Есть ли связь между средой, в которой вы росли, и вашими авторскими фильмами?

— Прямая. В финале трех моих фильмов — трубы.

— Трубы?

— Трубы электростанции — Рязанской ГРЭС. Их можно заметить в конце фильма «Жить», когда Михаил, герой Владислава Толдыкова, уходит в сторону города Новомичуринска (родной город Юрия Быкова — прим. «Медузы»), трубы мы видим и в финале «Майора», и в «Заводе».

— Эта ГРЭС — одно из главных визуальных впечатлений вашего детства?

— Когда ты рождаешься и живешь в вагончике, в степи, в поселке, у которого нет прямых корневых связей с исторической биографией страны — музеев, памятников архитектуры, — и постоянно видишь только степь, панельные пятиэтажки и электростанцию, то наполняешься каким-то космическим, вселенским чувством пустоты. 

ГРЭС — это неофициальное название города, «Новомичуринск» там никто даже не говорит. Он с детства был для меня, с одной стороны, магической, с другой — совершенно завораживающей, а с третьей — невероятно тоскливой точкой притяжения. Я до сих пор никак не могу психологически вырваться из этого пространства. Иногда мне кажется, что остального мира не существует, что остальной мир придуман, нарисован.

— И что в этой пустоте вдохновило вас на творчество?

— Помните у Пушкина: «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю»? Это не пустота в смысле «ничего нет»; это не феназепам, не ципралекс: выпил — и пустота. Это глобальная, манящая, засасывающая пустота. Для меня это более наполненное слово, чем какая-нибудь «вселенная» или «космос».

Единственное, чем я занимался вплоть до 18 лет, вместо того, чтобы ходить в боксерскую секцию или ездить на какие-нибудь стрелки, — брал общую тетрадь, шариковую ручку и уходил в эту пустоту по дорожкам, по которым сейчас ходят герои моих фильмов. Поэтому, если я снимал у себя на ГРЭСе, выбор натуры у меня обычно длился три-четыре дня. В детстве все окрестности города я прошел ногами.

— А в тетрадку вы что записывали?

— Стихи, песни, рассказы, какие-то размышления — они до сих пор хранятся у матери. Мой главный потенциал, творческий и человеческий, был накоплен тогда во время хождения по заброшенным дорогам и полям. Сейчас какими-то размышлениями, осознанием более глобальных вещей я просто обрабатываю этот эмоциональный опыт.

— Персонажи фильма «Завод» — работяги, которые решают взять в заложники владельца обанкротившегося предприятия, — это тоже люди из вашего детства?

— Люди, которых я изображаю в фильме, конечно, появились из моего личного человеческого опыта, я видел людей, которые обладают такими же качествами, которые так же общаются между собой, ведут себя таким образом. Но чтобы создать художественную реальность, нужно все эти черты довести до абсолюта — так получаются архетипы, харизматичные сгустки твоего личного жизненного опыта.

Эти персонажи представляют для меня срез общества, в котором я жил. Есть Седой — богатырь, который всех ведет за собой, — сломанный, обманутый, раздавленный. Есть Терехов — человек, который хочет доказать жене, что он мужик. Рябой хочет просто нажиться и в любой момент может соскочить. Пыж идет на дело, чтобы помочь своей семье. Вовка идет за старшими. Казак идет — потому что чувствует отеческую ответственность за всех этих людей. У всех разные причины, но они реальны, и таких людей я видел.

— В «Заводе», да и не только там, вы очень тщательно выписываете бедность ваших героев. Можно ли сказать, что это одна из ключевых тем, которая вас беспокоит и тревожит?

— Меня не столько бедность волнует. Бедность — это одна из производных социальной несправедливости. Есть очень простой вопрос, который задает герой Дениса Шведова персонажу Андрея Смолякова: «Почему у тебя есть, а у меня нет?» Если задуматься, то этот вопрос, в общем-то, главный, но ответа на него нет, потому что, видимо, все решает природа.

Жизнь — это компромисс, адаптация, смирение, принятие, а я человек романтического настроя, героического склада характера — не в смысле личного героизма, а в смысле веры в черно-белые принципы, которые к жизни, конечно, не применимы.

Именно это меня раздражает больше всего. Я всю свою жизнь строил на убеждении, что все имеет смысл, только если есть движение к некоей высшей цели. А если цель — это движение к комфорту, обогащению, накоплению, то знаю, это инфантильно, но мне становится грустно и скучно.

Да и не все могут достичь этих благ, потому что не всем от природы даны условия и инструменты. Ведь ни один из нас, даже если понимает, что ему не дано красоты, таланта, ума, воспитания, в здравом уме не смирится с тем, что он должен занимать свое убогое место никому не нужного маленького человека.

— Многие смиряются.

— Смиряются, но счастливыми от этого не становятся. А это и есть высшая несправедливость. Мне кажется, что люди, которые являются частью этой несправедливости, ценят, что про них кто-то думает и хочет прокричать об их боли. Я бы ценил. Для этого и делаются фильмы о поиске справедливости — чтобы обездоленные люди понимали, что они не одни.

Если таким людям будут говорить: «Вам не дано, занимайте свое место, а мы, красивые и богатые, иногда будем вам кидать подачки сверху», — классовая борьба, о которой говорил Маркс, никогда не закончится.

Но есть выход из этого замкнутого круга: «Кому больше дано, с того больше спросится». Я жутко не перевариваю капитализм. Мы все равно цивилизационно придем к тому, что люди, которым больше дано от природы, будут вынуждены заботиться о тех, кому дано меньше. Иначе те, кому меньше дано, будут требовать и брать силой. В чем логика продолжать этот бесконечный круг насилия?

— Когда вы поняли, что вам важно кричать о несправедливости?

— Когда на старом спущенном велосипеде я пять километров по жаре вез мешок навоза из ближайшей деревни, а мимо проезжали состоятельные люди на дорогих машинах, накопившие деньги не совсем законно и чувствующие себя гораздо лучше, чем я.

Я знаю, что такое щи без мяса по полгода, что такое сидеть и штопать кроссовки, которые тебе купили два года назад. Но и когда я получил возможность не возить навоз, не штопать кроссовки и есть щи с мясом, то не перестал думать о тех, кто до сих пор за чертой бедности. Почему же другие забывают о том, откуда они вышли, откуда они родом, и начинают считать себя частью совершенно другого — высшего — общества? Это же абсолютно животный, пещерный подход к жизни.

Почему они стремятся сделать свою жизнь комфортной и более безопасной — и не делают ничего, чтобы пространство вокруг них стало чуть более комфортным и безопасным? Это логическая ошибка. Животное мышление. Тактическое, а не стратегическое.

— Думали ли вы когда-нибудь над тем, чтобы примкнуть к криминальным авторитетам?

— Скажу сейчас циничную вещь, но вообще-то входить в такие группы было нормой поведения для более или менее сильного и нетрусливого парня. Это был один из самых распространенных социальных лифтов. А я, будучи невротиком, потому что все художники — невротики, а не волевым, выдержанным молодым человеком, конечно, выбрал для себя совершенно другой путь.

В бандиты вообще-то идут смелые люди, может, не самые умные, но уж не трусливые точно, потому что надо получать в лицо и рисковать жизнью, чего не дано людям романтического полета. Поэтому чего про меня говорить, я всегда был артистом. Какой из меня бандит?

«У меня была подработка: я делал фигурки из шариков-сосисок. И сейчас могу за минуту сделать шесть или семь собак»

— После учебы во ВГИКе вы ведь какое-то время работали актером?

— Я работал клоуном-аниматором.

— А как же Театр Российской армии?

— Там я проработал полгода, а когда получил зарплату в полторы тысячи рублей, понял, что не буду за эти деньги танцевать в кордебалете мюзикла «Человек из Ламанчи». Причем танцевал я очень плохо, постоянно путался в шароварах, все время сбивал кордебалет, меня ругали и говорили: «Мы и так [актера Владимира] Зельдина еле-еле по сцене водим, и ты еще под ногами путаешься». Я был очень неуклюжий.

А еще я видел, как артисты 40 с лишним лет собираются и, выпивая, хвалят друг друга за то, как они неплохо сегодня исполнили свои третьеплановые роли, словно это большое творческое свершение. Я увидел свою судьбу — и сбежал. А потом я стал работать клоуном-аниматором и проработал им около шести-семи лет.

— Были пиратом Джеком Воробьем?

— Мы с моим товарищем [режиссером фильма «Скиф»] Рустамом Мосафиром делали развлекательную детскую программу в армянском детском клубе «Яуза». Благодаря нашей замечательной начальнице Манане я тогда не сдох с голоду.

У меня еще подработка была: я делал фигурки из шариков-сосисок. И сейчас могу за минуту сделать, по-моему, шесть или семь собак. В те годы у меня своего жилья в Москве не было, поэтому приходилось крутиться. Я еще и Дедом Морозом подрабатывал. До сих пор не люблю Новый год, потому что боюсь, что позвонят и сделают заказ. Иногда мне и вправду звонят, спрашивают, делаю ли я еще программу, — мои фотографии до сих пор висят в клубе. В последнее время я уже шучу, что, возможно, мне на самом деле скоро придется возвращаться в «Яузу».

— В это же время вы писали и снимали первые фильмы?

— Да. Сначала у меня было несколько неудачных короткометражек — их не увидит никто и никогда. Могу рассказать сюжет одной из них. Она называлась «Вечер». Обманутый несчастный грустный человек приходит домой и слышит, как на верхнем этаже счастливая пара занимается любовью. Сам он сидит и разговаривает с кем-то в углу. А потом встает, берет швабру от пылесоса, уходит наверх и убивает счастливых любовников, а мы понимаем, что все это время герой общался с расческой, на которой виднеются женские волосы. Волосы, кстати, на ней были мои.

В общем, тогда были какие-то глупые пробы и ошибки. А потом я внезапно поднаторел. В «Начальнике» есть пара вещей, которые до сих пор мне не удалось повторить. Благодаря этому фильму парень, который работал клоуном-аниматором, вдруг получил первую премию на «Кинотавре». Председателем жюри был тогда [режиссер] Алексей Герман-младший, он и дал мне путевку в жизнь.

«Произошел квантовый скачок: я был клоуном-бомжом, которому вдруг дали возможность снимать кино»

— Как вы сегодня объясняете тот ваш успех? Вы поднакопили опыта?

— Я поднакопил ненависти к самому себе. Я подумал однажды: «Сколько можно работать аниматором? Соберись, если ты хоть что-то можешь! Ты чего от жизни хочешь? Быть клоуном и пить водку с горя? Сделай что-нибудь, придумай!»

Я накопил денег за год, собрал команду. Мы снимали 72 часа подряд под Волоколамском. Помню, как у меня не было ни копейки — даже чтобы помыть арендованную машину. Оборудование и свет развозил на метро. После съемок я неделю сидел дома и пил. Денег у меня больше не было. Была только водка, купленная заранее с пониманием того, что я потратил последнее и придется грустить. Потом я собрался потихонечку, взял себя в руки и месяца за три все смонтировал и озвучил на стареньком компьютере.

«Начальник» — это удивительная работа, в которой вера в себя и риск увенчались стопроцентным результатом. Этот успех — самое невероятное событие в моей жизни, все дальнейшие достижения были уже очень спорными.

 — Подождите, «Дурака» включил в список пяти лучших фильмов года главный кинокритик The New York Times Стивен Холден, а Netflix купил права на экранизацию «Майора» и снял по его мотивам сериал «Семь секунд».

— Я говорю о ситуациях, когда я делал что-то, практически не имея ресурсов и надежды на какой-то результат. В эти минуты жизнь доказывала мне, что не нужно планировать, не нужно подстраиваться, не нужно конкурировать, не нужно высчитывать. Надо просто рисковать, ставить на карту все и верить в чудо.

С «Начальником» у меня произошел квантовый скачок: я был клоуном-бомжом, которому вдруг дали возможность снимать кино. Помню, с какими лицами продюсеры, которые сейчас и на пушечный выстрел ко мне не подойдут, ходили и говорили: «Ничего себе, какой парень интересный. Сам пишет, играет, снимает и монтирует. Из него может что-то получиться». Сейчас, конечно, они так уже не скажут.

— Почему?

— Я думаю, меня многие недолюбливают. Я не встроился в систему и много кого подвел. Насколько я способный человек, настолько же истеричный, неуравновешенный и непредсказуемый. Мне одна дорога — независимое авторское кино с поиском финансирования.

— Это ваш принцип — не снимать коммерческое кино?

— Я понимаю, что совершил большое количество недостойных поступков. С другой стороны, я осознал, что совершил их в том числе потому, что понадеялся, что смогу встроиться в систему коммерческого индустриального кино. Когда я говорю «подвел», я имею в виду «взялся за то, за что браться не должен». Я взрослый человек и должен был осознавать свои возможности.

— Если вы называете свои поступки недостойными, почему, осознавая это, вы не могли себя заставить и все-таки довести до конца то, что начали?

— В первый раз я ушел сознательно и заплатил по решению суда два с половиной миллиона, а не отмазался справкой о болезни. Во второй раз — меня уволили. (В первом случае речь идет о сериале «Станица», вместо Быкова, покинувшего проект, его съемки продолжил режиссер Владимир Шевельков; во втором — о фильме «Время первых», над ним завершал работу Дмитрий Киселев — прим. «Медузы»)

— Видимо, у них не осталось выбора?

— Естественно. Есть огромное количество режиссеров в нашей стране, которые снимают большие известные проекты, но делают это не как руководители, а как подчиненные. В этих случаях фильм делает продюсер. Но со мной так не выходит. Если я автор, значит, результат должен зависеть от меня, а не от продюсера. А это противоречит структуре коммерческого кино, потому что продюсер хочет сделать тот продукт, который нужен ему.

На коммерческих проектах художник, по сути, не нужен — там нужен хороший ремесленник, умеющий выстраивать дипломатические, подчинительные отношения с руководством. А я осознал, что в индустриальном смысле я бесполезная рабочая единица. У меня есть инструменты, есть энергия, темперамент, но толку от меня — ноль. Мною нельзя управлять. Мне это неорганично.

— О чем вы больше всего жалеете в каждом из случаев, когда вы уходили с проектов, не закончив их?

— О потраченном времени. Жизнь — очень короткая штука. Это время я мог бы, наверное, потратить на то, чтобы написать сценарий и снять фильм о том, что важно для меня.

— Вы, конечно, очень рефлексирующий человек.

— Я стремлюсь к чистоте своих мыслей и поступков. Мне кажется, здоровье заключается прежде всего в четком понимании своих желаний и возможностей.

Я ехал в Москву не приспосабливаться и строить карьеру — я ехал менять мир, спасать его. У меня были инфантильные романтические амбиции. И до конца я от них не избавился, слава богу.

«Приходят эти губастые и не понимают, почему они смотрят, как человек в рваных штанах пьет водку из горла на фоне грустной российской степи»

— Зарабатывание денег в ваши планы совсем не вписывается? Почему у вас так часто сквозит мысль, что снимать кино за деньги — плохо?

— Представьте Юру Быкова, который снял фильм «Дурак», в рекламе, где он говорит: «Этот смартфон поможет вам стать, лучше и добрее… А этим шампунем я мою волосы, чтобы вдохновлять артистов на площадке». Мне кажется, это бред сивой кобылы. Я не делаю из себя схимника, аскезника или пророка, но люди перестают доверять художнику, который сначала говорит на серьезные темы, а потом рекламирует шампунь.

Я пытался заработать на сериалах, и теперь есть аудитория, которая знает режиссера Быкова по сериалу «Метод» и «Спящие» и даже не слышала про его авторские фильмы, — вот и показатель.

— В чем здесь проблема?

— Это называется неваляшка, а не художник. В фильме «Единожды солгав» Владимира Бортко герой Юрия Кузнецова говорит герою Юрия Беляева: «Друг мой, выходит, ты совсем не художник, потому что художник может как может, а ты можешь и так, и так». Поэтому самый главный вопрос, который я себе сейчас задаю, — художник ли я вообще? Ведь художник — это не качество исполнения, не мастерство, а честное состояние души.

— Вы как будто утверждаете, что для телевидения или для массового зрителя художники не снимают.

— Снимают. Но при чем тут художничество? Это профессионализм. Сериал «Троцкий», к примеру, получил одну из главных телевизионных премий в прошлом году. Его снимали три режиссера, а доснимал оператор. Он же, по-моему, и сказал, что если у сериала есть хороший сценарий, хороший продюсер и хорошие артисты, то неважно, кто его режиссер.

Наверное, мне все же придется раз в три года снимать сериалы, чтобы зарабатывать деньги. Я же не говорю, что хочу питаться святым духом. Но каждый раз, когда я буду появляться в медийном пространстве с коммерческим продуктом, сериалом или рекламой носков, меня будут спрашивать: «Ты же вроде про серьезное, старик. Как же так?»

— Вас будут спрашивать — или вы себя будете спрашивать?

— И я тоже. На чем строится желание снять фильм? На необходимости заработать деньги или прокричаться в полный голос?

Да, я — про романтическое. Фильм «Завод» ведь тоже про то, что романтики и фанатики, какое бы насилие они ни совершали и как бы ни заблуждались, все же выше, чем прагматики, потому что фанатики хотя бы задают себе вопросы, а прагматики только считают цифры.

Пространство расширяет художник, который не руководствуется прагматичными, рациональными целями. Может быть, он это делает от невроза, оттого что его в детстве недолюбили, не дали ему возможность почувствовать гармонию жизни. Ему чего-то не хватает, поэтому он начинает задавать вопросы: «В чем смысл жизни? Есть ли бог? Где правда?» — а ему говорят: «Да успокойся. Расслабься. Правды нет. Кайфуй». Но если он расслабится, то как человек станет счастлив, а как художник — исчезнет.

Когда я снимаю сериал, зарабатываю на жизнь, я прохожу через серьезное душевное испытание. Конечно, я хотел бы заниматься тем, что мне нравится, и получать за это деньги. Но, к сожалению, если ты создаешь что-то новое, то не участвуешь в рынке. Как говорил Дэвид Финчер, продюсеру нужен хот-дог — жирный, с кетчупом, с которого капает горчица, чтобы зритель смотрел на него и исходил слюной.

Вот эта клетка, вот эта безвыходная ситуация. Как заниматься чем-то провокационным, критическим, проблемным — и зарабатывать деньги? Я не понимаю. Я снял сейчас два фильма, «Завод» и «Сторож», и остался в минусе на восемь миллионов, потому что вкладывал и собственные деньги. Вот вам результат работы режиссера в авторском кино.

— Вот вам хорошее оправдание для того, чтобы снять что-то коммерческое.

— Но тогда люди перестанут мне верить. Не те люди, которым нравится все подряд, а те, кто хочет размышлять и думать, для которых важна фигура. Нельзя снимать про то, как в России хреново, и при этом появляться в окружении эскорт-девиц на галантной премьере с фужером шампанского. Приходят эти губастые, садятся в зал и не понимают, почему они смотрят, как человек в рваных штанах пьет водку из горла на фоне какой-то бесконечно грустной российской степи.

Я не хочу быть человеком двойных стандартов — это трудно, это тяжело, но я принял для себя решение. Пусть я лучше буду в андеграунде, пусть буду жить достаточно скупо, но буду человеком, о котором люди смогут сказать: «Ему я доверяю». В перспективе выигрывают новаторы, а конформисты проигрывают.

«Если я не могу говорить честно на одну тему, буду высказываться на другую. Когда и это у меня отнимут — буду в огороде работать»

— В чем новаторство ваших фильмов?

— Никакого эстетического новаторства в своих авторских фильмах я не вижу, но я делаю неврастеническую попытку сохранить себя в пространстве, в котором мало кто хочет сохранить себя настоящим. А так, конечно, я не Пазолини, не Висконти и не Трюффо. Вопросов нет.

— Зачем показывать в кино то, что люди и так видят в своей повседневной жизни?

— «Поэт! Не дорожи любовию народной. Восторженных похвал пройдет минутный шум». Я долго про это думал и сомневался. Меня не должно интересовать, чего хотят люди, меня должно интересовать, что хочет от меня мой внутренний голос.

У Андерсена есть замечательная сказка — «Голый король». Даже если все вокруг будут говорить, что король одет, а ты видишь, что он голый, ты должен говорить, что он голый, если ты внутренне так считаешь. Безусловно, не надо радикализма — надо прислушиваться, присматриваться, сомневаться. Но мы живем, жили и будем жить в мире, где большинство всегда будет подстраиваться, приспосабливаться, потому что большинство так устроено.

— Письмо о том, что, возможно, вы не будете больше снимать, которое вы написали после скандала со «Спящими», — это был эмоциональный жест или рациональный?

— Мне написали ребята из [посвященной мне] группы во «ВКонтакте»: «Что нам говорить? Нам люди пишут, не понимают, что происходит: после фильма „Дурак“ вышел фильм „Спящие“. Для чего, зачем и почему?» Я тогда очень расстроился. Посидел, подумал денек и написал им, чтобы удаляли к чертовой матери эту группу. Ради такого «явления», как я, еще и группу держать? Но они попросили написать им ответ. Я и накатал. Сказать, что я не подозревал, что это выйдет на широкую общественность, будет неправдой, но настоящих масштабов я все же не понимал.

А если по сути, то я до сих пор задаю себе вопрос: имею ли я право заниматься тем, чем я занимаюсь, если мне нельзя доверять. «Поэт в России больше, чем поэт» — зрители хотят знать, на чьей ты стороне.

— Вы считаете, что режиссеру обязательно нужно занимать какую-то позицию?

— Не режиссеру — человеку нужно занимать какую-то позицию, чтобы люди, которые на него смотрят, которые с ним общаются, могли ему доверять. Если сегодня ты с этими, завтра с теми, а послезавтра с другими, как с тобой можно заводить нормальные человеческие отношения?

— Но, сняв фильм «Спящие», вы не предали родину или друга…

— Дело не в предательстве родины, друга или еще кого-то — дело в самоопределении. Я больше никогда не буду работать ни на ту, ни на другую сторону. На всей этой волне со «Спящими» меня однажды спросили: «Тебе нужна правда или победа?» И тогда я понял окончательно: и тем и другим нужна победа, а не правда.

Один мой знакомый как-то сказал: «Человек сначала выбирает эстетическую позицию, а потом этически ее оправдывает всеми возможными и невозможными способами». Если ты любишь [сыр] дорблю, ты будешь всячески доказывать, что это круто, и будешь делать то же самое, если любишь балалайку. Сегодняшнее противостояние либералов и архаиков — вопрос не истины, а вкуса.

А если ты художник, ты должен объективно рассматривать процессы. Только тогда ты можешь донести правду. Можно говорить, что есть силовики, которые переживают за родину и даже умирают за нее, но есть и либералы, которые умрут за свободу — и за ту же самую родину. Этой части правды в «Спящих» не сильно много. Поэтому дело не в предательстве родины, а в предательстве себя. Художник не должен становиться ни на ту, ни на другую сторону, чтобы не врать.

— В вашей логике получается, что те художники, которые снимают на государственные деньги — а это практически все, — стоят на стороне государства.

— Если вы на деньги государства снимаете то, что считаете правильным, что в этом плохого? Фильм «Аритмия» снят на государственные деньги, как и фильмы «Кислота» и «Сердце мира», а недавно я закончил снимать фильм «Сторож», одобренный к финансированию Минкультом.

А вот «Завод» никакой государственной поддержки не получил. Но ни в «Стороже», ни в «Заводе» мне ни за что не стыдно. Я ни в чью сторону не играю, никому реверансы не делаю, ни под чью дудку не пляшу. Просто один материал комиссию устроил, а другой — нет.

Я не радикал, я просто за правду. А у нас почему-то считают, что те, кто за правду, — радикалы. Радикализм — это неразумные способы делать необходимые изменения. Неразумно не говорить правду, тогда не будет диагнозов, работы над ошибками, не будет самокритики, не будет развития.

— Смена остросоциальной проблематики на межличностную — вынужденная?

— Высказываться о каких-то проблемных социальных вещах я могу очень редко: государство такие фильмы не поддерживает, в прокате они не монетизируются, мецената у меня нет. Да и как я могу быть интересен богатым людям, если мой последний фильм о том, что олигархия — это зло? Поэтому мне остается только одно: чтобы у меня не упали штаны, я должен либо снимать сериалы, либо снимать фильмы, которые политики не касаются, но при этом исследуют серьезные глубинные процессы в человеческой природе. Эта территория пока еще у нас не запретная, там можно серьезно и смело высказываться.

Фильм «Сторож» — как раз попытка снять жесткую, бескомпромиссную картину на тему взаимоотношений между людьми. Министерство культуры фильм поддержало, поэтому еще на год у меня работа есть.

Это тоже своего рода прагматизм: если я не могу говорить честно на одну тему, буду высказываться на другую. Когда и это у меня отнимут — вернусь к своему опыту фермера, буду в огороде работать. С голоду не помру.

«Да, я простоват, это правда. Но я не могу за 37 лет своей жизни измениться от колхозника до Бродского»

— Вы намеренно стилизовали фильм «Завод» под сериалы НТВ: мужчины в кожаных куртках выясняют отношения с оружием в руках?

— А триллеры [Майкла] Манна и [Дэвида] Финчера тоже в стилистике НТВ? Я намерено снял «Завод» в жанре криминальной драмы, чтобы поговорить с массовой аудиторией. С интеллектуальной, столичной аудиторией на тему социальной несправедливости разговаривать бессмысленно, они и так все понимают и знают. А у обычного зрителя есть свои коды.

[Режиссер и продюсер] Сергей Сельянов однажды сказал, что если на экране у героя ствол в руке, то зрителю его проще понять. В этом смысле в «Заводе» все абсолютно намеренно. Мне важно поговорить с широкой аудиторией. Если я сниму артхаус про глубинку, то и выхлоп будет ровно такой же. Придут хипстеры на «Стрелку» и скажут: «Да, именно так оно и есть», выпьют вина и разойдутся. Но я не в тусовке, и мне нет смысла работать на светскую аудиторию, она меня своим не считает.

— Почему вам кажется актуальной тема противостояния работяг и олигарха?

— Извините за пафос, но я никогда не промахивался с выбором социальной темы. Когда вышел «Майор», были вопросы к правоохранительным органам, «Дурак» актуален до сих пор. Кстати говоря, привет [кинокритику «Медузы»] Антону Долину, который говорил, что в жизни так не бывает. Оказалось, что бывает, и много раз; чиновники откровенно забивают на то, что жилфонд изношен, а дома взрываются и падают.

Сегодня практически все сосредоточено на нефтяной и газовой промышленности, а реальный сектор экономики еле дышит. Мы когда искали объект для съемок завода — только в Подмосковье нашли столько заброшенных и разрушенных предприятий! В них, как в Припяти, — кружки стоят, бутерброды недоеденные, к людям пришли и сказали: «Завод закрыт. До свидания».

Есть объективные причины таких событий. Мы стали все закупать на Западе, перестали делать свои телевизоры, шить одежду, делать чайники и так далее. Да, там все качественнее. Но все же не могут работать на нефтяной вышке, экономистами, юристами, пофигистами. Вот и получается, что основная масса населения — либо охранники, либо продавцы в супермаркетах, либо получают копейки, работая учителями и врачами, либо дорабатывают на загнивающих заводах. И если эти заводы закрыть, люди могут оказаться в ситуации отчаяния, просто не понимая, что делать.

Показанное в фильме противостояние — очень локальное. Брать в заложники владельца обанкротившегося предприятия решают ведь не все рабочие, а всего шесть человек. Это не бунт, не революция — скорее разбой. Но если система не станет внимательнее к народу — таких событий будет больше.

— Сюжет с похищением олигарха на пустынной трассе очень напоминает фильмы 1990-х или о 1990-х.

— Герои «Завода» — люди не из 1990-х. У нас [в фильме] никто не ездит на «Жигулях», не слушает «Ласковый май» и не крутит четки. Просто это маскулинная картина, вестерн. Я снимал очень эмоциональный, во многом брутальный боевик о битве богатых и бедных. Это жанровое обращение к зрителю широкого экрана.

Кто-то из кинокритиков сказал, что я снимаю фильмы топором. Когда-то я на это обижался, а сейчас понял, что каждый делает как может. Когда у Дмитрия Быкова спросили, знает ли он режиссера Юрия Быкова, он сказал: «Да, знаю». — «Вы ожидаете его фильм?» — «Нет, не ожидаю». Добавить нечего.

Я свою функцию понял. Я не буду работать на власть, чтобы воспевать скрепы, но и не буду пытаться понравиться прогрессивной части общества, потому что не считаю себя ни интеллектуалом, ни консерватором, ни либералом, ни идиотом, ни дровосеком. Да, я простоват, это правда. Но я не могу за 37 лет своей жизни измениться от колхозника до Бродского. Так не бывает. Я тот, кто я есть.

— Вы понимаете, что есть противоречие в том, что ваши фильмы вроде как не для интеллектуалов — и в то же время они выходят таким маленьким числом копий, что попасть на них могут только эти самые интеллектуалы, интересующиеся кино?

— У «Завода» 500 копий. Мало копий было тогда, когда меня никто не знал. А вообще у «Дурака» в прокате действительно было 17 копий, но в интернете его посмотрели миллионы. У тех фильмов, которые мне нравятся, тоже не было прокатного успеха. Сколько собрал «Убийца» Дени Вильнева и его же «Прибытие», «Три билборда», «Манчестер у моря»? А это голливудские картины. Так что для меня количество копий в прокате значения не имеет. Надо понять, как привлекать финансирование на проекты, если мой зритель смотрит меня в сети и, к сожалению, не хочет идти в кинотеатр.

Я был когда-то в Каннах, у меня есть приз из Локарно, но всем понятно, что я не большая фестивальная фигура, да и не большая коммерческая. Не понимаю пока, что делать, чтобы иметь стабильное финансирование.

— В какой-то момент у вас ведь была амбиция или мечта стать в один ряд с фестивальными режиссерами? Когда на «Кинотавре» «Дураку» дали приз только за сценарий, вы даже расстроились.

— Спасибо Андрею Петровичу [Звягинцеву], которому многие сказали: «Ты с ума сошел? Зачем ты даешь ему приз? Это же какая-то поделка, а не кино». И во многом претензии были обоснованны.

— Если вы это признаете, то…

— Почему я не делаю лучше?

— Ну или по-другому?

— Потому что я не умею. Я понимаю мой интеллектуальный и эмоциональный диапазон.

Приз за лучший фильм на Каннском фестивале [режиссеру Абделатифу] Кешишу и его картине «Жизнь Адель» дал Стивен Спилберг. То есть Стивен Спилберг может снимать «Парк Юрского периода» и при этом понимать, что Кешиш снимает интересно, а наоборот нельзя?

Вообще это очень по-русски говорить: «Если не снимаешь как фон Триер, ты — поганый дровосек!» Слушайте, ребята! Есть огромное количество людей, которые думают о чем-то хорошем, хотят многое изменить, разбираются в добре и зле, но при этом читают Шукшина, Распутина и Астафьева, а не Гессе и Кафку.

Я понимаю, что мой человеческий, интеллектуальный багаж не позволяет мне быть художником уровня Михаэля Ханеке. И что, меня теперь убить и расстрелять? Да, в «Дураке», может быть, где-то звучат лозунги, а то, что должно играться, проговаривается. Кто-то говорит, что в кино все должны молчать, но я отвечаю, что это неправда: есть фильм «12 разгневанных мужчин», есть «Собачий полдень» — там все эмоции вслух. В конце концов, мне просто неинтересно делать «по-другому». Я не хочу. Точка.