Страшнее Чернобыля 30 лет назад в Армении произошло одно из самых разрушительных землетрясений XX века. Пострадавшие до сих пор живут во временных домах

7 декабря 1988 года в 11 часов 41 минуту в Армении произошло Спитакское землетрясение. Оно стало одним из самых разрушительных стихийных бедствий ХХ века: погибли 25 тысяч человек, полмиллиона людей остались без крова, несколько городов и множество деревень частично или целиком исчезли с лица земли. Разбирать завалы помогали спасатели со всего мира; советское правительство обещало отстроить города заново в кратчайшие сроки. Ровно тридцать лет спустя многие пострадавшие по-прежнему живут во временном жилье, наскоро построенном после землетрясения, — ни экономика, ни привычный ход жизни в городе Гюмри (там погибли 14 тысяч человек) так и не восстановились. По просьбе «Медузы» специальный корреспондент The Village Андрей Яковлев и фотограф Екатерина Балабан отправились в Армению и выяснили, как сейчас живут в местах, которые пострадали от землетрясения.

«Сначала был очень сильный грохот. Через пару секунд начало трясти. Меня швырнуло в сторону примерно на полтора метра. Я поднялся — хотел выскочить [из помещения] и не успел, через несколько секунд произошел второй толчок, и стало трясти так, что невозможно было стоять на ногах», — вспоминает Гайк Маргарян, которому в 1988 году было 30 лет. Маргарян жил в деревне Налбанд (сейчас она называется Ширакамут) — именно там был эпицентр землетрясения, интенсивность которого составила 11 баллов из 12 возможных.

В селе начали рушиться здания. Землю скручивало; где-то она поднималась, где-то возникали обвалы. На железной дороге рвались рельсы — и съезжали вниз по склону; вагоны упали на землю. В горах неподалеку образовалась трещина в земле — глубиной до 6 метров и 37 километров длиной. В нее провалился пастух со стадом овец. Его так и не нашли.

7 декабря в 11:41 — когда начались толчки — Маргарян был на работе: он стоял в заводском помещении рядом с большим железным резервуаром с веретенным маслом. Температура масла в этой «ванне» была порядка 300–400 градусов. После первого толчка мужчину отбросило в сторону резервуара — он чудом не упал в кипящее масло. После второго толчка здание начало разваливаться, на ногу Маргаряну упал строительный камень в полметра длиной. Не обращая внимания на боль от трещины в кости, Гайк побежал к дому, где осталась его семья.

Волна землетрясения быстро докатилась до Ленинакана — стотысячного города в 35 километрах от Ширакамута (сейчас Ленинакан называется Гюмри). Асфальт вздувался и шел волнами — автомобили сталкивались, люди не могли стоять на ногах. Падали стены и крыши домов; некоторые здания — особенно панельные пяти- и девятиэтажки — рушились почти полностью. «Я смотрела перед собой, и на моих глазах пятиэтажка, которая стояла напротив, начала медленно опускаться в облако пыли… — вспоминала Диана Мкртчян в книге „Классный журнал: 4 „Д“ класс“. — Я смотрела и не могла понять, что происходит. В ушах стоял сильный гул, перепонки не выдерживали».

Когда земля начала дрожать, студентка первого курса Гюмрийского пединститута Лиана Варданян стояла в фойе на третьем этаже здания вуза. Лестница ушла у нее из-под ног, и девушка упала; студенты, выбежавшие из аудиторий и пытавшиеся спуститься к выходу из здания, бежали прямо по Лиане, которую крутило во все стороны. Через несколько часов девушку вытащили из-под завалов — она спаслась в небольшом пространстве на первом этаже. Ее лицо было покрыто пылью — и на нем были четко видны борозды от слез.

Примерно в это же время сотрудник электротехнического завода в Гюмри Оганес Авакян почувствовал, что пол под ним начал раскачиваться. Сверху начали падать камни; Авакяну казалось, что сейчас упадет потолок, — а шум стоял такой, будто на территорию завода вошли танки. Вместе с другими работниками завода мужчина ринулся к проходной — там стояли большие железные ворота высотой больше двух метров. Когда Авакян пробегал мимо них, ворота упали — и придавили его и еще 20 человек. Половину из них — насмерть.

Минуты тишины

Землетрясение продолжалось 30 секунд — а волна от него обошла планету дважды. В зоне разрыва земной коры освободилась энергия, эквивалентная взрыву десяти атомных бомб. В результате катастрофы погибли 25 тысяч человек, больше полумиллиона остались без крова, 20 тысяч стали инвалидами. Город Спитак, где жили около 17 тысяч человек, был разрушен полностью (землетрясение в итоге и назвали Спитакским); Гюмри — второй по размеру город Армянской ССР — был уничтожен на 80%; всего пострадали более трехсот населенных пунктов. Руководитель работ по ликвидации последствий землетрясения Николай Тараканов говорил, что произошедшее в Спитаке было страшнее, чем то, что за два года до того случилось в Чернобыле (Тараканов также возглавлял операцию по удалению радиоактивных элементов из зон Чернобыльской АЭС).

Пока Гайк Маргарян бежал от завода к дому, он потерял ботинки. На месте его дома были руины. Мужчина стал разгребать их руками и нашел балку, под которой лежала его мать — она закрыла собой внука, младшего сына Маргаряна, и погибла от удара; мальчик остался жив. Старший сын Гайка спасся, спрятавшись под швейной машиной. Жена Маргаряна в момент землетрясения была на работе — в ателье, где она работала портнихой; Гайк сначала злился, что она не прибежала домой, а потом узнал, что ателье тоже разрушено, а его жена — в тяжелом состоянии. Только к вечеру Маргарян заметил, что все это время ходил босиком, а его нога кровоточит. Через неделю его жена умерла в больнице в Ереване.

Больше всего людей — около 14 тысяч — погибло в Гюмри (по другим данным, чуть менее 10 тысяч): в городе в конце 1970-х построили много панельных домов — и они не выдержали толчков. В городе считают, что все дело в том, что при стройке использовали плохой цемент — и много воровали; говорил об этом и первый секретарь армянского ЦК. В книге «Унесу твою боль…» Давид Гай рассказывает, как инженер, возглавлявший один из аварийно-восстановительных отрядов, пнул ногой валявшуюся плиту и сказал: «Преступно так строить! Какую плиту ни возьмешь — буквально рассыпается. Тут нет цемента, песок да арматура». Старые дома, построенные в Гюмри до 1917 года, по большей части сохранились. Выстояли и дома, построенные после девятибалльного землетрясения в 1926 году.

Когда землетрясение закончилось, город начал выть. Люди приходили в себя — кричали, стонали, плакали. Из-под руин торчали части тел. Те, кто выжил, пытались откопать родственников; многим приходилось выбирать, кого спасать в первую очередь. Гаяне Шагоян, которая искала своего отца, вспоминает, что около больницы вперемежку лежали трупы и раненые — ей приходилось перепрыгивать через текущие по земле ручьи крови. В воздухе стояли облака пыли, ей же были покрыты люди.

Очнувшись после того, как его придавило воротами завода, Оганес Авакян обнаружил рядом с собой своих друзей и коллег — некоторые из них были уже мертвы. Те, кто выжил, провели под завалами около шести часов в полной тишине — после этого отец одного из друзей Авакяна пришел к заводу с домкратом и вытащил трех человек: своего сына, Оганеса и тело рабочего, которому ворота разбили голову. Авакяна положили на лавку. Его трясло; он попросил закурить. У него была сломана нога; позже выяснилось, что отказала одна почка. Ворота, под которыми лежали еще полтора десятка живых и мертвых, сумели поднять только на следующий день.

«Когда мы лежали под воротами, то не представляли, какого масштаба было землетрясение, — вспоминает Авакян в разговоре с „Медузой“. — И только когда брат нес меня через весь город на спине домой, я увидел, что вокруг ничего не осталось». Сильно пострадал духовный центр Гюмри — храм Сурб Аменапркич; были уничтожены многие школы и больницы; застроенный панельными девятиэтажками район, который в городе называли «Треугольник», пострадал сильнее всех.

Как объясняет «Медузе» руководитель научной группы Института геофизики и инженерной сейсмологии в Армянской академии наук Вананд Григорян, девятиэтажки «попали в резонансное состояние — а это наихудшее состояние для здания, когда период его собственных колебаний совпадает с периодом колебаний грунта». По словам ученого, здесь сошлось несколько факторов: Гюмри находится в неблагоприятной геологической зоне, которая усилила подземные толчки. Впрочем, как добавляет Григорян, в Армении фактически нет сейсмически безопасных зон — крупное землетрясение здесь происходит каждые 60–80 лет «Если вы здесь живете, вы должны быть готовы, что землетрясение обязательно произойдет», — говорит Григорян.

Тем не менее власти в Ереване и Москве оказались не готовы к катастрофе. В стране не оказалось техники и специалистов для разбора завалов. Первыми в Спитак и Гюмри прибыли солдаты; в тот же день со всей страны в Армению начали отправлять горноспасателей, которые мало что понимали в подобных работах.

Как вспоминает в разговоре с «Медузой» альпинист Агван Чатинян, они по сути были чернорабочими, которые помогали иностранным спасателям: у тех была и специальная техника (в том числе приборы, которые усиливают звук — чтобы услышать людей из-под завалов), и специально обученные собаки, и прожекторы, чтобы работать ночью. За день спасателям удавалось разобрать два-три метра завалов; часто под ними обнаруживали несколько десятков тел. Порой спасатели устраивали «минуты тишины», чтобы из-под завалов услышать голоса живых.

Работать на развалинах было психологически тяжело. По ночам многим спасателям снились кошмары — люди просыпались от собственных криков. «Одного из крановщиков скорая помощь увезла в психиатричку после того, как, работая на школе, он поднял несколько плит, под которыми был класс мертвых детей младшего возраста», — вспоминал один из руководителей спасательных групп Иван Душарин.

Армении помогал весь мир — из одних стран присылали спасателей; из других — лекарства, продукты и деньги. По всему СССР собирали гуманитарную помощь, сдавали кровь; в местных газетах публиковали номера счетов фонда помощи пострадавшим. Через два дня после землетрясения — 9 декабря — по советскому телевидению выступил председатель Совета министров Николай Рыжков: он призвал граждан и местные власти «не ждать команд сверху» и самостоятельно отправлять людей и машины в Спитак и Гюмри. «Техника шла нескончаемым потоком: сперва из соседней Грузии, из Азербайджана, с Северного Кавказа, своим ходом… потом из России и других республик… Все плановые поставки строительной техники с соответствующих заводов отменили и перенацелили в Армению, — вспоминал потом политик. — Железнодорожники почти втрое увеличили скорость движения грузовых составов — с 300 километров в сутки до 800».

В первый месяц на улицах Гюмри лежало много трупов — людей просто некому было хоронить; Николай Тараканов говорил, что обеспечить достойное погребение для мертвых было настолько же важной задачей спасателей, как вытащить живых. Жители искали своих родственников и знакомых и не могли найти. В Спитаке тела отвозили для опознания на спортивный стадион. Гробов поначалу не хватало — хоронили в простынях. Потом гробы стали присылать со всей страны — они стояли рядами на улицах города, порой в них спали живые люди, но чаще ночевали все же в палатках: спать в домах, даже если они устояли, было страшно. Еду готовили на полевых кухнях.

На двенадцатый день спасательной операции из-под завалов достали последнего живого человека. Всего спасли чуть больше 15 тысяч человек.

Общежитие без стен

Одновременно с разбором завалов пострадавшие города и села начали восстанавливать. Строить новые дома приехали около 10 тысяч человек со всего Союза. В Ширакамуте деревню построили в десятке метров от старой; Спитак почти полностью возвели заново. В Гюмри власти города решили строить новые дома на окраине — раньше там были плодородные сельскохозяйственные земли; место выбрали, потому что оно было ровным. Так в городе появился 58-й квартал.

Как утверждают сразу несколько жителей Гюмри, тогдашний глава Советского Союза Михаил Горбачев публично пообещал восстановить разрушенные дома за два года (27 декабря 1988 года действительно вышло соответствующее постановление Совмина СССР). На это время людей, потерявших кров, поселили во временное жилье — железные домики по типу строительных. Их в Гюмри завезли порядка 50–60 тысяч, и они хаотично заполонили собой город. Школы, университеты и больницы работали в палатках и временных постройках.

Прошло два года — но стройка не заканчивалась. Чем глубже СССР увязал в экономическом и политическом кризисе, закончившемся распадом страны, тем больше строителей уезжало из Армении. Материалы они увозили с собой — или продавали местным подрядчикам; после них оставались кварталы недостроенных домов. То, что от них осталось, и сейчас находится на севере города возле Мармашенского шоссе. Иногда к полуготовым постройкам приезжают машины — из них выходят крепкие коренастые мужчины и начинают долбить по стенам молотами, чтобы достать оттуда железо и потом продать его на металлолом.

Впрочем, в некоторых домах есть заселенные подъезды — всего в них живут 15 семей. Отопления у них нет, но на жизнь люди не жалуются: зимой топят печку, в город ездят на маршрутке, которая ходит два раза в день, или на собственных машинах. Возле домов высаживают овощи (рядом — самодельное кладбище автомобилей); первые этажи незаселенных панелек приспосабливают под будки для собак или под гаражи — выбивают кувалдой внешнюю стену, чтобы машина могла заехать.

До землетрясения Гюмри был крупным торговым центром. Местные жители рассказывают, что в советские времена здесь процветал черный рынок — купить тут можно было «что угодно». На местных заводах не хватало рук, и в Гюмри стремились со всей страны — в том числе из Еревана. В городе производили двигатели, шлифовальные станки, оборудование для кузнечного пресса, холодильники, обувь, мебель; также здесь работали мясокомбинат, кондитерская фабрика, молочный и пивоваренный заводы. Главным же местным предприятием считался текстильный комбинат — второй по объемам производства в СССР после Ивановского — и работавшие при нем фабрики.

Теперь все изменилось. В Ширакском регионе, который пострадал от землетрясения, до сих пор самый высокий уровень бедности в Армении. Почти все предприятия, которые работали до катастрофы, сейчас закрыты. С 1988 года население города сократилось более чем в два раза. По воспоминаниям местного активиста Ваана Тумасяна, в первые семь лет после землетрясения люди не уезжали — надеялись, что город восстановят. Теперь почти в каждой семье есть ближний или дальний родственник, который уехал на работу, например строителем в Россию.

От когда-то могучего текстильного комбината остались руины — по брошенной территории площадью примерно в 30 футбольных полей изредка бродят коровы; всюду разбросаны бетонные конструкции, кирпичи, балки и плиты. Рядом — почти полностью разрушенное четырехэтажное здание общежития для работников: внутренности квартир видны с улицы, с крыши свисает бетон на ржавой толстой проволоке.

В этом доме на втором этаже живут две пожилые женщины — Гаяне и Клара, бывшие сотрудницы фабрики, проработавшие на ней ткачихами больше 42 лет. Они были здесь и во время землетрясения — смотрели телевизор, потому что работать должны были во вторую смену. Сейчас они занимают четыре комнаты: одну комнату они используют как кухню, другую — под дрова, еще в двух живут и спят. На третий этаж не ходят — опасно. Крыша в доме течет, а местами ее и вовсе нет, но «хорошо, что на постель не капает». Печку приходится топить каждый день начиная с октября; воду Гаяне и Клара берут во дворе — в здании бывшей котельной без двух стенок и крыши из крана течет вода.

У Гаяне и Клары есть соседка — но она работает и редко появляется дома. Ее дверь прикрыта большим куском железа, к которому привален тяжелый камень: всех жительниц уже дважды обворовывали. Государство предлагает женщинам новую квартиру — одну на двоих — но далеко от центра города, где, по их словам, «ничего нет». К тому же подруги каждый день ходят через дорогу на фабрику, где погибло много их знакомых, и «тихонечко» там сидят — отдыхают.

Железный дом Робинзона

И через 30 лет после катастрофы по всему Гюмри разбросаны примерно две с половиной тысячи железных временных домиков, в которые когда-то селили людей, потерявших кров. Ваан Тумасян, председатель некоммерческой организации «Ширак-центр», которая уже 12 лет занимается проблемой временного жилья, объясняет: в первую очередь государство выдавало новые квартиры людям, которые стали инвалидами в результате катастрофы. Потом тем, которые потеряли двух близких родственников. Потом тем, кто потерял одного родственника. И так далее — всего 22 пункта.

Официально Армения завершила программу по обеспечению жильем городских семей, пострадавших от землетрясения, в 2017 году (для тех, кого землетрясение застало в деревнях, программа еще идет), но в железных времянках по-прежнему живут сотни семей. Кто-то не смог найти потерянные за много лет документы, кто-то получил денежную компенсацию и никуда не переехал, кто-то отдал полученную маленькую квартиру выросшим детям, а до кого-то просто не дошла очередь. Многие жители не знают, что государство больше не выдает жилье, и до сих пор ждут.

Евгения Городкова работает дворником и живет в жестяном домике на месте развалившейся 30 лет назад девятиэтажки. Площадь домика — 9 квадратных метров, в одной из двух комнат все место занимает кровать, на которой свалена одежда. Вторая комната служит и прихожей, и кухней. Крыша сильно протекает; порой Городкова спит под зонтом. Зимой каждый день приходится топить печь — дрова дорогие, поэтому Евгения сжигает найденные на помойках вещи: например, старую обувь и большие емкости из-под машинного масла. Туалета в домике нет — приходится уходить в кладовку и использовать ведро. Там же, в кладовке, из скважины течет вода. Собственная квартира Городковой не полагается: во время землетрясения она жила в общежитии — и в программу по обеспечению жильем попросту не попала.

Во временном домике живет и семья известного в городе художника Самвела Галстяна. Его работы всегда дарят дипломатам, которые приезжают в Гюмри; член Союза художников СССР и Армении, раньше он преподавал в педагогическом институте и руководил школой рисования, а сейчас обучает живописи подростков из соседних времянок, которые три раза в неделю приезжают к нему во двор на велосипедах.

После землетрясения Самвелу и еще семерым членам его семьи выдали четыре временных домика. Один из них брат художника увез из города; остальные три объединили в один — сейчас там живут сам Самвел, его жена и младший сын. Внутри хороший — если сравнивать с другими времянками — ремонт; есть даже мастерская; но зимой все равно приходится топить каждый день, а совсем недавно случился небольшой пожар: загорелась проводка. Как рассказывает Галстян, раньше его творчество было «лиричным и веселым», но после катастрофы «что ни рисовал — получались гробы и мертвые люди». С тех пор художник часто чувствует сильный страх и беспокойство. Когда государство могло выделить ему квартиру, Галстян предпочел денежную компенсацию — 5 тысяч долларов; впрочем, художник утверждает, что получил только половину этих денег — и потратил их на обучение сыновей. А сам остался с женой во времянке.

В ста метрах от дома Галстяна — остов разрушенного здания политехнического института, справа — белые камни бывшей больницы. Из окна видно четырехэтажное здание, которое когда-то возвели для строителей жилья для пострадавших: оно тоже заметно разрушено, но дело не в землетрясении, а во времени. Раньше здесь обитали бездомные, но потом из стен начали вытаскивать железо на продажу — и теперь жить там просто опасно. Остался один мужчина — его называют Робинзоном, проход к своему жилищу на последнем этаже он забаррикадировал кирпичами и мусором.

Ваан Тумасян и его «Ширак-центр» помогают Галстяну, Городковой и еще восьмистам семьям, оставшимся во времянках, уже тринадцатый год. Журналист по образованию, Тумасян некоторое время занимался политикой, а потом перешел в правозащиту — и осознал, что государство помогает жертвам стихийного бедствия не очень успешно. «Я и не знал, что в Ленинакане страдает столько людей, — рассказывает он. — Мне стало обидно, что после землетрясения прошло столько лет, но до сих пор тысячи семей живут в плохих условиях». Мужчина решил действовать самостоятельно — и через интернет нашел спонсора, который согласился выделить деньги на покупку новой квартиры нуждающейся семье.

С тех пор каждый год Тумасян по той же схеме выдает семьям 20–25 квартир — деньги на это чаще всего дают американцы с армянскими корнями. Времянки, откуда съезжают люди, активисты разбирают, место чистят и отдают городу. Еще Тумасян раздает жителям Гюмри дрова — рубить деревья самостоятельно жителям запрещено, а стоят они дорого. По словам активиста, мэр Гюмри Самвел Баласанян звонит ему почти каждый день и интересуется работой — в городском бюджете денег на жителей времянок нет. («Медуза» несколько раз пыталась встретиться с мэром, но он переносил интервью.)

Летом 2018 года о ситуации с жильем в Гюмри высказался и. о. премьера Армении Никол Пашинян. Он заявил о необходимости «разобраться» с ситуацией с продажей временных домиков — по версии политика, когда некоторые люди получают новые квартиры, они продают времянки «жителю близлежащего села». Пашинян считает, что такая ситуация может привести к краху рынка недвижимости в городе. В Гюмри действительно развит бизнес по перепродаже железа и дерева, оставшихся от времянок, — из них строят новые коровники, гаражи и дома.

Елка смерти

В Гюмри невозможно найти человека, у которого 30 лет назад не погиб бы родственник или знакомый. Для многих местных жизнь четко разделилась на «до» и «после». Иногда это заметно даже в мелочах — в одном из домов есть даже два типа семейных рецептов: до землетрясения все готовили на масле, а после — на маргарине или на «растительном масле и вместо яйца — ложку водки».

«У моей бабушки было пять детей, и во время землетрясения две ее дочери погибли, — рассказывает директор школы № 10 в Гюмри Лиана Варданян. — С ними погибли их дети: мальчик 14 лет и девочка 10 лет. И бабушка — здоровенная 110-килограммовая тетя — за два года превратилась в сморщенную старушку. Она похудела на 50–60 килограммов. Каждый день ходила на могилу и так и не смогла смириться со смертью родственников. Она не хотела ни жить, ни есть».

Некоторые жители отмечают 7 декабря как второй день рождения — то, что они и их родственники выжили, они считают чудом. По всему городу раскиданы уличные питьевые фонтаны и камни памяти, которые ставят сами жители. Есть и те, кто создает у себя дома маленькие мемориалы: так, у Гайка Маргаряна до сих пор стоит швейная машинка, благодаря которой выжил его сын. На любом празднике в Гюмри второй или третий тост поднимают за погибших в катастрофе. В 2008 году в городе открыли памятник «Жертвам безвинным, сердцам милосердным» — но к нему в годовщину землетрясения почти никто не приходит: жители называют скульптуру «елкой смерти». Вместо этого люди 7 декабря идут на кладбище — многие стараются оказаться там ровно в 11:41, когда началось землетрясение.

Художник Галстян говорит, что землетрясение в его семье вспоминают каждый день. «Это происходит не нарочно, просто с катастрофой связано абсолютно все, — объясняет он. — Вот, например, у нас отключили воду — и мы говорим: „Зачем воду отключили? Зачем мы вообще приехали в этот район? Вот если б не это землетрясение, то и не жили бы здесь…“»

Как и многие другие позднесоветские катастрофы, землетрясение в Гюмри породило много конспирологических теорий. Существует популярная версия, что на самом деле это было не землетрясение — а испытания нескольких водородных бомб, которые курировал министр обороны СССР Дмитрий Язов; якобы незадолго до 7 декабря несколько высокопоставленных советских военных вывезли свои семьи из Армении в Россию. 

30 лет назад Гаяне Шагоян вместе с родственниками вытащила своих родителей из-под обломков дома — они провели там семь часов. Мать периодически теряла сознание, у отца было больше 30 переломов. Потом «началось выживание»: семья потеряла кров, и было не до рефлексии. «Я одна из тех многих, кто пытался задвинуть это куда-то, не касаться, как обычно бывает при травме», — объясняет Шагоян. Через год после землетрясения вместе с одноклассниками она была в Ереване — и пошла в кафе, которое располагалось рядом с метро. Когда на станцию приехал поезд, земля в заведении немного задрожала. Все школьники из Гюмри вскочили с мест. Остальные посетители ничего не заметили.

Тридцать лет спустя Шагоян изучает вопросы памяти о катастрофе как социолог, — в частности, написала работу «Мемориализация землетрясения в Гюмри». Ее исследования, помимо прочего, показали: катастрофа влияет даже на жизни тех, кто родился после нее, — таких детей часто называли именами умерших родственников, и они рассказывали Шагоян, что будто бы проживают двойную жизнь — за себя и за погибшего. «У них особо остро развито чувство ответственности за великовозрастных родителей, — добавляет социолог. — Они не хотят, чтобы родители почувствовали отсутствие их горячо любимого сына».

Спасатели, разбиравшие завалы, нашли не всех — некоторые люди так и остались в списках пропавших без вести. Их родственники и сейчас надеются, что они вернутся. «В этом году я зашла в один из старых домов, где увидела портрет девочки, который нарисовала ее сестра, живущая в этом доме, — рассказывает Шагоян. — Девочка пропала во время землетрясения, когда ей было 14 лет. Семья не смогла найти труп, и мать до сих пор ждет свою дочь. Она уверена, что девочка куда-то пропала и заблудилась; естественно, ходила к гадалкам, и те ей говорили, что она жива. Ей удобнее думать, что Советский Союз не распался, а дочка просто не может связаться с семьей, чем принять мысль, что ни того, ни другой уже нет».