«Люди из Новосибирска похожи на людей из центральных штатов Америки» Фотограф Натан Фарб — о том, как приехал в СССР в 70-е, снял пять тысяч портретов и теперь ищет их героев

29 августа режиссер Анатолий Скачков выложил у себя в фейсбуке 200 черно-белых портретов. Все они были сделаны американским фотографом Натаном Фарбом в 1977 году — во время выставки «Фотография в США» в Новосибирске. Тогда Фарбу удалось сфотографировать почти пять тысяч человек, а затем вывезти негативы снимков из СССР; часть из них вошла в его альбом «The Russians» («Русские»). Теперь, спустя 40 лет, Натан Фарб и команда документалистов — Анатолий Скачков, Питер Риппл и писатель Андрей Филимонов — решили вернуться в Новосибирск, найти героев проекта и заново их сфотографировать. Специально для «Медузы» журналистка Лера Швец поговорила с Натаном Фарбом о «Русских», сходствах и различиях США и СССР 70-х, и об ожиданиях от поездки в Россию 2010-х.

— Как вы вообще попали в СССР? Кем вы были в 1970-е?

— По меркам информационного агентства США (ЮСИА), которое организовывало эту поездку, я был никем. У меня был небольшой опыт, несколько выставок. Я преподавал в Ратгерском университете, где вел программу по фотографии, я не был особо известен, не работал на крупную организацию. Я был очень независимым. А [в состав американской делегации] выбирали либо хорошо известных людей, либо, знаете, фотографов National Geographic. Так что мне практически пришлось умолять. Вообще, все началось с того, что ЮСИА решило провести выставку об американском фотоискусстве в Румынии. Я узнал об этом и написал им письмо — рассказал, что уже был в Румынии, что мне там было комфортно, у меня румынские корни. Постарался расхвалить себя и убедить взять на работу. После этого меня включили в лист ожидания, а потом позвонили в последний момент и сказали: «Фотограф National Geographic отказался. Если вы сможете поехать, работа ваша».

— Подождите, что вы делали в Румынии?

— Впервые я поехал туда сам по себе, с семьей. Это произошло почти случайно. Пять поколений семьи моей мамы жили в Арканзасе, они были очень американизированы. В те времена это был американский идеал — стать американцем и полностью отторгнуть страну происхождения. Но история Америки — или по крайней мере моей семьи — такова, что в каждом поколении появляются новые люди, новая кровь, новые иммигранты. По маминой линии все женщины выходили замуж за вновь прибывших.

Собственно, мой дедушка по материнской линии был родом из Румынии, и он сохранил малую толику своей восточноевропейской культуры. Самую малость. Но достаточно для того, чтобы рассказывать о Черном море, о том, какое оно красивое. Дедушка стал успешным бизнесменом, у него было восемь дочерей, и у него была традиция делать семейные фотографии и отправлять их в Румынию. Сначала их делал профессиональный фотограф, но постепенно семью стал снимать я сам. То есть я, по сути, начинал фотографом в своей собственной семье. И эти восемь тетушек всегда вставали определенным образом — как певицы в хоре. Я снимал этих женщин до тех пор, пока их всех, одной за другой, не стало.

Однажды мы поехали в Италию с моей бывшей женой и нашей падчерицей Рут. Ей тогда было пять или шесть лет, ее имя и Румыния — оба начинались на Р, так что мы решили туда заехать. Кажется, это было в 1968 году или около того.

— Это был важный год для США.

Да, я очень много фотографировал на улицах в 1967-1968 годах. Из этого вырос проект «Лето любви», как мне кажется, один из моих самых интересных. Я был журналистом-участником: на меня разбрызгивали слезоточивый газ у Пентагона, я принимал участие в будущей революции, которая в итоге оказалась культурной революцией. В этом нет сомнений. Все, что происходило после 1967-1968 годов, было попыткой отменить все прогрессивное, что было достигнуто в тот период. Даже нынешняя администрация Трампа — воплощение этого стремления.

—  Что вы тогда чувствовали?

— С одной стороны, это было захватывающе. Но это вызывало и беспокойство. Потому что было непонятно, куда все идет. Есть отличное высказывание анархистки Эммы Голдман: «Если я не могу танцевать, я не хочу быть частью вашей революции». Было что-то в этой надежде — что мы будем счастливее, будем наслаждаться жизнью. Мы верили, что будем более свободными людьми — духовно, интеллектуально, сексуально. Но в такого рода идеях нет согласованности. В любой религии или при любом типе тоталитаризма на все всегда есть ответ. Так сказать, партийная линия. А со свободой возникает некоторая двусмысленность: есть вопросы, на которые нет ответов, есть только противоречия. А люди хотят стабильности. Я думаю, это тоже естественно. Этот конфликт будет всегда.

— И после этого вы поехали в Румынию с фотовыставкой?

— Да, в составе команды ЮСИА. Мне было довольно комфортно в Восточном блоке. Жизнь была значительно дешевле — ведь американский доллар стоил огромных денег. В Румынии я встретил много прекрасных людей, страна оказалась гораздо более открытой, чем я себе представлял. Люди далеко не так много думали о политике, как это пыталась представить американская пресса. Они скорее были заняты ежедневными делами, получали удовольствие от того немногого, что имели, ведь Вторая мировая принесла в Восточную Европу большую разруху.

Тогда же я придумал делать поляроидные снимки. Я подобрал несколько пленок, которые одновременно выдавали позитив и негатив, и начал фотографировать. Это была очень удачная идея. Когда вы снимаете людей как профессиональный журналист или художник, получается одно, а когда делаете снимок для самого человека — другое. В итоге, делая что-то для людей, вы как фотограф тоже получаете особенный результат. Звучит очень просто, но мне потребовалось несколько лет, чтобы до этого додуматься.

— И этот же прием вы решили использовать в СССР?

— Именно. И опять я сначала попал в лист ожидания. И опять меня взяли, потому что кто-то другой отказался. Мне позвонили недели за три до поездки и спросили: «Вы все еще можете поехать в Новосибирск?» Я ответил: «Конечно!» Знаете, в жизни всегда есть элемент случайности.

— Помните свои первые впечатления?

— Когда я только прилетел в Новосибирск и начал встречаться с людьми, я был удивлен. Например, я приходил к людям домой и мог увидеть у них нетипичное советское искусство — вроде Родченко. Спрашивал, как им это сходит с рук, а они смеялись в ответ: «Мы очень далеко от Москвы». Там, в Новосибирске, я увидел, что у всех промышленно развитых обществ есть что-то общее. Система не имеет значения. К примеру, уровень разводов в России и в США в то время был одинаковым.

— А что еще было общего?

— Советский Союз был построен как бесклассовое общество. Но я сразу понял, что в СССР все равно есть разные типы людей и разные классы. Еще мне показалось, что люди из Новосибирска чем-то очень похожи на людей из центральных штатов Америки. Они там не такие искушенные, как в Нью-Йорке или в Калифорнии. В те дни консерваторы много говорили о том, что центральная Америка оторвана от повестки (кстати, то же самое они говорят и сегодня), так что мне были неинтересны космополиты. Я был рад поехать именно в Новосибирск, а не в Москву или Санкт-Петербург. Думал, что таким образом смогу приблизиться к обычной жизни советских людей.

— Долго вы там пробыли?

— Кажется, шесть недель. Каждый день я ходил на выставку, она была очень масштабная. Мне говорили, что ежедневно ее посещали 5-10 тысяч человек. С американской стороны ее организацией занимались где-то 30 молодых американцев, говоривших по-русски. Они приветствовали людей, проводили экскурсии и просто общались с посетителями. Кто-нибудь из них обязательно был со мной в студии.

Один из этих моих помощников, Джон Байерли, позже попал на работу в Госдеп и вырос до уровня посла США в России. Я не знал о его карьере. Понятия не имел. Но три года назад я выступал в Смитсоновском университете в Вашингтоне, и за десять минут до начала [лекции] мне сказали, что на нее придет посол — и это мой бывший помощник, Джон. Он привел с собой еще четырех или пятерых человек, которые тоже были частью команды в Новосибирске. Было такое небольшое воссоединение. Я был абсолютно потрясен, что он стал послом. Сначала при Джордже Буше, а потом Обама назначил его еще на два года. В общей сложности он был послом в России шесть лет.

У него самого совершенно захватывающая история семьи. Его отец Джозеф Байерли был в танковых войсках США во время Второй мировой войны. Его танк был уничтожен немцами. Он прошел весь путь от Западного фронта до Восточного, и ему было разрешено находиться в российском танковом корпусе. Он служил под командованием известной советской танкистки Александры Самусенко, получил статус героя как в США, так и в России. Таких было всего два или три человека.

— Как строилась ваша работа на выставке?

— Я работал в студии. Люди собирались вокруг и ждали, чтобы их сфотографировали. Я тратил столько времени, сколько было нужно. Джон был отличным помощником. Была еще женщина, которая очень интересовалась фотографией, ее звали Кэтлин Роуз. Сейчас, когда я снова еду в Россию, я решил, что мне в команде точно нужны женщины. Я сказал продюсерам, что не поеду обратно командой из четырех мужчин. Я посмотрел на то, что я делал в тот период, и понял, что та женщина действительно сильно повлияла на итоговый результат. К примеру, если вы мужчина и фотографируете женщину, вам не стоит прикасаться к ней лишний раз. С такими вещами надо быть очень осторожным.

— А люди, которых вы снимали, пытались с вами поговорить, что-то обсудить?

— Ну, люди выстраивались в очередь, поэтому я думаю, им было интересно. Было много тех, кто просто пришел посмотреть на то, как я работаю. Они никогда не видели поляроид. Они получали свою фотографию сразу и могли забрать ее домой. Это была новинка. Но я пообщался и с некоторыми российскими фотографами. Они говорили мне: «О, мы намного продвинутее, потому что мы все сейчас делаем в 3D». Были очень патриотично настроенные люди, которые хотели показать мне советскую фотографию и советские фотоаппараты. К примеру, камеру «Горизонт».

Но на тот момент американская фотография продвигалась вперед немного в другом направлении— исследуя психологическое состояние людей. Моими кумирами были Диана Арбус и Роберт Франк. Их интересовали социальные, психологические и в некоторой степени духовные проблемы. Технологические аспекты фотографии, такие как 3D, меня не очень интересовали. Я все же был частью американской культуры.

—Что вы увидели в советских людях из Новосибирска, которые стояли перед вашей камерой?

— Не буду говорить, что каждый человек уникален. Но у каждого есть история. Все люди пришли в определенный момент своей жизни, и я смотрел на них, пытаясь понять, что они расскажут о себе. Мы всегда скрываем что-то, это часть человеческой природы. Но если вы посмотрите на каждый из моих портретов, вы увидите, что я каждый раз пытался понять конкретного человека.

Я мало с ними разговаривал, но мы обменивались чувствами. Фотография — как музыка. Вы сначала играете несколько нот, а потом кто-то подхватывает и воспроизводит несколько нот в ответ. Создание картины и портрета на это похоже. А из композиции, объединяющей всех этих людей, складывается представление о том, что это за общество.

— И какое у вас сложилось впечатление о советском обществе после шести недель в Новосибирске?

— В некотором смысле мне оно показалось очень похожим на американское. В большей степени, чем я себе представлял. Но тогда были два полюса. С одной стороны была американская пропаганда, которая изображала всех [жителей СССР] как замученных и угнетенных. А с другой — советская пропаганда, которая изображала, вы знаете, женщину на тракторе, то, что все советские граждане равны и каждый вносит свой вклад в создание бесклассового общества. Было два этих нарратива, но ни один из них не соответствовал тому, что я увидел.

— В материале The New York Times о вас говорится, что одна из сфотографированных вами женщин была любовницей кого-то из партии. Как вы это узнали?

— Знаете, мне кто-то сказал. Не она сама. Я попал на вечеринку в ее квартире в микрорайоне где-то на окраине города. Было не так много людей — может быть, 10 или 12. Мы много пили. Я спросил: «Как так может быть, что у нее своя квартира, у одинокой женщины?» И кто-то ответил: «О, она любовница партийной шишки». Но, может, это и неправда.

— Вы были еще у кого-то в гостях?

— За время поездки я познакомился, может, с тремя-четырьмя людьми. Моей главной целью были фотографии. Но была одна девушка — я бы, кстати, хотел найти ее и узнать, что с ней стало — с очень длинными косами. В то время она была еще подростком. Мне она сказала, что она художница, принесла пару своих рисунков. Она очень часто приходила на выставку. Я ее фотографировал пару или тройку раз. Моя помощница Кэтлин Роуз позже рассказала, что все [организаторы выставки] ее знали. Они называли ее Косички. Как-то раз я даже пригласил ее на обед. Для нас, американцев, был специальный ресторан, где еда была якобы намного лучше. После этого мужчина, который должен был за мной следить, сообщил главе американской делегации, что я с ней пообедал — и что это было неприемлемо.

Еще как-то раз меня привели в гости к паре, которые, как мне сказали, были «отказниками». Это была пожилая еврейская пара. Они рассказывали, как их ущемляли и как бы они хотели выбраться [из страны]. Но я не мог ничего для них сделать, не знал, как им помочь. После этого глава делегации США позвал меня на прогулку и посреди поля, где нас никто не мог услышать, сказал: «Пока вы представляете США, вы не имеет права разговаривать с „отказниками“. Если вы сделаете это снова, мы немедленно отправим вас домой». Но я и сам считал, что разговорами никак не смогу помочь, только своими работами.

— Вы рассказывали, что смогли вывезти негативы портетов диппочтой. Странно, что никто из людей в вашем окружении, включая секретную службу, которая следила за вами, об этом не узнал.

— Некоторые из техников знали, что я делаю, потому что они помогали мне чистить пленку. Поэтому я не могу быть уверен, что никто ничего не знал. И когда я покидал СССР, мой багаж досматривали в аэропорту. Пришел начальник [погранслужбы] и сказал: «Его негативы уже покинули Советский Союз». Так что кто-то точно знал.

— Что было потом, когда вы вернулись домой?

— Я сразу начал печатать фотографии. Я понимал, что у меня есть уникальный материал из СССР. Потом я поехал в Европу и по проездному Eurail поехал на поезде от столицы к столице. В каждой стране я выбирал лучший журнал или газету и предлагал им мои фотографии. Их часто покупали, всем было интересно. А потом мой знакомый в Нью-Йорке, историк искусств, показал мои работы своему издателю. Так появился альбом «The Russians».

— Какая в США была реакция на портреты обычных советских людей?

— Никто раньше не видел ничего подобного. Всех удивляло, что жители СССР оказались более похожими на людей с Запада, чем было принято думать. Конечно, некоторые из них выглядели очень странно и старомодно, но другие, наоборот, были очень модными и ничем не отличались от жителей какой-нибудь Германии или тех же США. Но при этом была, к примеру, и женщина с большим животом и железным зубами — она вот выглядела настолько традиционно, насколько только можно себе представить.

— Как вы думаете, вы правильно ухватили дух советских людей того времени?

— Это очень хороший вопрос. Я пытался показать разных людей, в том числе и странных персонажей или, если по-доброму, чудиков. Взять, к примеру, маленького мальчика с солнечными очками и в длинном плаще. Это очень интересный случай. Он выглядел чрезвычайно обычным. В США мы бы про такого сказали, что это мальчик, который всегда ест белый хлеб. Я имею в виду фабричный хлеб. Он был очень скучным. Его мама каждый день подолгу стояла с поднятой рукой: «Пожалуйста, сфотографируйте моего мальчика». Она стояла так неделю или, может быть, десять дней. Наконец я согласился. Тут вдруг мать надела на него свои солнцезащитные очки и свой плащ. Понятия не имею зачем! Она как будто подготовила снимок специально для меня. Оказалось, что в представлении многих именно так и выглядел [типичный] советский мальчик. Она мне, можно сказать, подарила этот кадр.

— Как у вас возникла идея вернуться в Россию?

— Это была идея писателя Андрея Филимонова и его друзей из съемочной группы «Кинобригада» из Франкфурта. Они увидели статью в The New York Times, связались со мной и спросили, интересно ли мне вернуться в Россию. Я подумал, что из этого может выйти еще одно приключение, и согласился. Чем ближе к поездке, тем больше я волнуюсь, потому что у меня много вопросов, на которые я не могу найти ответы. К примеру, мне пришлось учиться цифровой фотографии. Последние пару месяцев я каждый день провожу пару часов за практикой — пытаюсь понять, как работают цифровые камеры. Того оборудования, на котором я работал в 70-е, больше нет. А я, как и прежде, хочу отдавать людям снимок прямо на месте. Поэтому в студии у нас будет возможность сразу же распечатывать фотографии. 

— Как вы сами изменились с 1977 года? Все еще считаете себя леваком?

— Я никогда не считал себя левым. Я, пожалуй, просто склонялся в эту сторону. Я всегда думал, что мир несправедлив к огромному числу людей. Думаю, это ни у кого не вызывает вопросов. Но я всегда был скорее центристом.

— Как вы думаете, мир сегодня сильно отличается от того, что был во время вашей поездки в СССР?

— Теперь я меньше понимаю мир, чем раньше. Я не знаю почему. Может потому, что я знаю больше (смеется). Раньше я верил, что люди одинаковы во всем мире, как в пространстве, так и во времени. Что не настолько уж мы отличаемся от тех, какими были тысячу лет назад или будем через тысячу лет. Раньше я действительно в это верил. Сейчас мне все еще кажется, что у людей есть что-то чрезвычайно общее, но не настолько абсолютное. Я чувствую, что мы живем во времена великих перемен. Чем дальше, тем более угрожающим мне все это кажется. Не знаю, может, это просто потому, что я старею.

Если вы узнали себя на фотографиях Натана Фарба или он делал вашу фотографию на выставке «Фотоискусство США» в Новосибирске в 1977 году, и вы хотите принять участие в его новом фотопроекте, напишите об этом Анатолию Скачкову на почту [email protected]