«Я не могу несчастному клерку рассказать об умирающем Матвейке, потому что, ах, он будет переживать?» Интервью Мити Алешковского, председателя совета фонда «Нужна помощь» и директора «Таких дел»

Председатель совета благотворительного фонда «Нужна помощь», директор издания «Такие дела» Митя Алешковский в конце августа 2017 года опубликовал в своем фейсбуке пост, призывающий подписываться на регулярные пожертвования размером в 50 рублей. Пост расшарили 15 тысяч человек, а шесть с половиной тысяч человек оформили регулярное пожертвование (таким образом, на благотворительность будут привлечены дополнительные 700 тысяч рублей в месяц). Журналистка «Медузы» Екатерина Кронгауз поговорила с Митей Алешковским о том, как за несколько лет ему удалось стать одним из самых эффективных российских фандрайзеров и почему люди привыкают заниматься благотворительностью, а заодно обсудила претензии читателей и журналистов к изданию «Такие дела».

Фотожурналист Митя Алешковский во время наводнения в Крымске в 2012 году стал одним из координаторов отправки гуманитарной помощи и волонтерского лагеря. После возвращения в Москву он оставил работу в ТАСС и открыл благотворительный проект «Нужна помощь», позднее ставший одноименным благотворительным фондом, а в 2015-м вместе с журналистом Андреем Лошаком запустил благотворительное медиа «Такие дела» (позднее Лошак покинул пост главреда, сейчас редакцией «Таких дел» руководит Валерий Панюшкин).

— Сразу начну с дисклеймера. Некоторое время я занималась на сайте «Таких дел» фандрайзинговыми текстами, и мы с тобой невероятно не сошлись в представлениях о них (Кронгауз сотрудничала с «Такими делами» с сентября 2015-го по апрель 2016 года — прим. «Медузы»). Но сначала не о текстах, а о том, что во всех скандалах вокруг «Таких дел» за все претензии к текстам отдуваешься всегда ты, но никогда — главный редактор. Ты абсолютно без стеснения влезаешь в дела редакции и отвечаешь за редакционные дела — это сознательно или ты просто не можешь себя контролировать?

— Ты мне написала, что собираешься брать у меня интервью по поводу успехов благотворительной подписки. Ты правда считаешь, что обсуждать, сознательно ли я себя не контролирую, сейчас, после этого вопроса, это норм? Ну, мне не в падлу ответить, честно. Но норм? Точно? Все хорошо?

— Не понимаю вопрос.

— Правда не понимаешь? Ты мне написала: «Привет, хотим для „Медузы“ взять у тебя интервью по поводу благотворительной подписки». И ты мне говоришь про скандалы с «Такими делами».

— Я сейчас говорю, что ты влезаешь в дела своей редакции, и ты начинаешь сразу влезать в дела чужой редакции?

— Я ужасно не хочу говорить про скандалы [вокруг] «Таких дел». Но в принципе я могу ответить на этот вопрос, мне несложно. Я себя контролирую. Влезаю ли я в дела своей редакции и почему я отвечаю на вопросы всех возможных людей в интернете? Потому что мне важно вести прямой диалог со всеми, кто с нами этот диалог вести хочет.

Более того, когда человек, например, отменяет пожертвование у нас на сайте, ему приходит личное письмо от меня. Мне кажется, что подобная открытость, подобная коммуникативность — она идет только на пользу всем организациям. Во всяком случае, все знают, что с Митей Алешковским всегда можно поговорить.

— Слоган «Таких дел»: «Мы вернем в журналистику человека». «Такие дела» — это медиа или нет? Это журналистика?

— Медиа, конечно. «Такие дела» во многом занимаются журналистикой. Многое из того, что мы делаем, — это журналистика, да. Это просто особенная журналистика. Есть журналистика, которая просто рассказывает и не несет своей целью привлечь, скажем, интерес публики, да? А есть журналистика, которая несет своей задачей какое-то действие от публики — например, дать денег или, например, пойти и вырыть траншею. Какое-то действие.

— А где, кроме «Таких дел», журналистика выполняет призывную функцию и при этом ты считаешь это журналистикой? Приведи еще какой-нибудь пример.

— Журнал «Имена» белорусский, например (белорусское медиа, по устройству похожее на «Такие дела» — прим. «Медузы»). Они просто очень похожи на нас и во многом вдохновлены нами.

Когда создавались «Такие дела», мы постоянно встречались с такой довольно злобной и снобской журналистской позицией, когда журналисты говорили, что — ну, типа, мое дело написать, а чего дальше, меня не волнует. И это, на мой взгляд, неправильно, потому что когда журналиста не волнует, что будет дальше с героями его материала, это значит, что он их использует; это значит, что ему в принципе наплевать. Мы от подобного типа журналистики хотим отходить. Нам важно, что будет с героями наших материалов. Именно поэтому мы никогда не раскрываем лица тех, кому может грозить опасность после наших материалов. Для нас главное — не навредить, и как для благотворительного фонда, и как для издания. Ну, самое главное — это не сделать хуже.

— Сайт «Такие дела» финансируется благотворительным фондом «Нужна помощь»?

— Да.

— А бюджет «Таких дел» складывается отчасти из прямых пожертвований в фонд на работу сайта, а отчасти от сбора на разные другие благотворительные проекты?

— Нет. Мы не берем ни одного процента ни от каких сборов. «Такие дела» финансируются напрямую только целевыми пожертвованиями.

— Так всегда было? Вроде бы вначале вы работали как краудфандинговая платформа, брали комиссию с организации сбора.

— В самом начале действительно мы договаривались с фондами о том, чтобы они закладывали в сумму сбора некоторое количество денег, которые тратились бы на обеспечение этого сбора. И я жалею, что мы не сохраняем подобной практики, потому что мне кажется, что это нормально, когда за то, чтобы тебе привлекли деньги, ты тоже что-то платишь.

Но мы принципиально довольно давно отказались от подобной практики. Но, что важно заметить, когда мы работали по предыдущей схеме, разумеется, мы всегда публиковали сметы этих сборов, мы всегда об этом говорили.

— А почему вы приняли такое решение, если ты был против? Давили коллеги-благотворители или жертвователи были недовольны?

— Нет, это наша внутренняя история. То есть мы просто внутри об этом договорились. У меня более радикальная в этом смысле точка зрения, чем у других членов правления нашего фонда. Вот и все.

Я считаю, что это нормально, когда за хорошие вещи, хорошие услуги люди могут заплатить. В этом смысле у меня есть главный авторитет — это Дэн Паллотта, американский филантроп и фандрайзер, который знаменит своей речью на TED, она в топ-10 самых просматриваемых TED-лекций входит. И я полностью разделяю его философию. Кому будет лучше, если вы не потратите какое-то количество процентов на организацию процесса сбора денег — и в итоге нуждающиеся помощи не получат? Кому лучше будет? Лучше потратить 10% на организацию сбора, и тогда нуждающиеся получат деньги — или не потратить 10% на организацию сбора, и тогда нуждающиеся не получат никаких денег? Что лучше в этом случае?

— Ты исходишь из того, что любой организатор сбора всегда его организует. Что трата этих 10% гарантирует решение сбора целиком. Всегда ли это так?

— Продолжая разговор о Дэне Паллотте: в его замечательной книге, которая называется «Uncharitable» — ее, кстати, наш фонд издает в этом году в России, — рассказывается о нескольких путях, по которым дискриминируется третий сектор экономики остальными двумя секторами экономики и обществом. И нужно понять, что нам — как благотворительным организациям — обществом не позволено огромное количество вещей, которые позволены коммерческим организациям; и одна из этих вещей — это риск. Потому что когда «Уолт Дисней» снимает миллиардный фильм, который проваливается в прокате, никто не приходит к «Уолту Диснею» и не говорит: «А-та-та, вы такие плохие. Как вы посмели? У вас там…» Или когда проваливается фильм «Дуэлянт» в прокате, который стоит 750 миллионов рублей, как мы узнали из недавнего интервью [кинопродюсера] Роднянского, когда этот фильм проваливается в прокате, никто к Роднянскому не приходит и не шлепает его по попе. Да?

— Это твой любимый прием — взять цифру, которая потрачена на что-то совершенно из другой оперы, и сравнить ее с неспасенными жизнями.

— Это не мой прием, и я не использую никакого приема, и это не другая опера. Я говорю о том, что некоммерческим организациям общество не позволяет рисковать. Мы говорим сейчас абсолютно о другом.

— Ты только что сказал, что к фильму «Дуэлянт» не предъявляется претензий о том, что они профукали 700 миллионов рублей…

— Что они не смогли окупиться в прокате. Да, не предъявляется претензий государством, например, которое финансировало. Этих претензий не предъявляется. И обществом этих претензий не предъявляется, потому что все понимают: это коммерческая организация, и она имеет риски. К некоммерческим организациям подобного подхода не предъявляется никогда.

— Если фильм снимается на деньги кредитные, их возвращают. И, безусловно, провал «Диснея» ведет к некоторым последствиям. Благотворительный провал — это смерть человека или людей. Это сложно сравнивать.

— Сравнивать нужно, потому что и то и другое — это деятельность в сфере коммерции. Она может быть некоммерческой либо коммерческой, но и то и другое, о чем мы говорим, — это вопрос расходования денег и привлечения денег. То есть можно сказать, что если ты провалил благотворительный сбор, то умер человек. Разумеется. Но речь-то идет не о провале благотворительного сбора, а речь идет о том, что некоммерческим организациям не позволено растягивать какую-то долгосрочную историю. И, например, сказать: «Она принесет больше пользы через два года, а не прямо сейчас. Мы хотим рискнуть, попробовать новую технологию какую-нибудь, и она стоит столько-то денег. Она не принесет прямо сейчас пользы, вот прямо сейчас, но через полгода она окупится или через год она окупится и принесет куда больше пользы».

Простой пример. Создать сайт «Таких дел» стоит несколько миллионов рублей. И эти несколько миллионов рублей не идут напрямую на помощь нуждающимся. В момент выхода сайта «Таких дел» пожертвования фонда выросли в восемь раз. И сайт мы делали долгое время. Это простой пример финансовых рисков, которые мы взяли на себя, [пример] ответственности и эффективности вложения этих денег. Вот и все.

— Вы постоянно вынуждены объясняться по такого типа вопросам. Вот директор фонда «Нужна помощь» Аня Семенова выложила в фейсбуке пост о том, что разработчикам нужен айфон, — и задалась вопросом, должна ли она чувствовать себя неловко по поводу того, что эти деньги тратятся на айфон, а не на что-то благотворительное, и нет ли у кого-то бесплатного айфона. При этом два года назад вы четко заявили, что относитесь к области благотворительности как к профессиональной, считаете, что у работников фондов должны быть рыночные зарплаты. Почему вы опять оправдываетесь и просите бесплатный айфон?

— Дело в том, что миссия нашего фонда заключается в повышении уровня профессионализации благотворительности и в развитии самой благотворительности в России. И развивать благотворительность, не работая при этом с обществом, с некоммерческими организациями, со средствами массовой информации, с властью, — невозможно. Именно в этом и заключается наша работа. И то, что Аня спрашивает, можем ли мы себе позволить купить айфон, не значит, что она примет решение исходя из этого поста. Решение было принято до того, как она написала этот пост. Но при этом мы постоянно и делом, и словом стараемся всем объяснить, почему мы так делаем. Причем не просто сказать «Эй, смотрите, мы имеем право купить айфон!», а рассказать на деле, чтобы человек сам дошел до этого своим собственным умом и своими собственными умозаключениями, что в принципе айфон купить для фонда нужно, потому что у фонда 50% пожертвований с мобильного, — значит, разработчики, которые делают в этом фонде сайт или приложение, должны иметь айфон. Ну, вот такая логика — очень простая.

То, что ты называешь «оправдываться», это не оправдание. Аня написала пост, который на самом деле образовательный, я бы так это назвал. Это немного высокомерно звучит, но проще всего объясняет смысл этого поста. И в том числе, конечно, это пост, который, возможно, сэкономит нам 20 тысяч рублей, если кто-нибудь из друзей просто скинет нам старый айфон.

— Если ты не будешь заниматься этим фондом сейчас, поток пожертвований сильно снизится? Кажется, что успех фонда очень зависит от твоего энтузиазма.

— Благотворительность — это, безусловно, профессиональная область. И энтузиазм, и профессионализм необязательно являются противоречащими друг другу. Но жить на одном энтузиазме невозможно, потому что энтузиазмом ты не накормишь своих детей.

— А ты считаешь, что фандрайзинговые тексты — с точки зрения самих текстов — сделаны профессионально?

— С точки зрения каких текстов? С точки зрения фандрайзинговых текстов?

— С точки зрения журналистики. Сделаны ли они с точки зрения журналистики профессионально?

— У нас выходят тексты и непрофессиональные. Не знаю, колонка Шендеровича, где люди дают деньги просто потому, что Шендерович. Они уважают Шендеровича. Нельзя сказать, что это профессиональный текст, это просто Виктор Шендерович написал колонку из пяти абзацев с призывом. Это призыв. Это не журналистский текст, да? Но это профессиональный фандрайзинговый текст, который имеет в себе все необходимые для фандрайзинга составляющие.

— Ты можешь описать их?

— Прямая просьба денег, объяснение, куда эти деньги пойдут, простой сюжет, который, грубо говоря, не уводит тебя в другие какие-то размышления, а оставляет только внутри одной темы. И это очень большая и, в общем, сложная работа — каким образом привести человека к желанию дать денег. И эта сложность заключается в том, что тебе во многом нужно отступать от так называемых журналистских вещей. Ты должен, например, сильнее работать с эмоциями. Иногда читателя совсем не нужно жалеть.

Я помню очень хорошо, что мы с тобой орали друг на друга примерно час по телефону, когда ты хотела как редактор из текста, который написал я, убрать все эмоциональные вещи. В итоге этот текст был одним из самых успешных с точки зрения фандрайзинга, потому что он не просто не жалел человека — он раздавливал его. Он и меня самого раздавил, потому что до сих пор, когда я читаю этот текст, у меня трясутся руки, я плачу частенько. И он довольно личный, потому что он про мою собственную смерть, потому что я там в нем, в этом тексте, сам был близок к смерти. Это действительность, это не выдумка.

— Фактически ты говоришь, что фандрайзинговый текст должен развести на бабло — ну, если так, по-честному. И твоя задача, когда ты этот фандрайзинговый текст издаешь, — использовать все методы, включая запрещенные. Потому что ты говоришь: «Совершенно не надо жалеть читателя», для того чтобы заставить человека это пожертвование совершить.

— Угу.

— Не кажется ли тебе, что это ставит тебя, даже с благими целями, на ту же доску, что и людей, которые подписывают на стариков кредитные договоры? Это же все манипуляция.

— У тебя, насколько я знаю, есть дети. Будешь ли ты использовать запрещенные методы для спасения их жизни?

— А при чем тут мои дети-то?

— Ну, ты меня спрашиваешь, я тебе хочу ответить вопросом. Будешь или нет?

— Ты пытаешься использовать снова манипулятивный прием, переводя разговор на моих детей.

— Нет, я пытаюсь объяснить тебе, что человеческая жизнь…

— Объясни, пожалуйста, словами, а не моими чувствами к моим детям.

— Это очень просто понять, именно приняв эту ситуацию для себя и приняв эту ситуацию, поставив в нее своих детей.

Во-первых, я не считаю, что это запрещенные методы. То есть какие методы запрещены? Рассказать людям правду?

Я говорю о том, что мы не жалеем людей и что мы специально выстраиваем фандрайзинговые тексты таким образом, чтобы люди не отвлекались и чтобы люди дали денег. Да. Да! Да! Да! А что, мы деньги просим на финансирование терроризма? Или на что? Или, может быть, мы на что-то плохое просим деньги? Нет. Мы используем технологичный фандрайзинг, журналистский фандрайзинг, как хочешь назови. Да, мы используем это для того, чтобы решать социальные проблемы в России.

У нас сегодня 80 тысяч подопечных и больше 100 проектов по всей стране. Я не понимаю, в чем претензия?

— Хорошо, давай я тебе расшифрую претензию…

— То есть я еще раз хочу повторить. Я считаю, что человеческая жизнь есть высшая ценность. И я считаю, что для спасения человеческой жизни мы должны использовать все возможные законные методы, которые мы можем. И если люди настолько уютно и аккуратно живут в своих домах и в своих уютненьких коконах, что к ним нельзя подойти и рассказать о том, как мальчик Матвейка умирает под Омском в доме, в котором нету стеклянных окон, а вместо этого есть полиэтилен, а на полу вместо деревянного пола — картон, да?.. И я не могу несчастному клерку об этом рассказать, потому что, ах, он будет переживать?.. Нет, мне не жалко в этом случае несчастного клерка или читателя из Москвы, который будет переживать из-за того, что я рассказал ему правду.

— Давай обсудим недавний ваш фандрайзинговый текст, с которым была проблема. Вы опубликовали текст про человека по имени Дима, который утверждал, что его жена Маша совершала над ним насилие много лет, облила кипятком ногу, сломала ребро и психологически давила. Там было и имя жены, истории о ее выкидыше, медицинские диагнозы. Вышел скандал, Маша утверждала, что все было не так. Фонд «Сестры», для которого шел сбор этим текстом, сказал, что эту историю слышит впервые. Вы в итоге текст удалили и извинились.

— Советом фонда мне запрещено в принципе обсуждать эту тему.

— Есть ли у человека предел жертвуемых денег? Когда ты говоришь, что общество должно сделать все, чтобы помочь, — где граница этого всего, что ты должен сделать, если ты сопереживаешь кому-то?

— Оно для каждого человека индивидуально, и нужно понимать, что сопереживание не выражается в деньгах или выражается не только в деньгах. Если ты просто сопереживаешь кому-то и делаешь все для того, чтобы эта несправедливость была изжита, тогда уже достаточно того. Ты можешь поставить лайк, репост, рассказать об этом своим друзьям, и это работает куда эффективнее зачастую, чем просто дать денег.

Речь не о том, что ты должен отдать все свои деньги. У нас среднее пожертвование на сайте в прошлом было где-то около 600 рублей — притом что огромное количество людей жертвуют и по 100 рублей, теперь вот и по 50 рублей после этого сверхуспешного поста.

— Деньги — очень понятная вещь. Когда ты говоришь «я хочу, чтобы вы дали денег», это понятно. Огромное количество людей жертвует для того, чтобы откупиться от чувства вины.

— Это у тебя откуда такая информация?

— Потому что эмоция, которую ты вызываешь своими текстами, часто вызывает не чувство сопереживания, а чувство вины.

— А эта информация у тебя откуда? Я просто хочу уточнить, потому что у нас работает социологический отдел в нашем фонде, который внимательно изучает и реакцию наших доноров, и в принципе работу третьего сектора экономики.

— То есть ты считаешь, что чувство вины не имеет отношения к благотворительности?

— У нас есть проект «Пользуясь случаем», где люди вообще куда менее осознанно жертвуют: это платформа, где любой может организовать благотворительный сбор для любого фонда по случаю своего дня рождения или другого праздника. Люди дарят подарок на день рождения и вообще не воспринимают это как пожертвование. А на «Таких делах» люди жертвуют именно что осознанно, потому что люди понимают, что мы поддерживаем проекты, понимают, как мы отчитываемся, видят работу нашего фонда. То есть это именно взращенная серьезная аудитория современных людей, которые понимают, как устроена современная благотворительность.

— Меня спросила недавно подруга, на какие пожертвования я подписана. И я ей отвечаю: «Ну, я вот подписана на ЦЛП [Центр лечебной педагогики], на фонд „Жизненный путь“». Она говорит: «А, да. А я вот подписана на то же самое!» И в этом разговоре не было ни у кого, на самом деле, ни сопереживания, ни чувства вины. Мне казалось, то, чего ты добиваешься — и довольно успешно, — это вообще-то просто некой привычной благотворительности, в которой как раз эмоций не должно быть вообще. Это базовая вещь. Ты не испытываешь эмоцию от того, что ты не отпускаешь дверь перед человеком, который идет за тобой, это некие базовые законы существования в социуме.

— Нет. Я испытываю эмоцию от того, что я не отпускаю дверь перед человеком, который идет за мной. И если ему влепило дверью, то мне жутко стыдно. А если я ему открыл дверь, то я думаю: «Вот, хорошо, что я ему не влепил дверью». И я испытываю по этому поводу эмоции. Эмоции ты испытываешь всегда и во всем в своей жизни.

Ты говоришь о том, что благотворительность должна быть привычной и естественной. И это то, что мы делаем, мы во многом стараемся сделать так, чтобы благотворительность стала нормой ежедневной — как почистить зубы.

— Но при этом ты работаешь не с резонами, а с эмоциями.

— И с резонами, и с эмоциями. Почему? Почему ты говоришь, что я не работаю с резонами?

— Потому что тексты, которые у вас больше всего собирают, больше всего давят на эмоции, а не на резоны.

— Текст, про который ты говоришь, про мальчика Матвейку — он, да, он действительно сверхэмоционален. При этом в этом тексте есть огромное количество четкой фактологии, которая вписана ровно так, как это должно быть, она по чуть-чуть, маленькими кусочками вписана так, чтобы человек ее смог получить.

— Ты для регулярной благотворительности сделал невероятное дело. И та нечеловеческая сила, с которой ты пробиваешь регулярную подписку на благотворительность, вызывает ощущение исторического масштаба. Неделю назад ты написал пост, повторяя мысль, которую довольно давно пытаешься вталдычить, — что несколько тысяч регулярных пожертвований в 50 рублей, суммы, в общем, для огромного количества людей не принципиальной (даже если значимой, то не убийственной), — это огромная сумма в итоге. Сколько ты собрал подписок за эти несколько дней?

— В первые двое суток с момента публикации было оформлено 6432 подписки на общую сумму 707 827 рублей.

— Это ежемесячная сумма, которая будет поступать на какие проекты?

— Там были проекты «Помощь фонду „Живой“», «Помощь Научно-исследовательскому институту детской онкогематологии им. Раисы Максимовны Горбачевой». Был проект «Служба ухода за лежачими больными „Каритас“». Еще был «Дом с маяком» и кто-то еще один, по-моему. И «Женщины за развитие» из Чечни.

— Сколько всего регулярных подписчиков вообще у вас на сайте?

— Где-то под 30 тысяч. В прошлом месяце собрано регулярными пожертвованиями 6 миллионов 781 тысяча рублей.

— А ты как-то оцениваешь объем рынка благотворительного в России?

— Я не склонен ограничивать число подписчиков только жителями России. Почему, скажем, люди из других стран не могут жертвовать?

— А ты подписан на какие-нибудь пожертвования в других странах?

— Да, я жертвую в ЮНИСЕФ, и я очень люблю такую организацию, которая называется Charity Water.

— Что они делают?

— Это очень крутая организация из Америки, они предоставляют доступ к воде в труднодоступных африканских регионах, потому что вода — это основа здоровья, основа развития, вообще в принципе. Каждый день умирают в мире около двух тысяч детей из-за болезней вроде диареи, которую можно было бы лечить, которая в основном вызывается именно проблемами отсутствия доступа к хорошей воде.

— Сколько у тебя вообще регулярных подписок на пожертвования?

— Ой, это очень легко сказать, потому что я веду им учет. Я всем жертвую 100 рублей, потому что дело не в сумме, а в регулярном участии и в осознанности, как я уже сказал. 22 подписки у меня.

— А трудно войти новому игроку на рынок благотворительности?

— Это непросто, как и любая другая деятельность, потому что есть огромное количество подводных камней, опасностей и ошибок, которые все совершают.

— Каких?

— Классическая ошибка самая заключается в том, что люди боятся собирать деньги себе на зарплаты и говорят, что «Ну, это же благотворительность. Попробую, поработаю бесплатно». Когда они в итоге приходят к тому, что это все никуда не годится, уже зачастую их приходится просто спасать. С центром «Сестры» у нас была именно такая ситуация, когда была жива Мария Мохова, предыдущий директор фонда, мы просто спасли центр от закрытия, потому что мы к ней пришли, и Мария — она просто сказала: «У нас 500 тысяч сейчас долг. Люди на телефоне еще поработают бесплатно, а бухгалтер работать бесплатно не может». И мы просто вот буквально их спасали.

— А тебя легко приняли в мире благотворительности?

— У меня были проблемы с коллегами просто потому, что я довольно горячий человек и часто говорю какую-нибудь чушь, думая, что знаю всё. Прихожу и говорю: «Вот я знаю всё лучше всех». А на меня смотрят люди, которые 20 лет работают в сфере, и говорят: «Мальчик, знай свое место».

— Есть какая-то вещь, в которой тебе говорили: «Мальчик, знай свое место», — а ты оказался прав?

— Ну, да, мне говорили не создавать «Такие дела». В принципе предполагалось, что про благотворительность никому никогда не будет интересно читать и невозможно про это сделать интересное СМИ.

— Ты в этой профессии навсегда или у тебя есть какие-то другие планы в жизни? Есть ли у тебя план отвязать от своей персоны работу фонда и «Таких дел»?

— Я планирую все больше и больше этим заниматься. И у нас дел еще громадье. Вот вышел новый рейтинг благотворительности мировой, мы на 124-м месте.

— Это на два пункта выше, чем в 2016 году.

— У нас задачи в краткосрочной и среднесрочной перспективе пяти-семи лет, чтобы мы поднялись до 50–60-х позиций. Это задача работы фонда. Так как наш фонд — это же не только «Такие дела», это масса еще других проектов.

— А что входит кроме «Таких дел» и «Пользуясь случаем»?

— У нас серьезный большой образовательный проект — он называется «Благотворительные гастроли», и смысл его в том, что мы занимаемся образованием региональных некоммерческих организаций, и региональных СМИ, и региональных властей, взаимодействием между ними.

У нас открывается издательство сейчас — и скоро выйдет первая книга. Это книги по филантропии, этике филантропии, философии филантропии. Книга Дэна Паллотта «Uncharitable» — это будет первая книга, которую мы выпускаем. Вторая — пока секрет. У нас есть научный отдел, исследовательский, который занимается исследованием третьего сектора, социологией и отношением общества к третьему сектору экономики, и к благотворительности в частности.

У нас есть отдел спецпроектов, отдельная структура внутри «Таких дел», которая занимается созданием мультимедийных и не только мультимедийных больших проектов, которые привлекают новую аудиторию и развивают наш бренд.

Например, сейчас мы снимали кино, настоящее кино про детей и ВИЧ. Мы поняли, что в России страшная эпидемия ВИЧ сейчас и невозможно никаким образом донести официальной какой-то пропагандой, рассказами и ужастиками информацию об этой опасности до молодежной аудитории. Его снимали Антон Уткин и Ната Покровская.

— Кто его будет показывать?

— Это настоящий художественный фильм, который мы будем релизить во «ВКонтакте», потому что он рассчитан на молодую аудиторию. Там будет возможность принять участие в нем, поиграть. Короче, это будет такой сложный мультимедийный проект. В нем играют Чулпан Хаматова, Риналь Мухаметов.

— Ты следишь за судьбой фонда «Справедливая помощь»?

— Две недели назад мы с Ксенией Соколовой обедали или ужинали, я уж не помню. Ну, короче, мы с ней встречались.

— Как изменилась работа этого фонда во главе с Соколовой?

— Ксения честно постоянно говорит, что это не ее дело, что она пришла в это по случаю, что это для нее очень сложное испытание, и в этом смысле нужно понимать, что не нужно с нее спрашивать многого. Но! Ксения пошла по системному пути, она разгребла все проблемы с документами, например; она систематизирует деятельность организации. Она решила финансовые проблемы на год или на два, и сейчас она разрабатывает стратегию на долгий срок — чтобы фонд мог стабильно работать, выполнял четкие свои функции и так далее. Как мне кажется, фонд будет более системным — и он действительно сможет хранить доброе имя [основательницы фонда Доктора] Лизы и многие годы сможет напоминать нам о ее огромном сердце и добрых делах. Именно то, что и должен делать этот фонд памяти Лизы.

— Но его смысл же не в хранении памяти доброго имени Лизы. Почему это то, что должен делать фонд?

— Я имею в виду, что своими делами этот фонд будет нам напоминать о добром имени Лизы. Вот что я имею в виду.

— Как ты считаешь, должна ли работа фонда быть так тесно связана с именем руководителя?

— В этом, конечно, есть риски, и я сам многократно на этом погорал. Ты не можешь пойти и напиться в «Жан-Жаке», потому что когда тебя там кто-нибудь снимет на айфон и скажет: «Смотрите, Алешковский бухой и в „Жан-Жаке“ танцует»… Но кто из нас пьяный не танцевал?

Я старательно пытаюсь доказывать и утверждать, что я имею право делать все, что я хочу, не нарушая никаких законов, и это не имеет никакого отношения к моей работе. Внутри моей работы я всегда аккуратен, и всегда мы все делаем честно и по закону.