«Зачем устранять физически, если проще уничтожить репутацию человека» Драматург Марюс Ивашкявичюс — о деле против Кирилла Серебренникова

В газете Frankfurter Allgemeine Zeitung 2 сентября вышла статья, написанная литовским драматургом Марюсом Ивашкявичусом в поддержку режиссера Кирилла Серебренникова. Он находится под домашним арестом по обвинению в мошенничестве — его обвиняют в организации хищения более 60 миллионов рублей. По пьесе Ивашкявичуса в марте 2016 года в Риге Серебренников поставил спектакль «Ближний город»; у режиссера и драматурга планировались новые общие проекты. «Медуза» публикует перевод статьи Марюса Ивашкявичуса — о деле против Кирилла Серебренникова.

Марюс Ивашкявичюс

драматург

Сегодня Кирилла Серебренникова на родине уже сравнивают со Всеволодом Мейерхольдом. Иногда с Иосифом Бродским, но чаще всего — с Мейерхольдом. Того забрали в 1939-м, в 1940-м расстреляли. Это был последний до недавнего времени в России акт расправы государства с театральным режиссером такого масштаба. Мало того, детали задержания — идентичны: оба эти режиссера были схвачены ночью в Санкт-Петербурге и доставлены в Москву. Кажется, что российские силовые структуры сами выстpaивают эту параллель, ставят свой публичный спектакль с заведомой аллюзией на сталинистское прошлое. Ибо никакого логического объяснения подобной спешной и тайной операции просто-напросто нет: Кирилл не скрывался, он был более чем заметен, в Санкт-Петербурге снимал новый игровой фильм и регулярно приезжал в Москву, когда его вызывали на допросы. Похоже, что его «враги» в погонах решили потягаться с ним в его сфере — переплюнуть в театральности. Трудно поверить, что это было просто идиотское совпадение.

Его взяли в ночь с понедельника на вторник, 22 августа. Мы с ним встретились в пятницу, 18-го. Попрощались 20-го. Так совпало, что те выходные я провел в Петербурге. Прилетел из Вильнюса почти в полночь, а Кирилл с несколькими нашими общими друзьями ждал меня в ресторане гостиницы. Мы с ним не виделись с начала марта, когда в Риге в Национальном театре Латвии он поставил спектакль по моей пьесе. Нам нужно было многое обсудить. Один будущий общий проект в Лондоне. Но главное — возможность для него в октябре посетить Вильнюс, где наш рижский спектакль будет представлен на фестивале. «Я так хочу в Вильнюс, никогда там не был, очень надеюсь, что у меня получится, — ответил мне Кирилл. — Но не знаю, как будет: живу только нынешним днем».

В тот вечер я еще свято верил, что в октябре встречусь с ним в Вильнюсе. Я слышал версию, что весь этот процесс против него и руководимого им московского «Гоголь-центра» — попытка выдавить Кирилла из России. Вот в сентябре ему вернут заграничный паспорт, он уедет в Штутгарт, где должен ставить оперу и, находясь там, получит сигнал, что в Москву ему лучше какое-то время не возвращаться. Тяжелый, драматичный сценарий, но все-таки еще не такой трагический. Целое столетие Россия так избавлялась от своих ярчайших мастеров и вообще не угодных властям граждан. «Все это в будущем обратится в плюс, весь этот маразм вокруг тебя, как только изменится Россия», — сказал я тогда, желая утешить скорее себя, чем его. Есть у меня такой порок — искать позитив и в кромешной темноте. «Хорошо бы дождаться этого будущего», — горько усмехнулся Кирилл.

На другой день с утра он снимал, а у меня была открытая дискуссия с Людмилой Улицкой. Вечером мы снова все встретились. Наперебой рассказывали ему о своих дневных впечатлениях. Как наш невинный разговор о жертвах Холокоста и Гулага, о сохранении их памяти снимал специально присланный офицер ФСБ. Как перед самым началом организаторы в зале заметили и опознали двух оголтелых националистов. Людмила Улицкая — одна из первых в России подверглась их атаке: ее окатили «зеленкой» [в апреле 2016-го]. Похоже, что здесь они планировали такое же нападение. Организаторам пришлось применить хитрость: всех зрителей попросили покинуть здание. Когда запускали всех обратно, тех двух не впустили. «Не понимаю, чего они добиваются? — качал головой Кирилл. — Где тут они видят угрозу? Что несколько сот человек услышат свободное, неподцензурное слово? Хорошо, пускай даже тысяча — все равно это несерьезно в масштабах России. Это аудитория одного спектакля — что она может решить».

Я видел, что он тогда думал и о себе: где та точка перелома, после которой было решено его преследовать? После какого спектакля или фильма? Антиклерикального «Ученика» по пьесе Мариуса фон Майенбурга? Или после «Машины Мюллер», где на сцене появляются несколько десятков обнаженных юношей и девушек? А может быть, это «Кому на Руси жить хорошо» по некрасовской поэме, осовремененной самим Кириллом? Боюсь, что не было одного рокового спектакля или фильма. Проблемой для них стал он сам и вся его деятельность: подчеркнуто свободный и западный по духу человек из умирающего театра имени Гоголя сотворил «Гоголь-центр» — самый модный в Москве театр, объединивший прогрессивную молодежь России.

Юные московские интеллектуалы рвутся на его спектакли, долго после них не расходятся, общаются, обмениваются мнениями, толпятся в театре и на подходах к нему. Государство карает театр, прерывает финансирование новых постановок, но театр упрямо не умирает, находит частных инвесторов и все равно процветает. А 26 марта этого года в Москве проходит большой антикоррупционный митинг, в котором участвует исключительно молодежь. Впервые на улицы выходит это новое поколение русских, выросшее уже при Путине. Митинг разгоняют силой, сотни людей задержаны, но в политических верхах испытывают явное беспокойство. Откуда взялись эти молодые люди, кто их сплотил, сформировал их мировоззрение, посеял в них такие настроения? И тут, видимо, взгляд кремлевских аналитиков обращается на «Гоголь-центр», и дается команда любыми средствами истребить это «логовище».

Это всего лишь мои догадки — не аналитика, чистая интуиция. В официальном деле никаких политических обвинений, понятно, нет — сплошь уголовщина: «создал преступную группу с целью расхищения государственного имущества». То есть, его пытаются укротить, но ни в коем случае не делать из него политического мученика. Зачем устранять физически, если проще и больнее уничтожить репутацию человека — объявить его вором, обыкновенным мелким негодяем, предъявив подобный образ Кирилла наибольшей части населения.

Самое серьезное из инкриминируемых ему обвинений — настолько нелепо и глупо, что неловко даже его озвучивать. Он обвиняется в получении государственного финансирования на спектакль «Сон в летнюю ночь», который он якобы не ставил, а деньги присвоил. Хотя спектакль несколько лет не сходил со сцены «Гоголь-центра» и тысячи людей готовы свидетельствовать, что были на этом спектакле, видели его своими глазами. Обвинителям это неважно — у них приказ слепить дело, и они средств не выбирают. Абсурд их тоже устраивает, поскольку дело — явно показательное, призванное окончательно запугать русскую культурную элиту, все еще позволяющую себе недовольно брюзжать. И чем абсурднее будет этот процесс, тем он будет страшнее, тем более все почувствуют себя уязвимыми, безоружными, и крепко задумаются перед тем, как в следующий раз открыть рот, ибо иначе однажды ночью ворвутся и к ним, увезут и обвинят в чем угодно. Сварганят новое абсурдное дело. В генной памяти у русских кошмар сталинских репрессий вечно жив, и хотя нынешний режим на подобное не способен, он мастерски использует этот неистребимый, всем памятный страх. Чтобы всех заткнуть, достаточно лишь выпустить призрак сталинской эпохи. Создавать такие вот параллели между Мейерхольдом и Серебренниковым или восстанавливать в глубине России памятники Сталину, посылая сигнал: «Молчите и повинуйтесь, иначе будет, как Тогда. Мигом все станете серебренниковыми».

С Кириллом я простился днем в воскресенье. Целых полдня я провел тогда на его съемочной площадке, в классической, аутентичной петербургской коммуналке со всеми ее атрибутами — общими кухней, туалетом и ванной. Художникам фильма требовалось лишь воссоздать убогий советский быт и детали начала восьмидесятых. Это должен был быть фильм о Викторе Цое и его легендарной группе «Кино», ставшей символом перестройки. Ностальгический фильм о порыве свободы того теперь уже далекого времени. У них оставалось десять съемочных смен. Первого сентября Кирилл должен был вернуться в Москву и готовиться к премьере нового спектакля. Приглашал меня приехать на нее. «Лучше дождусь тебя в Вильнюсе», — ответил я. «Перестань издеваться, — засмеялся он. — Ты все эти три дня измываешься над моим статусом «невыездного». «Невыездной» — так звучит этот советский термин, страшный и трудно переводимый, ибо в других языках этого понятия просто нет: «не имеющий возможности выехать».

И вправду, те три дня мы много смеялись и шутили. Все обратили внимание: он отлично держится и нет никаких признаков, что весь этот кошмар его надломил. Только если разговор касался наиболее острых тем, он говорил: «Подождите секунду, надо это выключить…» Выключал телефон и клал подальше от себя.

А спустя три дня вся Россия увидела его в московском судебном зале запертым в клетку. Самого яркого режиссера современной России, который только что был удостоен приза театрального союза Европы за «Новую театральную реальность» — европейского сценического «Оскара». Не исключаю, что это тоже стало поводом к такому поспешному его аресту. Его оппоненты в погонах решили наглядно продемонстрировать, что им наплевать на все «оскары» и на «новые реальности», — тут реальность творят они. Новую российскую реальность, где в такой омерзительной клетке может оказаться любой. И все европейские титулы, а тем более поддержка Запада бессильны перед этой клеткой.

Перевод Георгия Ефремова