Телезвезды: Сергей Майоров Интервью бывшего ведущего «Историй в деталях»

Бывший актер Сергей Майоров — четырежды лауреат ТЭФИ за программу «Истории в деталях». В последние годы он успел поработать на НТВ, ТВС, СТС и Пятом канале. Впрочем, началась его телекарьера гораздо раньше, еще во времена «Кинопанорамы». В интервью Наталии Ростовой Майоров рассказал, что на телевидение попал совершенно случайно, а также объяснил, как действовала цензура в «светской журналистике». 

— Насколько случайным было ваше попадание на телевидение? За спиной ведь у вас актерское прошлое.

— Время было такое, когда очень многое решал случай — и у очень многих людей: биологи становились телевизионными продюсерами и ведущими, радиоведущие — ведущими ток-шоу, бывшие видеоинженеры или монтажеры — телевизионными мэтрами.

У меня действительно актерское образование. Я получил диплом, и через две недели Советский Союз распался.

— В декабре 1991-го?

— Мы диплом получили в июне и были последними, кому дали его с гербом Советского Союза. Я получил диплом, меня приглашали шесть театров, и мой мастер сказал: пока перетопчешься в Театре юного зрителя, а там посмотрим.

Я пришел в театр с большой радостью, помня его еще со времен, когда был ребенком. Первое назначение на роль Егорушки в спектакле «Два клена» было большим событием. И неважно, что передо мной пять заслуженных актрис, артистки травести, играли эту роль. Неважно, что я был единственным мальчиком. Я понимал, что в то время по советским законам им, в момент наступления критических дней, когда ломался голос, можно было брать больничный. И перед Новым годом все мои пять партнерш, которые играли со мной эту роль, приносили больничный, а сами халтурили на елках. Когда ты отрабатывал 20 спектаклей за неделю, играя сказку, ты был на седьмом небе от счастья. Хотя в какой-то момент понимал, что дальше не развиваешься. А кровь кипит! А энергии много!

Тогда все развивалось, создавалось, и моя подруга Танька Агафонова, актриса, предложила пойти в Гильдию актеров кино. Хотелось действия. Многие верили, что, например, создание актерского профсоюза может помочь нашей карьере. Первым делом там нам предложили раздавать паек выдающимся артистам. Это была общественная нагрузка. Кино уже особо не снимали, а театры выживали тем, что хранили апельсины и бананы в подсобных помещениях, я знал таких директоров театров… Словом, время было голодное, и маленькая комната в Доме кино была завалена продовольственными заказами — гречкой, рисом, килькой, шпротами, палками колбасы, чаем со слоном, кофе и конфетами «Бабаевские». Нам нужно было это все раскладывать по пакетам и выдавать по удостоверениям — народным артистам. И вот открываю дверь — и абсолютный шок. Сейчас эти имена многим ни о чем не говорят, к сожалению, а для меня был абсолютный катарсис. В этой очереди стояли Марина Ладынина, Петр Глебов, Георгий Жженов, Михаил Пуговкин, Евгений Семенович Матвеев, Любовь Сергеевна Соколова, Лидия Николаевна Смирнова — кумиры, на которых я рос! А мы тут им раздаем пакеты…

И тогда Ольга Каймакова, Таня Агафонова и я решили создать свой кооператив, чтобы помочь старикам выживать. Мы стали придумывать концертные программы и предлагать их по стране. Многих начальников, директоров фабрик, заводов, председателей исполкомов удавалось уговорить — привезти артистов, чтобы люди могли прийти и посмотреть на них бесплатно. И в такие поездки, чтобы физически не умереть с голоду, заработать, ездили все — и Александр Сергеевич Демьяненко, и Игорь Борисович Дмитриев, и Наталья Владимировна Варлей, и Галина Борисовна Польских, и Николай Николаевич Еременко… Я помню, например, как в Пермь приехали 12 народных артистов Советского Союза и столько же — РСФСР. Я дал три концерта, так там конная милиция оцепляла Дом политпросвещения. Так хотели люди видеть своих любимцев, что сдержать толпу было невозможно. В таких условиях артисты чувствовали себя нужными, а мы думали, что делаем доброе дело.

Таким образом мы объездили полстраны. И нас как-то очень полюбили. Самолеты тогда не летали, и, представьте, ты больше суток тащишься в Екатеринбург поездом, с актерами, с друзьями. И разговоры, разговоры, разговоры… Ты все это впитываешь, впитываешь, впитываешь. Эти поездки не прошли даром. Потом, оказываясь в компании, ты начинал рассказывать: а вот я ездил с Жженовым, и он рассказал, как они со Смоктуновским были в лагере в Норильске и работали в первом драматическом театре и что они там ставили. Я начал понимать, что, взяв на вооружение какие-то приемы изложения, начинал собирать людей вокруг. Мне это начинало нравиться.

И вот однажды в одну из поездок — в Новороссийск — поехала диктором Анна Николаевна Шатилова. С тех пор я считаю ее своим учителем, хотя за руку она меня не брала и на телевидение не приводила. Поработал с ней несколько концертов, и она сказала, что нужно, чтобы о нас рассказывали хотя бы в «Кинопанораме». И Анна Николаевна, дав телефон Ксении Борисовны Марининой, киноредактора, поспособствовала тому, чтобы я сделал ей звонок. Отлично, сказала Маринина, будешь делать такие акции, а мы будем делать с них репортажи. Фактически это стало моим первым продюсерским опытом.

А дальше пошло по накатанной. Потом возникло внештатное соавторство во «Взгляде», потом я предложил несколько идей Владу Листьеву — для программы «Тема», и они ему понравились. Потом в одной из компаний, где я рассказывал об очередной поездке, оказался Игорь Потоцкий. Тут начинается круглосуточное вещание одного канала, сказал он, им нужны новости шоу-бизнеса, давай запишем пилот? Отлично, говорю, я все напишу, а кто будет вести? Да ты и будешь, говорит. В старой заброшенной квартире мы записывали пилот, придумав постановочную шапку (о компьютерной графике речи не было), без суфлера… Отнесли пилот на этот канал, НТВ. И я заболел. Лежу в соплях, звонит Потоцкий и говорит, что я произвел впечатление и через две недели мы должны выйти в эфир в ежедневном формате. Я не понял, что произошло. Я не понимал даже объемов, что это такое — десять минут. Команду сколотили на скорую руку. Игорь Потоцкий дал оператора — Андрюшу Ульянова, я взял двух знакомых девчонок журналистами, назначили монтажера, и на коленке, случайно мы вышли в эфир.

Мы стали вторыми в истории НТВ, которые открывали это круглосуточное вещание. Первым был Андрей Черкасов, который вышел с новостями (он же был не только репортером, но и телевизионным ведущим). Мы выходили с новостями шоу-бизнеса, по два раза в день — в 7:20 и 8:50 утра. А были еще [Андрей] Черкизов с «Часом быка», Потоцкий с «Большими деньгами», [Светлана] Конеген со «Сладкой жизнью». Была программа про прессу, была программа «Впрок», был «Карданный вал». Три года просуществовав в эфире, мы пережили практически их всех. До 1998 года доползли мы, Потоцкий и еще пара программ.

Так я попал на телевидение. Но я не знал, что такое узнаваемость и популярность, — не успевал выходить на улицу. Для того чтобы сделать утренний выпуск, надо было работать весь день. Я делал все, что хотел, рассказывал обо всем, что хотелось. Я тогда понял, что нельзя быть ментором на телевидении, нужно рассказывать — и тогда все получится. Через полгода ежедневных программ меня на все хватало, я все щелкал как орехи и с тех пор практически не знал, что можно быть вне ежедневнего эфира. Только сейчас я могу выходить раз в месяц, с документальными фильмами, или раз в неделю. Мне кажется, что это несерьезно.

— Как мы дошли до жизни такой, что Сергей Майоров и его команда оказались не в ежедневном эфире?

— Для меня самого это загадка. Отчасти я идеалист, потому что считаю, что бренды не исчезают. Может поменяться форма бутылки, упаковка, но Coca-Cola может прожить 150 лет. Ларри Кинг 25 лет работал в эфире, и все с ним было хорошо. Однако беда нашего телевидения в том, что каждый руководитель, пришедший на этот пост, пытается создать свое телевидение. Мы живем по принципу «Телевидение — это я». Уважение к традициям у нас — большая проблема, а уж уважение к традициям эфирным… Да, у нас есть программы-долгожители: «Время», «Вести», «Пока все дома», но в массе своей их немного. Я считаю, что это путь в никуда. У нас сейчас эфирная истерика: могут запустить проект и тут же его закрыть, не дав возможности вздохнуть. Если первая программа не становится событием, то ее закрывают. Телевидение сейчас не рождается, как прежде, в эфире.

Мы как команда достигли статуса как не очень удобные. У нас не было авторитетов, к нам относились с уважением, к нам звезды стояли в очередь. Не было ни одного мало-мальски значимого человека, про которого бы мы не рассказали. Как говорили социологи СТС, из наших рук аудитория готова была пить яд. И они же, социологи, в какой-то момент начали бить тревогу — надо расширяться, говорили они, программа стала мощной, чуть ли не канало-образующей.

А когда вы получаете ТЭФИ четыре года подряд, когда у вас нет конкурентов, с программой надо что-то делать. В этот момент единственное решение, которое пришло в голову [руководства], — закрыть ее. Да и в концепцию того СТС, который был в голове [руководителя СТС с 2008 по 2014 год] Славы Муругова, мы не очень вписывались. Канал стал склоняться в сторону ситкомов и сериалов.

На тот момент была уже, по сути, выстроена сеть. Мы запустили региональные выпуски формата «Истории в деталях» — в Санкт-Петербурге, Екатеринбурге, Казани, Самаре, Ростове-на-Дону и Перми. Как-то приехал вести церемонию закрытия «ТЭФИ-регион», попал на общение жюри с участниками. Зайдя на обсуждение бочком, сел в кепке, замотавшись шарфом — чтобы не узнали. И тут Яна Алексеевна Чурикова начинает обсуждение, с таким легким наездом на формат «Истории в деталях», говорит, что программа клонированная, что есть элемент подражательства Майорову. И мне так стало обидно, потому что у них — свои интонации и свои герои! Да, есть форматные признаки: оформление шапки, музыкальных подложек, построение кадра, но это не значит, что клонированная. Мне стало так обидно! Я должен был бы вскочить и взорваться. И мне было приятно, когда Лев Николаев ответил, что нужно понимать, что у Сережи в Москве — звезды-звезды-звезды, а здесь реальные люди — и это делает формат объемным. И мне было приятно, что в тот год ребята из Ростова получили свой ТЭФИ…

Вот сейчас Первый канал понимает, что им удаются программы прикладного характера, и появляется канал «Бобер» — про вкус к жизни, про обустройство. Мы чуть-чуть не дотянули до этого стремительного развития технологий, когда СТС мог бы запустить ряд тематических каналов, а наша программа могла бы туда перейти… Но таких мыслей в голове ни у кого не было, и мы остались без работы.

— То, что вы рассказываете, это маркетинговая история, коммерческая.

— Я понимаю, о чем вы хотите спросить. О цензуре.

— Была там и цензура, да.

— Она была. Мне безумно приятно, что в своей книге «Выходит продюсер» некоторое количество строк и абзацев посвящено нам. Александр Ефимович [Роднянский, руководитель СТС с 2002 по 2008 год] безумно гордился нашим проектом, мы были первыми, кто принес ему ТЭФИ. При этом в сложном жанре, информационно-развлекательном, конкурируя с Первым и с НТВ.

Вопросов цензуры ни при Саше Цекало, ни при Александре Ефимовиче не возникало. Мы никогда не писали списков, никогда не обсуждали кандидатуры [героев программы], у нас не было запретов на лица других каналов: и Вадик Глускер, и Андрюша Черкасов, и покойный [Илья] Зимин, и [Вадим] Такменев, Эрнест Мацкявичус, Лиза Листова, [Светлана] Сорокина, [Евгений] Киселев, [Сергей] Доренко, [Алексей] Венедиктов — все были героями. Мы с удовольствием о них рассказывали.

— И это было исключение для телевидения.

— Такого не было нигде! Мы были серьезной, уважаемой, светской журналистикой, которая могла рассказать о явлении, о каком-то событии. Мы могли сделать репортаж об одном дне ТЭФИ, например. Рассказать, как прилетают бронзовые человечки, куда их отвозят, взять интервью у Константина Львовича Эрнста и Ирины Евгеньевны Петровской. Нам было интересно все!

И вдруг приезжает новый главный редактор, который требует списки, темы… Мне показалось, что это странно.

— Мы назовем имя этого человека?

— Василий Богатырев. Это был главный редактор, который должен был контролировать какие-то творческие процессы. Но когда списки стали перерастать в требования, а требования — в действия, возникла крайне негативная среда. Дело доходило до открытых конфликтов, когда мне приходилось говорить, что ваши методы абсолютно аморальны и что я буду звонить в администрацию президента.

— А вы могли такое сделать — позвонить в администрацию?

— Я не знаю, мог или не мог. Я пытался защищать свое дело, своего, извините, ребенка. Наверное, мог бы. Понимаете, когда после абсолютной свободы и обожания наступает период ограничений, появляются комплексы. Дело доходило до абсурда! Понимая, что в России начала развиваться современная живопись, мы сталкиваемся с тем, что не можем показать Виноградова и Дубосарского, художников, признанных во всем мире. Оказалось, что мы должны «блерить» грудь — создавать фильтры, чтобы ее не было видно. Ты делаешь сюжет про Андрея Данилко (Верку Сердючку), который дает концерт в Москве. На нем танцуют Андрюша Малахов, Ксения Собчак и даже Патрисия Каас, которая опускается на колени, объясняя, что Данилко — великий артист. Это вырезается из эфира… Как бы вы на это реагировали? Невозможность что-то показать в эфире стала отражаться на нашем психо-физическом состоянии. Мы стали стесняться выглядеть смешно. А наше желание убедить стало раздражать. Когда у нас вырезали половину сюжета про победителя «Евровидения» из Норвегии [Александра] Рыбака, то я вообще не понял. Журналист в сюжете задавал вопрос о европейском гей-лобби на конкурсе. Я не понимаю, чем бы мы навредили каналу, стране, если бы это показали? Мы Америку никому не открыли бы, но это было вырезано.

— Рыбак сказал, что само существование «Евровидения» и есть…

— …что само «Евровидение» — это гей-смотр. Но нет ничего странного в том, что в шоу-бизнесе, в модельном бизнесе много людей с нетрадиционной сексуальной ориентацией. Так люди себя выражают.

— Вы рассказываете про эстетическую цензуру. Но была ведь и политическая?

— Нет.

— Слово «президент» нельзя было употреблять?

— Я таких установок не получал, разговоров таких со мной никто не вел. Я не помню, чтобы слово «президент» нельзя было бы произносить в эфире. Стали возникать темы просто, которые главному редактору стали неудобны. И стали резать, резать и резать. А это вызывало волну возмущения.

Мы понимали, что за этими цензурными проявлениями стоит несколько иная задача. Появился Борис Корчевников, который был назначен на пост директора департамента регионального вещания. И Корчевников, бывший герой нашей программы, неожиданно стал появляться у нас и задавать какие-то странные вопросы. Однажды он спросил, сколько мы платим Роднянскому, в смысле отката за эфир. Мне показалось, что я ослышался. Я растерялся. Второй вопрос он мне задал о том, не разбогатели ли мы на программе, ведь мы издаем журнал Story. «В смысле „издаем“? Какое мы имеем к этому отношение?» — спросил я. Словом, он пытался найти что-то, за что можно куснуть, ущипнуть и снять с эфира. Путешествуя по регионам, где существовали в формате «Историй в деталях», он рассказывал, что журналистика на СТС обречена, что надо делать то, что делают журналисты на НТВ под руководством Николая Картозии, что ориентироваться надо на программу «Главный герой» и «Максимум». Это приводило в состояние шока моих коллег. Понимаете, программа в конкурентном слоте в прайм-тайм, в семь вечера, семь лет занимала лидирующие позиции. Это не я [говорю], это — цифры. Мы соревновались с сериалами, у нас не было конкурентов. Я понимал, что Боря зачищает территорию и пытается быть большим начальником, он покажет, как нужно делать телевидение. Но у Бори ничего не получилось, все проекты были беззубыми и закрывались. Разрушать мы все можем…

— Новая атмосфера на телевидении докатилась до вас позже, потому что вы не занимались политическим вещанием?

— Да. Конец 1990-х и начало 2000-х были активными политически: война олигархов, передел собственности, появление активных игроков в экономике, новые лица, новые имена — лихие нулевые. Телевидение перло, появлялись новые форматы, «фабрики», реалити-шоу. А мы рассказывали о людях и во все, что происходило, не очень погружались. Но нам никто не запрещал снимать [Валерию] Новодворскую или [Константина] Борового, нам никто не запрещал снимать [Бориса] Немцова. Мы с ним летали в Сочи, и на рынке он смешно отжимался, доказывая местному населению, что он — отличный спортсмен…

Мы стали слишком взрослыми и не очень удобными, мы уже вступили в серьезный период зрелости, были готовы почковаться, размножаться, но все у нас очень лично на телевидении… У нас обида на телевидении, среди коллег, — это фактически приговор. Мерило успеха, но и приговор. На тебя обиделись — и никуда не пустят. У нас не думают, что надо разговаривать с людьми, развивать бизнес, о том, что будет с этим каналом через пять-шесть, двадцать лет. А ведь более-менее стабильный рост демонстрируют только Первый канал и ТНТ, они четко соответствуют бренду. А остальные бренды разрушают, ни один не овладевает зрителем от начала до конца. У меня ощущение, что телевидение — это не бизнес в России, это — песочница. Я к вам сейчас приехал от 12 студентов, которым 20–25 лет. Они спросили, почему сейчас СТС не лица, а сериалы. Для них СТС — это человек 40 лет в майке с вытянутыми коленками и с банкой пива. А когда-то СТС, как говорил Роднянский, был фамилией, именем, отчеством. Нашими лицами завешивали все города страны: Лазарева, Шац, Белоголовцев, Канделаки, Строгая, Вертинская, Майоров, Пушной… Это казалось мощной индустрией развлечений. Помнит ли кто-то это сейчас? Наверное, вы помните…

— Мы говорили о роли случая. А такой канал, как ТВС, в вашей биографии — тоже случай?

— На ТВС я попал случайно. После событий на НТВ я ушел на радио, но не работал в эфире. А потом был кризис, и я подобрал себе страну, в которой у меня все могло бы сложиться неплохо. Я даже уехал туда, в Словению. И Ольге Каймаковой, моему постоянному директору, с Андреем Ульяновым, моим постоянным оператором, которые приехали ко мне в гости, я в Любляне рассказывал, чем буду там заниматься. А потом раздался звонок, и мне сказали, что жизнь будет совершенно другая. Это был [генеральный продюсер ТВС] Левин Александр Викторович, который сказал, что я очень нужен на ТВС. Я полетел. Видно, не очень все же хотел оставаться в Словении.

Ровно через полтора месяца мы вышли в эфир, с «Публичными людьми». А через две недели он стал орать. Он хотел желтого, что приводило бы людей на новости. А я говорил, что у желтого, как и у черного, — огромное количество оттенков. В какой-то момент, при [замдиректора дирекции программ ТВС] Людмиле Алексеевне Бродской, человеке, которого я очень уважаю, я позволил себе хлопнуть по столу и закричать: «Хватит меня пугать! Если не нравится — закрывайте к чертовой матери! Но унижать не позволю!» Левин сжался в кресло: «Ни фига себе темперамент!» И каким-то образом мы остались на канале.

Но за весельем и шоу-бизнесом возникали иногда и другие темы. Несмотря на развлекательный формат, мы работали во время «Норд-Оста». Не хватало журналистов-информационщиков, люди валились с ног, и как раз Людмила Алексеевна позвонила мне и попросила помочь. Вы в теме, понимаете про шоу-бизнес, про мюзиклы, сказала она, надо помочь ребятам. И мы, с Ваней Коновальцевым, с Андреем Галкиным, поехали туда с удостоверениями своими. Мы провели так практически сутки накануне штурма. Несчастье сближало журналистскую братию. Для меня это был один из профессиональных катарсисов. Я знал этот мюзикл, я был на нем, я знал создателей. С другой стороны, они — все там, а я здесь, и сердце разрывается на части. Меня сменили в полшестого утра, в утро штурма. Я успел доехать до дома на «Тульской», увидел, что происходит, поехал обратно, но меня уже близко туда не подпускали. Я понимал, что даже мы, в таком жанре инфотейнмента работающие, были нужны, просто помощи от нас было не так долго. Это одна из тех страшных историй, которые мне иногда снятся, и я понимаю, что мой профессиональный долг и внутреннее состояние разрывали меня. Это было очень и очень страшно.

А через месяц после выхода программы в эфир все было хорошо с долей, но с ростом популярности проекта деньги перестали платить, совсем. Возникли сложные экономические обстоятельства на канале. Людмила Алексеевна находила какие-то сложные возможности перечислять нам хоть что-то. Таким образом мы дожили до марта 2003 года, и тут вдруг неожиданно на нас началась охота. Нам предложили делать проект на канале «Россия», но с другим ведущим. Нам позвонила [тогда — владелец Ren-TV] Ирена Стефановна Лесневская, которая потребовала, чтобы я приехал к ней. Голос у Ирены Стефановны такой, что спорить с ней бесполезно.

— Не один олигарх трепетал от голоса Ирены Стефановны…

— «Конфетку хочешь?» — сказала Ирена Стефановна, закуривая сигарету и показывая на огромную стеклянную вазу. А я стеснялся закурить в ее присутствии. Она сказала: «Значит, так. Переходишь к нам. Эфир через две недели, позиция — такая-то. Сколько ты хочешь денег?» Мне эта конкретика очень нравится. Я был готов сказать да. Но попросил два дня, чтобы поговорить с ребятами. Вышел из кабинета, и тут раздался звонок из приемной Александра Ефимовича Роднянского. Меня попросили с ним встретиться. И тут сработала химия. Приехав на следующий день к Роднянскому, зайдя в кабинет, я понял, что влюбился в этого человека. Мы с ним проговорили шесть часов. Я не помню, как время пролетело. Мы все придумали про программу, а название придумали напополам. Что вам нравится, спросил он. Рассказывать истории, ответил я. А у нас есть формат «В деталях», сказал он. Так и родилась программа. До эфира 13 мая оставалось три недели. Меня поддержала вся команда, но я должен был сообщить об этом на канале.

— Евгению Алексеевичу [Киселеву, тогда — главному редактору]?

— Я пришел к Людмиле Алексеевне. Она меня обняла и сказала: «Иди на СТС». Мне стало так тепло и хорошо. Нам на ТВС должны были очень большие деньги, не платили четыре-пять месяцев, и постоянно стоял вопрос, как жить дальше. Бродская меня перекрестила и отпустила.

Но нужно было соблюсти правила этикета и поговорить с Евгением Алексеевичем. Я пришел к нему, рассказал, что уже невозможно сидеть без денег и что есть такие предложения. На что он, незаурядный и фанатичный, сказал: все меняем, не надо делать ежедневную программу. Я буду выходить с «Итогами» в воскресенье, сказал он, а ты по субботам, надо сделать программу в часовом формате, а с деньгами мы что-то придумаем. Это было заманчиво, но Роднянскому я уже сказал да. Мы попрощались со зрителями 15 апреля. И тут я заболел, провалялся с температурой, Ольга увезла меня в Египет. Полощу горло морской водой, греюсь — и тут звонки. Звонят еще с двух каналов, звонит Ирена Стефановна, звонит Евгений Алексеевич. Оля видит мое растерянное лицо, спрашивает: «Ты решение принял?» Да, говорю я. Она берет телефон, и он улетает в море.

— Мне кажется, это гипербола. Так не бывает.

— Бывает. Кому-то это может показаться литературным образом, но, клянусь, именно это было в интонациях, жестах. Никто на тот номер больше не звонил.

Мы не успели все же с декорациями и вышли в эфир СТС 19 мая, в День пионерии.

— А через месяц, 22 июня, Министерство печати закрыло ТВС.

— Да. Но первой, кто нас поздравил на старте программы, потому что была очень хорошая доля, была Людмила Бродская. Евгений Алексеевич — мудрый человек, он не обиделся, все понял и был позже в нашей программе.

Не знаю, что вообще говорят обо мне, но все, с кем мы профессионально сталкивались, относились к нам с уважением и симпатией. Нам открывались любые дома. Мы с радостью снимали сюжеты о своих коллегах. Я помню [корреспондента НТВ Вадима] Такменева, который шел в нейтральные воды из Польши, рассказывая, как суда Красного Креста делают там аборты, потому что в Польше аборты запрещены. Я помню стендап Ильи [Зимина], когда он закапывался в гроб под землей. Когда случилась трагедия с Ильей (Илья Зимин был убит в феврале 2006 года — прим. «Медузы»), оказалось, что про него никто как про человека ничего не снимал. И у нас запросили [кадры] все [каналы]. Тогда я и понял, что в нашем телевизионном мире братства не существует, а ведь мне казалось, что есть братство, солидарность. По контракту я не имел права никому предоставлять материалы и позвонил Роднянскому спросить, как быть. Конечно, отдавайте, сказал он, но, чтобы не было вопросов, пусть ссылаются на программу и канал. А позже я увидел, как размывали логотип в сюжете, как «блерили» картинку. Единственным профессиональным человеком была Марианна Максимовская, которая показала весь сюжет, в память об Илье.

— Как вы себе объясняете то, что произошло с журналистикой за последние 30 лет?

— Я считаю, что журналистика на телевидении — одна из королев эфира, в новостях, в разнообразных проектах. Но я ее почти сейчас не вижу. Мы с моим соавтором Любой Камыриной заскочили в последний вагон и проехали счастливые восемь лет. Я помню расцвет программы «Профессия — репортер» на НТВ, помню их всех поименно. Мы восторгались их работой, они были в нашей программе. Я помню отличную журналистику [Александры] Ливанской и [Алексея] Денисова в программе [Владимира] Молчанова «До и после полуночи». Помню «Взгляд» и «Тему». Помню блистательного [Михаила] Дегтяря, Михаила Кожухова, фильмы Светы Сорокиной — это все то, что нас питало и образовывало, мы хотели быть такими, как они. Хотели такой же свободы, такой же энергии. А почему сейчас этого нет? Есть Рома Супер, которого я помню по программе [Марианны] Максимовской, а сейчас знаю по «Свободе». На Первом канале мне нравится такой парень, Клим Санаткин. У ребят есть свой почерк, интонация. А другое даже и не вспомнить…

Обществу сейчас очень нужна журналистика. События, которые происходят в стране, которыми наполнены социальные сети, — это другой мир, не тот, о котором ты узнаешь по телевизору. Это пространство свободы и разнообразия, и кажется, что тебе больше ничего и не надо. Я обращаю внимание на то, что журналистика нынче — в социальных сетях, многие коллеги используют соцсети для того, чтобы сделать мини-репортажи, очерки… Я совсем недавно открыл свою страницу, а там уже 10 тысяч подписчиков. Только у соцсетей есть опасность — смайлики. Соцсети не передают той эмоции, которую можно передать словом, интонацией, картинкой, склейкой, а это все есть на телевидении. 

Многие журналисты сейчас работают в формате документального кино, для многих это — возможность высказаться.

— В том числе и для вас.

— В том числе для меня. Наш жанр портретных историй оказался близок к документальному. Слава богу, мы остались в профессии. Все фильмы, которые уже вышли на Первом канале, имели большую долю [аудитории], большой резонанс. Жанр трудоемкий, поэтому мы делаем 4–5 фильмов в год. Для нас это важно, ответственно, но немного расслабляет. Мы умеем работать ежедневно.

Нам хочется рассказывать о людях, столько всего удивительного появилось, такая молодежь! Под знаменами благотворительности, которая фактически стала национальной идеей, национальным движением, собралось большое количество выдающихся личностей. Очень многое меняется и в культуре. В искусстве в последнее время появилось большое количество имен, которые известны во всем мире. Я очень радуюсь тому, что на Первом канале (по плану — в мае) появится документальный проект «Голоса на миллион». Это будет проект, рассказывающий о людях, которые представляют нашу страну на самых престижных оперных площадках и которых здесь никто не знает. Мегакрутая Ольга Перетятько и ее 12 спектаклей в Метрополитен, который стоит на ушах. Это гениальный голос и красотка невероятная! Мы снимали ее в Нью-Йорке, мы снимали ее в Вене, мы снимали ее в Милане. Перетятько в Америке, Германии, Италии, во Франции, которая поет Вагнера и итальянские оперы, не только секс-символ, она — икона. А здесь, в Москве, в Большом она не поет, а в Мариинском спела пару спектаклей, из любви и уважения к Гергиеву… Я видел в Японии, как нашу Альбину Шагимуратову разрывают толпы японцев. Она выходит, а многотысячная толпа кидается к ней с обожанием. И мы это сняли. Мы видели, как ее трижды просили петь на бис и не отпускали со сцены. Эльдар Абдразаков, Екатерина Губанова, Дмитрий Корчак — это люди, которые неизвестны стране, но которых обожают там. У Абдразакова, Перетятько, Шагимуратовой даже званий нет, а Николай Басков при этом — народный артист! Кем мы хотим гордиться? Понимаете, это как мы все время говорим, что наши спортсмены попались на допинге, но не рассказываем, какой фурор эти ребята произвели во всем мире. Опера — это инструмент, дар и безумные гонорары, сотни тысяч долларов! Посмотрите, что творится с Нетребко, что она делает с людьми по всему миру! А я этот проект предлагал на очень культурном канале. Мне за него предложили анекдотически смешные деньги, абсолютно ниже среднего, что существует на рынке. Я физически снять на это не могу.

Вы знаете, к 80-летию Елены Васильевны Образцовой мы хотели сделать фильм о ней. Люба Камырина и я общались с ней очень плотно последние 12 лет. Любе удалось, исключительно из-за уважения Образцовой и ее директора, Натальи Игнатенко, снять ее бенефис в Большом театре. За кулисами она сказала: ребятки, я сейчас съезжу — полечусь, и мы продолжим снимать. Она, такая легкая, искрометная, с потрясающим чувством юмора, такая настоящая, такая удивительная, при общении с которой не было ощущения, что ты общаешься с мировой звездой… Когда мы вышли из отпуска, узнали, что ее больше нет — ее не стало 15 января 2015 года, — мы позвонили на Первый канал, Светлане Колосовой, предложив сделать фильм. Никто не поверил, что мы за два дня его сделаем, но Люба не выходила из монтажки, и в день похорон он вышел в эфир.

— Хороший фильм был. 

— Это было прощание наше с Еленой Васильевной, но это была и профессиональная гордость. Мы были в отличной форме, поняли, что можем сделать качественно и правильно.

Мы же первые подняли волну и начали говорить о столетии Георгия Товстоногова, когда в его родном БДТ даже не планировалось ничего. Фильм тоже дал отличные цифры. А в день терактов в Париже вышел фильм памяти Людмилы Марковны Гурченко, и доли были выше, чем доли новостей, рассказывающих о теракте. Так что мы понимаем, что человеческая журналистика востребованна, она пробивает экран. Да, у нас есть свои интонации, свой стиль, свой опыт. И я хочу делать больше, но мне говорят, что еще не наше время…

Я согласен с волной, которая поднялась в соцсетях, — о том, что совершила удачное приземление тройка космонавтов в Казахстане. Американец мгновенно стал героем Америки. А нашего космонавта [Сергея] Волкова, который побывал в космосе много раз, у которого папа — космонавт, и сам он — умница, один из красивейших и интеллигентнейших людей, кто знает? Меня когда-то в пионеры принимал летчик Георгий Береговой. Для меня Ленин — труп в морге на Красной площади, но я до сих пор помню, какое чувство гордости у меня было, когда четвертый космонавт повязал мне галстук. Я рос в среде, где о космонавтах знали все, всех поименно знали.

Почему у нас в ток-шоу не поднимается тема женщин в космосе и женщин в авиации? Недавно я сидел в аэропорту, пил кофе. И вдруг выходит экипаж «Финских авиалиний», и среди них — пять роскошных женщин, летчицы и стюардессы. Это ж такой секс, такая энергия! Почему мы об этом не говорим?

Приезжаешь в Нью-Йорк, и он разочаровывает — в кино он красивее. И отель «Плаза», и Эмпайр-стейт-билдинг, и Центральный парк выглядят в кино гораздо лучше, чем на самом деле. Объездив огромное количество городов и стран, я могу сказать, что наша Москва выглядит не хуже. У нас есть простор, воздух, масштаб чувствуется. В Москве есть все: мюзиклы, роскошные музеи, произведения искусства, архитектура, чудесные парки. Но Москву так, как Нью-Йорк, не снимают. У нас не могут так показать Москву, так рассказать о людях, как они делают. Кумовство не дает возможности талантливым людям влиять на процесс, высказываться.

Понимаете, что самое странное? Ведь после нашего ухода [из регулярного эфира] ничего нового не появилось, никакой человеческой новой программы нет… Нас нет, и ничего не появилось. Как был Тимур Кизяков с «Пока все дома», так один и остался. Есть новости, есть ток-шоу…

— Если вы это называете новостями и ток-шоу.

— «Если вы это называете…» Смешно.