истории

«Волю оставляем вольным» Художник Павел Крисевич получил пять лет за акцию на Красной площади, но остался свободным даже в колонии. Почитайте его письмо — это настоящий путеводитель по российской тюрьме

Источник: Meduza

«Перед кремлевским занавесом последуют выстрелы», — прокричал 20-летний акционист Павел Крисевич. Сразу после этого художник дважды выстрелил в воздух из охолощенного пистолета Макарова, а затем сымитировал самоубийство, «выстрелив» себе в голову. Произошло все прямо на Красной площади 11 июня 2021 года. Таким образом Крисевич выразил протест против ущемления свободы слова, а также произвел «устранение собственного страха». Власти посчитали перформанс «хулиганством с применением оружия» и приговорили акциониста к пяти годам колонии. Но Крисевич не сдался, продолжил заниматься творчеством — и даже помогать другим политзаключенным. По просьбе независимого кооператива журналистов «Берег» художник подробно рассказал о своей жизни в российской тюрьме. «Медуза» публикует этот текст целиком.

Материал проиллюстрирован работами Павла Крисевича

О заключении и надежде

— Вас задержали в июне 2021-го, приговор вы услышали только в сентябре 2023-го. Между этими датами было много апелляций, отмена приговора и возвращение дела на доследование в прокуратуру. Как вы справлялись с разочарованием от того, что надежды на лучшее раз за разом не сбываются?

— Как бы ты себя ни настраивал, но, впервые оказавшись на избрании меры пресечения, ты будешь надеяться на то, что это будет не арест. Оказавшись на апелляции, ты будешь надеяться на смену меры пресечения, а перед приговором — что тебя освободят за отсиженное. А вот с опытом «без изменений» на апелляциях и с заоблачными сроками по заказу ты начинаешь смотреть на судебную систему философски. Либо как на лотерею, где твой шанс выиграть минимален, либо же как на заранее определенные отдельными службами маршруты. 

Как только ты осознаешь, какой маршрут тебе заказан, сидеть становится гораздо легче. Я уже в момент рассмотрения дела по второму кругу понял, что меня на пять лет точно заказали, и перестал себя томить лишними нервами. Хотя, по правде, когда пространство между свободой и несвободой максимально уменьшается, ты волей-неволей будешь нервничать. Ведь она [свобода] была в каком-то шаге, а тебя откинули обратно досиживать свои пять лет. 

Так или иначе, самое идеальное в отрешении от несбыточных надежд — это нацелиться на самую дальнюю точку вероятного освобождения. Этим ты лишаешь себя излишней шумоголовости, настраиваешь свой быт и просто душевно стабилизируешься.

— За это время в России произошли большие изменения. Какой вы видите страну, находясь в заключении? 

— Страна из тюрьмы видится гораздо несвободнее, чем она была до моего ареста. Все-таки, пока я сижу, огромное количество знакомых или друзей были вынуждены уехать или сами попали в тюрьму. С налетом тюремного опыта в любом случае начинаешь чувствовать государственную систему как нечто гораздо более несправедливое, чем думалось до. Ощущаешь на себе всю нашу судебную волокиту, слышишь истории других сидельцев и думаешь: «Блин, да как вообще это все происходит?»

Естественно, весь взгляд на страну за стенами тюрьмы строится по новостям из телевизора и тонне писем, которые до нас доходят. Телевидение стало гораздо токсичнее, из него постоянно доносятся проклятия и крики «Распни!». Письма же светятся надеждами, что все получится преодолеть, темные и тяжелые времена пройдут и каждый день перестанет казаться, что все перевернулось с ног на голову. 

Вместе с сокамерниками я слушал истории их родных. Как в марте 2022 года они на велосипеде ездили от банка к банку, стараясь хоть где-то обменять валюту. Или как у кого-то близкие уехали на СВО и не вернулись. Короче, представление о свободе во многом тревожное, но, пока ты в тюрьме, ты вообще не можешь понять, как все обстоит на самом деле. А пока на воле свобод больше, чем в тюрьме, ты сильно и не заморачиваешься. Все равно ведь сидеть так долго, что успеет еще много всего перемениться. Мне остается пять месяцев, планов на освобождение толком и не строю. Пока что волю оставляем вольным и надеемся, что без нас там все не схлопнется. 

— Влияют ли изменения в стране на положение заключенных? А на то, по каким обвинениям люди оказываются в заключении? 

— Как по мне, что бы ни произошло, в тех же СИЗО сидим из года в год одинаково. Отражается только рост цен. О ситуации в экономике в том же 2022 году мы судили по резкому росту цен на сахар в тюремных магазинах. Даже письма, в 2021 году стоившие 24 рубля, теперь стоят минимум 31 рубль.

Вокруг стало много людей по статьям о «дискриминации» или «фейках», хотя на «Бутырке» политических в мое время было мало. Кстати, пока я был в «Бутырке», из библиотеки СИЗО начали изымать авторов — «иностранных агентов». Новостные программы вливали в сознание некоторую тревожность и нагнетали обстановку; от голоса Скабеевой я порой скрипел зубами. Но я слушал эсвэошную тему по новостям почти два года, и, что бы там сейчас ни говорили, это никак не отражается в душе.

Но вообще в СИЗО, где есть тюремная жизнь, есть и главное правило: не вести спор о политике и религии. Когда начался новый конфликт в секторе Газа, это избавило «Бутырку» от конфликтов между сторонниками Палестины и Израиля. Все встали на позиции, что нужен мир и неправы лишь те, кто за эскалацию и силовые методы. Евреи спокойно продолжили сидеть вместе с мусульманами, хотя вначале всех поглотил определенный трепет от вопиющего насилия с обеих сторон. 

Из заметного внешнего влияния на жизнь в СИЗО был бунт Пригожина. Никто той ночью не спал, следили за развязкой, слушали обращения Пригожина. Днем объявили, чтобы все сидели тихо и сильно не шумели, так как в тюрьму приехала толпа проверяющих. Но в камерах будто витало электричество — ожидание, что что-то будет. В конце событий — вздох разочарования. Что-то схожее было 24 февраля 2022 года. Все внезапно проснулись под обращение президента о начале специальной военной операции и хватались за голову, не зная, чего ждать от завтра. Но и это возбуждение сгладила серость тюремной бытовухи.

Последние события (то есть российско-украинская война, — прим. «Берега») вообще заметнее в колонии. Например, тут я впервые увидел, как много людей сидит по 337-й статье за «самовольное оставление части». Каждую неделю отсюда кого-нибудь забирают на СВО после подписания контракта. Естественно, тема с контрактом очень частая в тюремных беседах. Вечно спорят, стоит ли рискнуть или же спокойно досидеть. Порой человек не успевает и месяца пробыть на лагере, как уезжает на СВО. Думаю, если бы этой темы не было, то людей в лагерях было бы гораздо больше.

— Как выглядит обычный день в колонии № 5 Металлостроя Ленинградской области, где вы находитесь с мая 2024-го?

— Все начинается с подъема, потом зарядка, завтрак, проверка по карточкам, затем вывод на работу, обед, опять работа, проверка, вывод с работы, ужин и вечернее свободное время перед отбоем. Если ты не устроен на работу, сидишь на бараке, думая, как себя занять. Я успел и поработать, и посидеть в безработице — и там и там время пролетает по-своему быстро. 

Я шил детские комбинезоны из флиса. Это было по-своему интересно, но свободного времени на письма и творчество почти не оставалось. С работой вообще выпадаешь из жизни и не можешь думать ни о чем, как о работе. Возвращаешься в барак в восемь часов вечера, так что порой какие-то события внутри лагеря становятся для тебя открытием.

На бараке — гора времени, я заполняю его письмами, простеньким рисованием мемов с котами и чтением. В сентябре начнется учеба в ПТУ — и по будням, с проверки до обеда, я буду учиться на швея. Это разбавит мои дни, так как в целом они натурально сливаются в серую полосу, где почти нет событий.

Еще я успел побывать в лагерном ШИЗО. Там ты с пяти утра до восьми вечера просто сидишь в камере, так как шконку приковывают к стене. Или чем-то себя занимаешь в пустоте камеры: либо спишь сидя, либо читаешь. Пару часов в день гуляешь в специальном дворике.

В любом случае день в колонии — это просто прокрутка событий, которые я перечислил в начале. С некоторыми вкраплениями в виде вызова в спецчасть за документами или воробья, врезавшегося насмерть в окно барака. Иногда из-за дождя могут отменить зарядку или провести проверку в бараке. Но все равно день проживаешь от точки к точке, успевая между ними выпить чашку кофе или почитать книгу.

— В чем для вас главное отличие жизни в СИЗО от жизни в колонии?

— Бытовая рутина [в колонии] во многом напоминает срочную службу в армии: ты серьезнее ощущаешь себя вписанным в систему и больше, чем в СИЗО, зависишь от этой системы. Пока ты обвиняемый, ты ведь еще невиновен и к тебе относятся как к некогда свободному человеку. В колонии ты более обезличен и обязан исправляться, согласен ты с приговором или нет.

В статусе осужденного имеешь уже иные права и обязанности. Например, жестче становится лимит передач. Появляются ограничения на количество кратких свиданий. Ты теперь обязан работать, носить робу, приветствовать по форме сотрудников. Во многих изоляторах ты волен хоть весь день спать или заниматься чем угодно. В пределах камеры, естественно, в рамках допустимого правилами СИЗО. 

Если честно, я бы лучше весь срок отбыл бы в СИЗО. Там мне было привычнее каждый день обращать в какое-то творческое занятие. Хотя в колонии есть длительное свидание, легче поддерживать связь с родными. Да и самое напряжное в условиях — возня с документами. Если в СИЗО ты просто отдаешь заявление на проверке, то в колонии надо порой самому его носить по отделам, следить, чтобы его не потеряли.

И в целом, если подумать, в колонии обстановка гораздо приближеннее к жизни. В СИЗО костенеешь от своей изолированности, запертости в четырех стенах. А в лагере хоть как-то начинаешь оживать и чувствовать такие непривычные вещи, о которых уже забыл, будучи в изоляторе.

— Действительно ли, как говорят, этап страшнее приговора?

— Не знаю, как по мне, в этапе ничего трудного нет. Хотя, конечно, все зависит от тех мест, куда ты на этом этапе попадешь, и конвоя, что тебя везет. Я столько катался за время своего ареста, что этапы порой казались даже проще, чем поездка в суд. В Москве ты выезжаешь в суд в шесть утра, а возвращаешься в два ночи, тебя так же [как на этапе в колонию] несколько раз обыскивают, и ты так же трясешься в набитом автозаке.

Порой ты сам можешь усложнить себе этап, взяв с собой гору вещей. Если ездишь налегке, то и в столыпинском вагоне может быть спокойно и даже уютно. Главное — не бояться перемен обстановки и не стесняться обживаться в новых условиях. К слову, самый сложный переезд в столыпинском вагоне — это всегда из Москвы до ближайшего крупного тюремного города типа Владимира. Купе на этом перегоне набиты до отказа. Многих выгружали во Владимире, и потом даже приходилось ехать в этом купе в одиночку.

Ну и приговор сам по себе — штука такая. Если настроил себя, что тебя обязательно освободят, то судебная реальность будет для тебя ударом. На первом приговоре я ждал, что мне дадут максимум три с половиной года (при этом я все равно должен был еще посидеть). После запроса [гособвинения] в пять лет я вернулся в подвал суда с трясущимися руками, осознавая масштаб времени, которое предстоит просидеть. Представьте, что переживают люди, которые уже видели себя в этот момент на свободе. Поэтому, если ты уже осознаешь, что ожидать от суда справедливости по политическому делу бесполезно, то любой приговор встретишь с юмором. Как я свои пять лет, которые мне дали повторно после отмены первого приговора.

О кошках и искусстве в неволе

— В СИЗО-7 «Капотня» вы начали рисовать. Как вы относитесь к этим работам? Считаете ли вы их протестным искусством и продолжением своей активистской деятельности? 

— Это точно не попытка продолжения активизма. Скорее, это поиск новых форм творческой реализации. Активизм для меня выражали именно перформансы. Но в каждой новой акции было все больше от искусства, искания своего творческого подхода. Сам собой я углубился в художественную тусовку. И пришел к тому, что одними перформансами сыт не будешь — в прямом и переносном плане. Поэтому пытался подступиться к изобразительному [искусству], выклеивая созвездие из металлических звезд погон, выжигая изображение бычками сигарет, просто рисуя по трафарету.

В тюрьме совсем не хотелось сидеть без дела. В основу первых картин на «Капотне» легли все еще бурлящие вольные заботы о выборах в Госдуму [2021 года] и первые чувственные восприятия тюрьмы. В тот момент я учился чутко отражать переживаемое в душе и сердце на самодельных холстах. Но если подумать, у всех моих работ форма построена на искусстве, но цели, естественно, активистские. Хотелось бы, чтобы каждый холст пошел на дело отстаивания прав, свобод, солидарности. Продвижения в русской культуре глубинных понятий о гуманизме и любви к людям.

— Вы подробно описывали, как доставали в СИЗО отрезки простыней, чтобы рисовать на них. Известна ли вам дальнейшая судьба этих простыней?

— Простыни я полностью перерабатывал в холсты. На «Капотне» мы были временно, так что никто не обратил внимания на то, что мы забрали с собой в «Бутырку» простыни с дырами от первых творческих опытов.

В самой «Бутырке» вопрос нехватки простыней не стоял. Многими путями их становилось в камере гораздо больше, чем положено по количеству людей: кто-то освобождался и не сдавал их, кто-то также привозил их из других СИЗО. В какой-то момент мое творчество достигло таких масштабов, что пришлось за сигареты брать у человека из хозяйственной обслуги изолятора по несколько лишних простыней. Думаю, такая моя творческая переработка простыней нанесла определенный ущерб хозяйству изолятора. Но там и помимо моего рисования простыни рвали, переплетали в канаты и всячески раскрашивали в огромных масштабах. [Тем не менее] при мне никому не доставалось меньше простыней, чем положено, или в порванном виде.

Но за что каюсь, так за рисование в Кудымкаре. Там приходилось обрывать четверть простыни, потом по бане (то есть когда заключенных ведут мыться, — прим. «Берега») менять ее на целую. В моменте возникла нехватка целых простыней. Вот и говорю: искусство требует жертв, особенно если это казенные жертвы. Все-таки по-своему интересно и творчески получается, что такая частичка тюрьмы, как простыня, насквозь пропитанная тюрьмой и ее обитателями, в итоге реализовывается как предмет искусства, который несет свет приближения свободы.

— Что вы используете для создания картин?

— В творческих средствах в колонии я ограничен. Здесь я реализую простенькие зарисовки с котами под открытки и под все то, на что эти тюремные коты сгодятся. Рисую ручками, лайнерами и кровной краской на акварельной бумаге и картоне. В колонии творчество максимально упрощено, чтобы оно органично встраивалось в распорядок дня и местные условия.

В СИЗО в первое время были заморочки с поступлением ручки и картона. Картон под открытки я брал, разрывая коробки из-под стирального порошка. Под краску использовал самодельную тушь. Но со временем тушь заменил гель из ручек, и из всех сизошных исхищрений осталось только разрывание коробок на картон. Хотя было по-своему романтично сперва совершать кучу ритуалов, самому делать средства рисования, сейчас, когда я рисую уже готовым материалом, получается порой даже лучше. И можно было уже не ходить вымазанным в жженке (то есть в золе, — прим. «Берега»), которую я переделывал под тушь. 

— Серия ваших работ в СИЗО была посвящена Репрессии и обитателям так называемого мертвого дома. В колонии главными героями стали коты — почему?

— Котов в открытках я рисовал и до этого. В свое время до изолятора доходило множество бумажных конвертов — сочиняя ответ на каждое письмо, я сопровождал письмо вложенной открыткой или маленьким рисунком на клочке ткани. Но цензура стала изымать все изображения скелетов, которые я отправлял. Пришлось искать аналог, который бы обходил ограничения цензуры на скелетов, — и я стал рисовать котов.

В колонии захотелось порисовать нечто отвлеченное от привычного творчества в СИЗО. За несколько лет в изоляторе натурально костенеешь. Обретаешь внутреннюю и внешнюю непроницаемость, с которой можешь сживаться с любыми соседями, нравами или бытовыми условиями. И мои рассуждения в Теории Репрессии как никогда верны именно к условиям в СИЗО, где ты порой заперт вместе с материализующимися переживаниями. В колонии же, став чуть ближе к свободе и вернувшись в окружение природных явлений, ты уже чуть оттаиваешь от этого состояния. Эмоциональное напряжение может быть выкрикнуто на плывущие в небе облака, которые будто бы гораздо ближе, чем в моменты, когда ты смотришь на них из заколоченного окна СИЗО. 

Ко всему в моей жизни успело произойти множество светлых событий — как, например, свадьба. Удалось три дня побыть вместе с безумно любимой моей женой Леной. Живое общение с которой растопило многие из чувств, что я еще в СИЗО заставил окаменеть в себе.

И если уж я как автор стал потихоньку оживать, то и образы правильнее было сделать более живыми. Хотя скелетов я и сейчас изредка рисую.

— Расскажите о кошках в СИЗО и колонии. Отличаются ли чем-то условия для них? И что значит кошка для арестанта?

— Коты есть далеко не в каждом СИЗО. Где-то, как в Кирове, обитали только полудикие коты — и мы из окна могли видеть, как они охотятся на мышей, носясь у забора. В «Бутырке» же обитала целая колония котов. Они там были повсюду и решали главную проблему тюрем, построенных во времена Екатерины II, — боролись с крысами. Собственно, из-за обилия котов мы никакой иной живности в камерах не встречали.

Часть бутырских котов была полудикая: они жили во дворах и хозяйственных постройках, вели там порой шумные разборки и с лязгом падали с крыши на крышу. Часть полудико жила в коридорах, питаясь тем, что находили в мусоре, который выкидывали из камер по утренней проверке, или клянча у людей из сухпайков паштет. Еще часть котов жила в камерах в уже более одомашненном виде. Некоторых выпускали через кормушку двери гулять, а некоторых, наоборот, удерживали в камере от влияния диких котов. Когда где-то рождались котята, их потом нередко передавали по «дорогам» из камеры в камеру в специальных тубах из пластиковых бутылок.

Короче, котов было очень много. Гораздо больше, чем сейчас в колонии, — хотя и тут их немало. Так как территория гораздо больше, больше и полудиких котов, которые тусуются почти везде. Часть сидит у столовой в ожидании подачек. Часть живет на промышленной зоне. Но некоторые числятся за отрядами, живут в бараке и носят ошейники с номерами, чтобы все знали, куда их при случае тащить.

В СИЗО жизнь у кота как у городского, живущего в квартире. В колонии — как у дачного, который при желании может уйти. Но котам вроде как с нами нравится, так что они никуда не спешат. В колонии и истории, связанные с котами, более деревенские. Например, второходы рассказывали, как топили в тазике избыток котят. Собственно, всякое с котами случалось. В «Бутырке» у нас была кошка, которая лезла в камеру через нишу в стене над дверью, где была лампа ночного освещения. Пройти в камеру она не могла из-за решетки, поэтому мяукала из «луны» (то есть ночника, — прим. «Берега»), пока ее кто-нибудь через эту решетку не покормит.

Насчет значения для арестантов котов, то одно время тюремная субкультура воспринимала их как тотемное животное. Котов даже использовали, чтобы проносить всякое в тюрьму. Но сейчас коты — это просто милые спутники, которые по-своему разряжают атмосферу и создают относительный уют. Пока у нас в камере жила кошка Муся, можно было в любой момент ее потискать, все умилялись ее дурашливости. И она собой заполняла пустоту бытовой рутины. Как только я передал Мусю на свободу вместе с вещами, в камере стало будто пусто. Короче, в тюрьме без кота жизнь не та.

— Как сотрудники СИЗО относились к вашему творчеству? А сотрудники колонии как относятся?

— В целом я перед сотрудниками сильно не афишировал, что рисую. Хотя на «Бутырке» были сотрудники, с которыми мы пересекались почти все время моего ареста, так что я даже дарил им открытки на память. Бывало, что я пытался передать партию картин на суде, и приходилось вместе с сотрудниками на обыске пересмотреть добрых пару сотен холстов — даже обыск из-за этого задерживался.

Однажды в нашу камеру вломилась управа, и в ходе мощного обыска в коридор выкинули целый мешок одних из первых моих картин. Затащить обратно их не получилось — но это был единственный раз, когда у меня отобрали мои картины (не считая изъятых из конвертов). На остальных обысках сотрудники либо с любопытством рассматривали [работы], либо поняв, что это просто гора тканей, перепачканная зубной пастой и тушью, махали рукой и откладывали их обратно в сумку.

Напряги с творчеством были только тогда, когда из-за событий на воле на меня обращали внимание оперативные сотрудники СИЗО. Происходило что-то громкое с моим именем, как они прибегали брать с меня объяснительные, обвинять в порче казенного имущества и угрожать запереть меня на спецблоке. Но это оперативные сотрудники, рядовые же в целом относились к моему творчеству тепло или равнодушно.

— Сколько работ вам удалось создать в заключении?

— Около нескольких тысяч всяких творческих объектов. Одних классических рисунков на ткани было точно больше 1890 (на каждый день пятилетнего срока). Открытки я даже не считал, но в неделю мог их нарисовать около десятка, если не больше. Еще есть десяток плюшевых игрушек, которые я шил в свободное время. Всякая расшитая рисунками одежда. Маленькие проекты по дизайну типа колоды игральных карт или упрощенного самоучителя по игре в нарды.

Моя отсидка вобрала в себя целый творческий период со своим духом и стилем, который на свободе я уже физически не смогу повторить. И это одна из деталей, которая делает созданное мной здесь по-своему уникальным.

— Вы часто участвуете в аукционах и собранное передаете другим политическим заключенным — почему для вас это важно? И как вы решаете, кого поддержать?

— Таким образом я отражаю направленное на меня давление. Ведь люди, которые курировали мое дело, отчасти предполагали своей целью полностью выбить меня из любой деятельности, солидарности и просто присутствия в оппозиционной жизни. А тут я все еще остаюсь в деле поддержки политзаключенных, пусть и заочно.

К тому же, как я и писал, мне хотелось, чтобы мои картины сами в себе реализовывали определенную борьбу за свободу. И любой мог выразить через них солидарность либо найти в себе силы отстаивать светлые начинания. Поэтому я только рад, когда часть средств от продажи картин идет на поддержку тех, кому это действительно надо. По наблюдениям вокруг я очень хорошо понимаю, как тюрьма может высасывать средства из семей. И такая материальная поддержка помогает людям не только не ощущать себя бременем для родных, но и просто нормально питаться и ни в чем не нуждаться.

Что же до решения, кого поддержать, то сперва я сам через присылаемые в письмах новости надумывал, кого можно поддержать. Обращал внимание в первую очередь на тех политзаключенных, дела которых не на слуху, — и уже сам факт привлечения к ним внимания пойдет на пользу. Потом мне стала в этом помогать Лена, у которой очень чуткое сердце. По мере своих сил стараюсь к ней прислушиваться, хотя с солидарностью порой бывает застой: не знаешь, как подойти к выражению поддержки определенным людям. И на это требуется особое вдохновение, которое есть не всегда.

Такой благотворительной деятельностью я к тому же отдаю определенный моральный долг. Ведь и меня поддерживали и поддерживают. Не хочется оставлять все эти сильные пожелания без отдачи, особенно если у меня есть на это все возможности.

— А кто поддерживает вас? 

— В первую очередь мои близкие. Мне очень важна та близость, что есть между мной и Леной. Если бы не она, я даже и не знаю, как бы сложилась большая часть моего ареста и каким было бы мое душевное состояние. Чувства, которыми она со мной делилась, вдохновили меня на многое творческое — и помогли не провалиться в серость тюрьмы, не раствориться в ней. Остаться человеком с той душевной концентрацией, с которой я в тюрьму и попал. На самом деле очень легко раствориться в тюремном сумбуре, начать мыслить в совсем иных кондициях, уже не исходящих из той идейности и веры в свободу, которыми натурально, вдохновенно горишь. Как будто опресняешься и становишься пустым человеком.

Помимо Лены и близких, меня очень поддерживают собеседники в письмах, с которыми мы общались с первого дня ареста. Общение с ними сложилось в сам по себе особый эмоциональный пласт — все, что я успел пережить, я переложил им на бумаге. Огромное количество людей, что [мне] пишут, позволяют не чувствовать себя наедине с системой.

Собственно, чувство, что ты можешь остаться совсем один, — наверное, единственное источающее страх. Ты и так заперт, система может делать с тобой все что угодно. И как бы ты внутренне себя ни настраивал на выдерживание этого давления, порой нарастающий беспредел все равно очень тяжело на тебя давит. [С письмами] да, ты физически один, но в сердце держишь внимание и заботу многих сотен людей, отчего стараешься сам не бросать свою судьбу на произвол. И не оставляешь несправедливое обращение к себе без ответа — ведь система как раз внимания и опасается. Короче, то, что я без особых приключений пересиживаю уже четвертый год, — заслуга солидарности и поддержки, что шли со всех сторон.

О свободе и художниках

— Как бы вы описали, что такое свобода — до заключения и теперь?

— Быть на свободе — это иметь возможность распоряжаться своей судьбой, не искать каких-то обходных путей жить или творить. Мое творчество в тюрьме — именно что симулякр. Через него я стараюсь чувствовать себя на свободе, [чувствовать], что продолжаю жить совсем не изолированным и не лишенным всего того привычного нам на свободе, что и составляет полноценную жизнь.

Тюрьма и лишение свободы — это ограничение человека в праве реализовать себя и свой потенциал, которым он может улучшить общество, в котором живет. Это ощущается в колонии, где ты просто приравнен под общую гребенку осужденных. В СИЗО попроще — у тебя раздолье времени, но ограничены возможности творить так, как тебе бы хотелось или как ты бы мог.

— Где, на ваш взгляд, художник-акционист может сегодня позволить себе больше — на воле или в тюрьме?

— Естественно, на воле. Тюрьма вообще обрубает возможность реализовывать себя как акциониста. Нет, ты можешь писать сценарии акций, передавать на волю, где их могут реализовать другие, но это — тоже симулякр. 

Можно, конечно, проживать опыт перформанса как у Тейчина Сье — лишать себя чего-то на долгое время, а потом, вернувшись, начать воспринимать и изучать жизнь иначе. Например, Сье жил год в комнате, питаясь одним супом, — и, по сути, пережил тот же тюремный опыт, что и я. Может быть, чтобы понять цену всевозможности, надо ее потерять.

Но это то, что касается внутреннего мира художника. А для культуры реализовать себя он может только на воле или мельком на суде — ведь никто не мешает устраивать перформансы вместо судебных заседаний. Петр Верзилов во время дела Pussy Riot выпустил толпу тараканов. [Петр] Павленский вызвал в суд по делу о поджоге ФСБ проституток — чтобы показать Лубянку вертепом.

— Доходят ли до вас новости о художниках? Их работах и давлении, с которым они сталкиваются? Как вы относитесь к компромиссам, на которые идут некоторые люди из сферы искусства?

— Новости о других художниках доходили по-разному. Чем дольше я сижу, тем больше это становится обрывками или упоминаниями вскользь. Собственно, на фоне того, что стало меньше новостей о перформансах и художниках в России, я понял, что ситуация с давлением в нашей стране очень усилилась. Ну и после начала специальной военной операции любое свободное выражение могло послужить серьезным уголовным преступлением.

Как по мне, в 2021 году и до начала СВО грех было не устраивать крупные и острые акции, привлекая внимание к проблемам. Ведь за собой такие акции несли в основном административный арест. Сейчас сняли какие-то рамки соблюдения законности и тебя даже за мелочь могут посадить на десять лет. По сути, это должно очень подстегивать художников не стесняться и делать пусть один раз, но громко. Хотя я понимаю, что десять лет за акцию — перспектива не для всех. Я бы со своим опытом отсиженного серьезно задумался, стоит ли вообще это все. Все же в Советском Союзе расцвет акционизма выпал на уже более свободные годы, ближе к перестройке. До этого все больше замыкались в себе, как нонконформисты или постмодернисты, и вылезали из внутренней эмиграции не очень часто.

Это было компромиссом того времени. И поэтому сейчас можем увидеть целый пласт по-своему уникального искусства — люди творили вопреки государству, попросту его не замечая. Может, теперь по-настоящему авангардное искусство родится в подвалах, в свободе интернета — во всех тех местах, где консервативный, репрессивный взор государственной повестки не коснется этого искусства.

Я не имею ничего против такого компромисса. Вопросы могут возникнуть к тем, кто оборачивается на сторону государства, чтобы себя легализовать. Но если какое-то искусство будет в почете у нынешней власти, то только реальные жанры, переделки соцреализма и казенный дизайн. Каждый творит, как и где хочет. Но тех, кто при этом способствует гонениям на более свободных душой художников, я презираю.

Множество творческих компромиссов рождает в итоге стиль своего времени. И раз уж наше время выпало на нестабильность и несвободу, то интересно, как это выразится в творческих чаяниях тех тысяч художников, что творят здесь, в России, и в эмиграции.

— Было ли вам за время заключения страшно? Как бороться со страхом?

— Страшно может стать, когда начнешь ощущать себя один на один с системой. Еще может внезапно накрыть чувство: «Ааааа я никогда не выйду из этой тюрьмы». 

Вот, например, меня забрали из камеры. Ничего необычного — просто свидание с адвокатом должно было пройти в одном из кабинетов для следственных действий. Но в итоге меня повели не к этим кабинетам, а в административный корпус, где закрыли в одной из «сборок». Я сидел там почти два часа и терзал себя догадками: «А если меня раскрутить хотят? А если собираются что-то вменить?» Короче, терзал себя страхом перед неизвестностью. А в итоге ко мне просто пришел какой-то майор, вручил мне распечатку статьи из ПВР (правил внутреннего распорядка, — прим. «Берега») о выдаче вещей родным из камеры хранения, которую я запрашивал до этого в одном из заявлений.

Прямо страха-страха я не ощущал. Может, оттого что мне плевать на любые точки давления, ведь я сразу позиционирую себя как человек, который сидит по беспределу суда, политический заключенный и так далее. В тот момент, когда я начал заниматься политикой в России, я уже осознавал, что от тюрьмы нет смысла зарекаться и придется ее достойно выдержать. Так что трудности больше воспринимаю как испытание.

Поэтому могу всем только посоветовать относиться к тюремному опыту как к чему-то должному. Хотя есть еще определенный страх за судьбу родных, но я вам могу сказать, что лучшее, что вы можете сделать для своих родных, будучи в тюрьме, — это не сдаваться и попытаться сохранить свое здоровье.

— Как оставаться свободным и верным себе даже в заключении?

— Не забывайте, что за вашей судьбой следят сотни людей. Выдержав испытание с честью и достоинством, вы можете донести потомкам опыт личного мученичества и веру в свободу несмотря ни на что.

Опыт прошлого, тех, кто прошел ссылки в царское время и ГУЛАГ, меня по-своему вдохновляет. Во-первых, по ним понимаешь, что сидишь в санатории, где бытовые дилеммы совершенно мелочны по сравнению с тем, что были в иные времена. И раз уж люди находили место для творчества в тех условиях, то здесь сидеть без дела было бы совсем стыдно.

Короче, продолжаем крепиться и надеемся, что в будущем будет место новым гуманизациям. И люди будут вдохновляться тем, что мы не прогнулись под репрессиями нашего времени и остались такими же свободолюбивыми.