истории

Многие верят: когда Путин умрет, война закончится, его режим рухнет — а следом наступит Прекрасная Россия Будущего. Так и будет? Ищем ответ с политологом Эрикой Франтц, которая изучила сотни автократий

Источник: Meduza

Доцент Университета штата Мичиган Эрика Франтц больше 15 лет изучает авторитарные режимы разных стран и написала о них несколько книг. Вместе с соавторами она собрала в единую базу почти три сотни автократических режимов, действовавших по всему миру со второй половины XX века. С помощью этой базы исследователи проанализировали, как и почему рушились автократии, как часто лидеры таких режимов лишались власти, начав войну, и что происходило после их смерти. Спецкор «Медузы» Маргарита Лютова узнала у Франтц, что выводы ученых могут сказать о будущем России.

— В какой мере опыт автократий прошлого применим, когда мы пытаемся анализировать какую-нибудь определенную страну в настоящем? Наверняка многие люди думают, что каждая автократия уникальна и идет своим «особым путем».

— В целом я думаю, что у всех диктатур есть своего рода базовые свойства, которые наиболее важны для того, чтобы разобраться, как они работают. Поэтому, например, мы видим очень похожее развитие событий в военных хунтах что в Азии, что в Латинской Америке. Есть несколько структурных факторов, которые предопределяют то, как ведут себя политические режимы.

Прежде всего, это правящая партия: есть ли она или нет, что она собой представляет с организационной точки зрения. Затем спецслужбы — подчиняются ли они правительству, независимы ли они от лидера страны или, напротив, полностью находятся в его распоряжении. То есть в конечном счете главное — есть ли какая-то структура, которая могла бы ограничивать власть главы государства, и насколько тесно эта структура связана с вооруженными силами. Разумеется, важны и другие обстоятельства, но если вы анализируете, возможен ли переход к демократии или насколько устойчив режим, то, как правило, решающими оказываются именно эти два фактора. 

Мои исследования в основном охватывают период начиная с 1946 года, но сегодня я в большей степени сосредоточилась на режимах, которые действовали или действуют после окончания холодной войны, то есть начиная с девяностых годов. Дело в том, что данные, которые мы собрали, свидетельствуют, что эти автократии значимо отличаются от тех, что существовали в предыдущие годы. Так, например, начиная с 1990 года у большинства автократий есть регулярные выборы. 

— Что заставляет современных автократов проводить выборы?

— Во-первых, давление международного сообщества. В современном мире более-менее установился консенсус по поводу того, что демократия — это лучшая форма правления, причем так считают и граждане (о чем свидетельствуют опросы), и ключевые политические акторы. Вероятно, это все же дискуссионный вопрос, но давайте предположим, что так и есть [и все признают демократию наилучшей опцией]. Мы видим, например, что значительная часть международной финансовой помощи достается именно тем странам, где проводятся выборы. Так что правители разобрались, что к чему, и большинство стран, включая автократические, устраивают регулярные выборы. 

Кроме того, есть явная корреляция между тем, получает ли диктатура помощь международных доноров, и тем, как часто в ней случаются государственные перевороты. Начиная с 1990-х мы видим намного меньше переворотов. И одна из причин в том, что в современном мире они воспринимаются как несовместимые с демократическим устройством. Так что страна, где происходит госпереворот, чаще всего лишается международной финансовой поддержки.

Таким образом, с одной стороны, многие автократы сегодня находятся под международным давлением и, как следствие, у них формируются стимулы вести себя определенным образом. С другой стороны, выборы также могут быть способом передать определенные сигналы разным аудиториям внутри страны. У авторитарных режимов нередко хорошо получается «продать» всем свои выборы как конкурентные, даже если они таковыми не являются, и таким образом их лидеры могут показать, что режим легитимен, что он способен мобилизовать граждан на поддержку лидера, даже если на самом деле, чтобы победить на выборах, им пришлось фальсифицировать их результаты. 

Наконец, выясняется, что автократические режимы, которые проводят выборы, остаются на плаву дольше, чем те, где выборов нет.  

— За счет чего? Они таким образом дольше убеждают всех в своей легитимности?

— У автократий, как правило, достаточно ресурсов, чтобы обеспечить себе победу. Зачастую им даже не приходится прибегать к фальсификациям [благодаря зачистке политического поля]. У ученых есть разные мнения насчет того, как именно выборы продлевают жизнь авторитаризму.

С одной стороны, выборы помогают авторитарным лидерам на самом деле мобилизовать значительное количество людей на свою поддержку, потому что в ходе предвыборной кампании они нередко раздают какие-нибудь плюшки. Например, в Египте при [президенте Хосни] Мубараке (и это подсчитали ученые!) перед выборами реально возрастало количество калорий, которые потребляли люди, потому что правительство раздавало еду. 

К тому же благодаря выборам у автократов появляется возможность проверить, способны ли еще члены их команды обеспечить голоса в поддержку власти. Заодно режим узнает, в чем наиболее сильна оппозиция. Так что у выборов есть и информационный аспект.

— А какие еще есть специфические черты у современных автократий? Как на них сказывается развитие технологий, в частности, всеобщий доступ к интернету и, как следствие, к информации, популярность социальных сетей? С одной стороны, это должно осложнять им жизнь. С другой — мы видим на множестве примеров, в том числе в России, что авторитарные режимы сами активно прибегают к цифровым технологиям, чтобы проводить репрессии и укреплять свою власть. 

— В этой области исследователи [в политических науках] существенно отстают от скорости, с которой идет технологический прогресс. Только недавно мы собрали достаточно качественные данные о том, как автократии используют цифровые инструменты. Так что давайте я расскажу о тех немногих выводах, которые мы можем сделать на основе этих данных. 

С одной стороны, как вы и сказали, было очень много оптимизма по поводу того, что благодаря интернету и социальным сетям начнутся изменения к лучшему. Причины этого в общем-то очевидны: людям стало проще общаться — мобилизоваться на протесты, делиться со всеми своими мыслями о политическом режиме и так далее. Так что многие думали, что интернет станет освободительной технологией. К сожалению, авторитарные режимы не так уж глупы и они адаптировались к новой информационной среде. Данные, которые нам с коллегами удалось собрать, показывают, что и в том, что касается цифровых технологий, автократии на самом деле оказались хозяевами положения.

Автократии в разных частях света активно используют цифровые репрессии, которые могут проявляться в разных формах — это и цензура, и слежка, и дезинформация. У них есть множество способов применять цифровые технологии себе на пользу. Больше того, данные свидетельствуют, что режимы, которые задействуют цифровые репрессии, оказываются более долговечными. Я пока не могу с уверенностью сказать, какая здесь причинно-следственная связь, но мы уже точно установили, что корреляция есть. Еще одно интересное наблюдение: в странах, где власти прибегают к цифровым репрессиям, становится меньше протестов. Автократии, судя по всему, способны за счет цифровых технологий делать протесты менее эффективными. 

Мы также хотели проверить, становятся ли цифровые репрессии в современных диктатурах заменой репрессиям традиционным — пыткам, арестам оппозиции и так далее. Оказалось, что, напротив, диктаторы, которые задействуют цифровые репрессии, проводят еще больше традиционных репрессий и делают это еще более эффективно. Ведь цифровые инструменты позволяют им еще быстрее и точнее выявлять главные угрозы своей власти, а затем находить людей, которые эту угрозу представляют, и подвергать их традиционным репрессиям. 

Так что выводы здесь довольно депрессивные. Новые технологии самыми разными способами могут укреплять авторитаризм. Кроме того, они обходятся значительно дешевле: автократам больше не нужно годами взращивать свой репрессивный аппарат, чтобы он был боеспособным и эффективным. Сейчас можно просто закупить необходимые программы, обучиться, как их применять, и таким образом обеспечить себе надежную систему репрессий. 

— Согласно вашим данным, большинство современных диктатур — персоналистские автократии, хотя до конца 1980-х это было не так. Почему?

— Здесь у меня тоже нет однозначного ответа, но могу поделиться своими собственными соображениями. Думаю, что во многом это связано с тем, как после холодной войны изменилась ситуация в международных отношениях. Когда два блока противостояли друг другу, [СССР и США] активно спонсировали военных в странах-союзницах. Например, есть множество свидетельств того, что США поддерживали военные диктатуры в Латинской Америке. Они настолько опасались коммунистической угрозы, что были готовы помогать этим правым диктаторам. Словом, пребывание военных у власти не было неприемлемым. 

Когда холодная война завершилась, воцарился иной взгляд на вещи — что страны должны по крайней мере выглядеть демократическими. Так что люди в военной форме уже не могли получить финансовую помощь: поддержка прекращается, если военные устраивают переворот. Поэтому военные хунты стали намного менее распространенными. Сегодня их можно пересчитать по пальцам — навскидку [из примеров последних лет] мне сейчас приходит в голову только Мьянма. 

Одновременно стало меньше партийных автократий. Думаю, и здесь свою роль сыграло окончание холодной войны. Государства — союзники СССР стремились подражать союзной партийной диктатуре, некоторые из них и по сей день сохраняют такой политический режим. Например, Лаос и Вьетнам и сейчас партийные автократии. Но в целом таких режимов все меньше.

Мы действительно наблюдаем, как устанавливается все больше персоналистских автократий, где вся власть сосредоточена в руках одного лидера. Обычно у таких лидеров есть политические «партии поддержки», но это не те партии, которые способны как-либо их сдерживать. Кроме того, такие лидеры обычно единолично контролируют спецслужбы, а зачастую под их контролем есть еще и неформальные вооруженные формирования.

Любопытно, что и в демократиях мы видим, как лидеры все чаще побеждают на выборах, используя партии, от которых они избираются, просто как инструмент построения собственной карьеры. А это вредно и для демократий. Мы с соавторами в одной из работ показываем, что, когда к власти приходит лидер вместе с партией, построенной вокруг его персоналии (как у [президента Реджепа Тайипа] Эрдогана в Турции, [премьера Виктора] Орбана в Венгрии, [бывшего президента Уго] Чавеса в Венесуэле), вероятность того, что демократия будет свернута и разрушена, возрастает. 

Это происходит потому, что сильная партия очень важна как ограничитель для амбиций лидера, как бы скучно это ни звучало. Это очень полезно для поддержания демократии. Возвращаясь к автократиям, когда человек или группа людей только захватывают власть, в первые годы они обычно ощущают себя нестабильно и пытаются консолидировать контроль — так вот, если в это время действует сильная политическая партия или, скажем, революционная группа, тогда она будет сдерживать действия лидера и впоследствии мы увидим диктатуру с более сильными институтами. 

Так же и с военными переворотами. Кстати, часто [чтобы понять, что будет дальше с автократией], важно, кто именно стоял во главе такого переворота. Если это был генерал или другой военный с высоким званием, то, вероятнее всего, установится военная хунта. Если же переворот возглавляет, скажем, младший офицер, то это зачастую приводит к тому, что устанавливается персоналистская автократия — потому что такой переворот нарушает военную иерархию. 

Знаете, есть одна вещь, которую я не могу уложить в голове. Авторитарные лидеры тратят столько усилий, чтобы консолидировать свою власть, но в конечном итоге таким образом они делают свою собственную жизнь довольно печальной. Они избавляются от всех, кто мог бы сдерживать их поведение, зачищают институты, которые могли бы противостоять их решениям. В результате создается такая среда, в которой сами эти лидеры становятся болезненно подозрительными, они совершенно не уверены в своем будущем. Очень часто они правят так довольно долго и с каждым годом испытывают все большую тревогу по поводу того, что будет дальше, не замышляет ли кто заговор, чтобы их убить или свергнуть. 

Мне это кажется очень странным. Конечно, я понимаю, что есть стремление максимизировать свою власть, но ценой этого становится уверенность в будущем. Скажем, в Китае в последние годы мы, судя по всему, наблюдаем, как Си Цзиньпин усиливает свою личную власть. Так что теперь и он вряд ли будет спокойно спать по ночам, ведь чем дальше, тем меньше он будет понимать, что творится за его спиной. 

Обычно такие лидеры в конечном итоге остаются в окружении тех, кто рассказывает им только то, что они хотели бы услышать. И все это превращается в эхо-камеру, но потом они и сами начинают сомневаться в правдивости той информации, которую получают. Я, конечно, не диктатор, но мне непонятно, зачем создавать себе столько лишнего стресса. Ведь можно было бы по завершении отведенного срока мирно уйти на пенсию — и зачастую при этом сохранить значительное закулисное влияние. Ну или избавиться от всех ограничений, а также от всех своих соперников и жить в постоянной тревоге по поводу того, что ждет тебя впереди и что никто не говорит тебе правды. Но все это совсем не кажется мне чем-то приятным. 

— Переходя к неприятным для диктаторов вещам. Расскажите, пожалуйста, в силу каких причин, согласно вашим данным, лидеры-автократы чаще всего теряют власть, а их режимы перестают существовать? Как я поняла из ваших работ, важно иметь в виду, что уход лидера не всегда означает падение режима.

— Да, это очень важно. Из данных мы знаем, что выживание лидера и выживание режима — совсем необязательно одно и то же. С 1946 года примерно в половине случаев лидеры теряли власть, их кто-то сменял, но режим оставался прежним. Так что мы никогда не можем утверждать, что, как только лидер сменится, режим прекратит свое существование. Что касается причин, по которым разрушаются режимы (об уходе лидеров я расскажу чуть дальше), есть существенные различия в зависимости от их типа.

То есть, зная тип режима, мы можем предположить, почему он уйдет в прошлое. Так, военные автократии, которые были более распространенными во время холодной войны, были самыми непродолжительными и чаще всего заканчивались тем, что их лидеры достигали договоренности с новой властью и покидали свои посты. Такого рода переговоры, кстати, очень полезны для построения демократии. Так что среди всех типов диктатур военные с наибольшей вероятностью демократизируются. Есть множество примеров — скажем, в Латинской Америке.

— А почему так происходит? Кажется, что это контринтуитивно — военные и демократия.

— Здесь очень важно, что военным есть чем заняться после того, как они отдадут власть, — они могут дальше служить в армии и таким образом сохранять свое влияние. При смене власти не всегда происходят транзитные судебные процессы, так что военным ничего не мешает вернуться к своей работе. Конечно, если они знают, что им может грозить судебное преследование, например за нарушения прав человека, они в меньшей степени будут готовы отдать власть и пойти на переговоры, опасаясь, что в будущем им придется понести наказание. Но если этого не происходит, они отходят в сторону и занимаются военным делом. 

Партийные автократии обычно очень долговечны. И одна из причин этого как раз в том, что сильной партии проще решать проблему преемника. Партии проще обеспечить, чтобы лидеры соблюдали правила и уходили вовремя, так, чтобы, когда они покидают пост, можно было бы без особых проблем определить, кто придет на смену. Неопределенности не так много — по крайней мере меньше, чем в других режимах. Так что партийные автократии держатся долго и заканчивают свое существование по-разному.

Иногда это происходит даже по итогам выборов. Недавний пример — Малайзия, где [правящая] партия находилась у власти практически с момента объявления независимости государства, и вот она неожиданно проиграла выборы и еще более неожиданно согласилась с этим результатом. Но в иных случаях на смену партийным автократиям приходят новые диктатуры, а не демократии.

Персоналистские автократии наименее склонны трансформироваться в демократии. Именно поэтому их подъем, который мы наблюдаем в последние годы, так тревожен. В случае с этим типом автократии лидер и режим в большей мере синонимичны. Поэтому уход лидера от власти с большей вероятностью приводит к падению режима. Это происходит потому, что слишком сложно определить, кто же сменит уходящего лидера. И даже если удается найти [сменщика], все равно могут возникнуть проблемы. Например, в Зимбабве, когда [бывший президент Роберт] Мугабе попытался назначить преемницей свою жену, это, по некоторым свидетельствам, вызвало недовольство [и в обществе, и среди силовиков] и в конечном итоге завершилось переворотом, в результате которого он был смещен. 

Так что персоналистские режимы с большей вероятностью прекращают существование, когда уходят их лидеры. Кроме того, лидеры в таких режимах редко уходят по своей воле — в отличие от других режимов, где лидеры могут согласиться с тем, что пришло время покинуть свой пост.

— Почему лидеры персоналистских автократий так держатся за власть? Из-за рисков, с которыми они могут столкнуться, если ее отдадут?

— Да. Потому что обычно за то время, пока они правили и устраняли своих соперников, они успевают нажить себе врагов и начинают опасаться, что после отставки они могут быть высланы, арестованы или убиты. И действительно, согласно нашим данным, такие лидеры как раз чаще оказываются высланы, арестованы или убиты. Так что страх такого плохого конца заставляет их изо всех сил держаться за власть и делать для ее сохранения все, на что они способны.

В целом именно в персоналистских автократиях, когда уходит лидер или прекращает свое существование режим, мы чаще видим насилие в той или иной форме. Это могут быть перевороты, хотя они не так часто встречаются в такого рода режимах, массовые волнения, иностранные интервенции и даже гражданские войны. А насилие — плохая почва для будущей демократии. 

— Потому что после насилия общество остается раздробленным?

— У меня нет точного ответа, почему так. Но у нас есть достаточно данных, которые показывают: в странах, где [во время смены власти] был зафиксирован более высокий уровень насилия, например были протесты, в ходе которых применялась сила [с обеих сторон], впоследствии реже устанавливается демократия. 

Но я хотела сказать — к слову, о России — еще кое-что по поводу лидеров персоналистских автократий, а именно тех, кто дольше других остается у власти. Как я уже говорила, в первые годы лидеры таких режимов еще ощущают себя не очень надежно и могут лишиться власти. Например, в ходе переворота, потому что они пока недостаточно укрепили свое положение и не успели избавиться от противников. Мы недавно задались вопросом: а что происходит с персоналистскими режимами, если их лидер находится на своем посту, скажем, 20 лет или больше? Как Путин. 

Выяснилось, что для автократов с таким сроком пребывания у власти самой распространенной причиной ухода становится смерть на своем посту. При этом после того, как такой автократ умирает, его режим чаще сохраняется. В персоналистских автократиях может наблюдаться некоторая дестабилизация, но все равно в 80% случаев такие режимы переживают смерть своих лидеров. 

Кроме того, после такого долгого пребывания у власти очень низка вероятность госпереворотов. С момента окончания холодной войны не было ни одного такого случая. Так что в долговечных режимах не приходится рассчитывать на то, что кто-то из ближнего круга предпримет попытку свергнуть лидера. Обычно и после его смерти элиты объединяются вокруг его фигуры и решают сохранять прежний курс. 

— Это из-за того, что у элит есть сильные стимулы ничего не менять? 

— Верно, и в итоге они сплачиваются вокруг того, кто станет преемником после смерти лидера. Потому что если режим рухнет из-за того, что они не договорятся о преемнике, то при новом режиме они, скорее всего, не найдут себе работу. И это особенно актуально для персоналистских режимов. Элиты в них знают об этом и предпочитают держаться за статус-кво, а не иметь дело с неопределенностью при смене режима.

Если честно, когда мы стали исследовать эту тему десять лет назад, я удивилась, увидев такие результаты. Я думала, что смерть лидера создает возможности для масштабных политических изменений. Но оказалось, что все наоборот и именно это — норма. Вот в Венесуэле, когда умер Чавес, его сменил [Николас] Мадуро, который непонятно как, но до сих пор сохраняет власть, хотя экономика страны развалена и государство в очень шатком положении. Но тем не менее режим Чавеса живет столько лет после его смерти. То же самое в Туркменистане.

Итого оказывается, что, во-первых, главная причина, по которой лидеры персоналистских автократий, долго пребывающие у власти, покидают свой пост, — это смерть, а во-вторых, это все равно редко приводит к сильным политическим изменениям. 

— Многие российские читатели наверняка сейчас вспомнят и про смерть Сталина. Советский режим после нее сохранился, но все же существенно изменился и смягчился. Смерть лидера обычно приводит к либерализации? Или возможно и закручивание гаек?

— К сожалению, может случиться и то и другое. Может быть как в случае со Сталиным — когда ситуация изменилась к лучшему, потому что репрессий стало меньше. Но может быть и как в Северной Корее с Ким Чен Ыном, который после смерти своего отца устранил многих неугодных, и в целом [независимые] наблюдатели согласны, что репрессий там стало больше.

Думаю, это зависит от многих вещей, и в том числе очень важно, насколько уверенно новый лидер ощущает себя на своем посту. Думаю, если сменщики считают, что не полностью контролируют ситуацию, они могут усилить репрессии. Если им кажется, что все стабильно, репрессий будет меньше. 

В целом в персоналистских автократиях преемникам, судя по всему, сложнее подтвердить свою легитимность — в сравнении с изначальным лидером. Хороший пример здесь — тот же Мадуро. Впрочем, это не означает, что таких преемников быстро свергают. Просто их положение обычно чуть менее устойчивое, чем у прежнего лидера. 

— Когда мы с вами сейчас говорили об автократиях и их судьбах, мы практически не упоминали общество, граждан, будто бы от них вовсе ничего не зависит. Что говорят ваши данные? Как и насколько успешно массы могут влиять на автократии? 

— Вообще, когда ученые стали изучать автократии, а это началось лет двадцать назад, общая идея была в том, что в автократиях лидеров больше всего волнуют элиты, потому что они могут устроить переворот. То есть предполагалось, что самая большая угроза для автократа — в его ближнем круге. Но с тех пор, как перевороты стали происходить все реже, мы все чаще видим, что лидеры теряют власть в результате массовых выступлений. Так что лидеры больше не могут совсем игнорировать общество. 

Примеры — это не только события «арабской весны». В Буркина-Фасо сейчас немало проблем, и когда [президент Рок Марк Кристиан] Каборе был свергнут, технически это сделали военные, но все же это было сделано в результате массовых протестов. Он хотел продлить свой срок пребывания у власти, а люди не были на это готовы. В протестах участвовало очень много людей, и в конце концов это заставило военных вмешаться и свергнуть лидера страны.

В последние десятилетия мы в целом наблюдаем все больше массовых протестов, так что лидеры [в автократиях] уже не могут полностью игнорировать то, что происходит на земле. Одна из причин, по которым протестов все больше, — это, конечно, расцвет социальных сетей, где людям проще координироваться. Но в то же время нынешние протесты чаще, чем в прошлом, заканчиваются неудачей — потому что у современных протестных групп нет такой же организационной силы, как во времена, когда, чтобы собрать людей на улицы, нужно было приложить намного больше усилий. 

— В вашей недавней статье в журнале Foreign Affairs вы упоминали впечатляющий факт: только в 7% случаев лидеры в персоналистских автократиях теряли власть, пока шли войны, которые они же сами начали. Почему так редко? 

— Мы с моим соавтором, Андреа Кендалл-Тейлор (она специалист по России), задались вопросом: а что мы знаем о том, что происходит, когда диктаторы воюют? И есть множество исследований, на которые здесь можно опереться. Я с удивлением увидела, что в некоторых случаях войны оказываются на руку авторитарным лидерам. Очень важен первый год войны — если лидера и свергают, то это происходит вскоре после начала военных действий. Хороший пример здесь — Саддам Хусейн. Но когда уже прошло время, то есть когда война идет год и более, то она начинает быть скорее на руку диктатору. 

Есть исследования, которые показывают, что диктаторы всех мастей с большей вероятностью начнут войну, когда они опасаются плохого исхода для себя лично, то есть когда они боятся, что их могут убить, посадить или выслать. Есть много работ, которые анализируют, почему лидеры решают начать «отвлекающие» войны, если у них проблемы в стране, — так вот, выясняется, что такое происходит очень редко, за исключением тех случаев, когда лидеры видят угрозы лично для себя.

— Получается, такие лидеры считают, что риски, связанные с ведением войны, а также с возможным поражением в ней, для них ниже, чем риски плохо кончить? 

— Да, в политических науках это еще называют ставкой на воскрешение (gambling for resurrection). Но изначально ученые полагали, что все лидеры, включая и демократических, склонны использовать тактику отвлекающей войны [чтобы укрепить свое положение]. Оказалось, что нет, что речь здесь только о тех лидерах, которые боятся, что все закончится очень плохо лично для них, если ничего не предпринять. Так что они идут на риск и развязывают войну. 

Исследования также показывают, что в странах, где лидеры начинают войны, в том числе лидеры демократические, реже происходят государственные перевороты. То есть война может защитить лидера от свержения, и данные только подтверждают, что лидерам редко доводится понести «наказание» за войну в политическом смысле.

— Вы имеете в виду, пока война еще идет, а не когда она закончена и проиграна?

— Я имела в виду, пока война еще идет. А вот то, чем она заканчивается, конечно, существенно влияет на режим. Само собой, если лидер выиграл войну, то он вряд ли будет «наказан» за нее внутри страны. У «ничьей» тоже вряд ли могут быть серьезные политические последствия. А вот с поражениями все иначе. Зачастую риски свержения выше у тех авторитарных лидеров, кто проиграл на войне. Но в то же время ниже всего они у лидеров персоналистских автократий — просто потому, что их сложнее наказать за плохие решения. В целом, когда смотришь на персоналистские автократии, часто обескураживает, как мало в них возможностей для смены лидера и режима.

И все же, хоть поражение в войне и не гарантирует, что такие лидеры будут свергнуты, оно по крайней мере увеличивает вероятность политических изменений. То есть даже в такой суровой среде военное поражение повышает вероятность, что хоть что-то начнет происходить. 

— Как именно? За счет чего? 

— Я не смогу вам сказать, какова причинно-следственная связь или как могла бы выглядеть цепочка событий. Исследования показывают, что в случае военного поражения вероятность [изменений] возрастает. А вот за счет чего — это, конечно, стоило бы внимательнее изучить в будущем. 

Мы еще задавались вопросом о том, что же происходит, если войны развязывают автократы, которые у власти более 20 лет. А точнее, что с ними происходит, когда война идет уже год. Сказывается ли война на их собственной траектории у власти? К сожалению, нет. Вероятность умереть, находясь у власти, одинакова и для лидеров персоналистских автократий, которые ведут войну, и для тех, кто ее не ведет. И вероятность быть свергнутыми в результате массовых протестов тоже оказалась одинаковой. То есть, как я говорила, первый год войны крайне важен, но затем все возвращается на прежнюю колею. И лидер персоналистской автократии, [который у власти более 20 лет и который ведет войну больше года], скорее всего, умрет на своем посту. 

И все же вторая после смерти самая распространенная причина свержения в таких ситуациях — это массовые протесты. Еще один позитивный фактор — смена режима в ходе протестов с большей вероятностью приводит к демократизации. Это, конечно, не гарантия, но хоть какой-то просвет. 

Третья по распространенности причина свержения режима при таких условиях (после смерти лидера и протестов) — это гражданская война. И вы, конечно, понимаете, что даже риски гражданской войны уже вредны для демократии. На самом деле, насколько я знаю, нет ни одного современного примера, когда по завершении гражданской войны установилась бы демократия. 

— В России среди экспертов и политических комментаторов достаточно распространено представление, согласно которому Путин будет вести эту войну, пока будет жив, поскольку, предположительно, он видит ее единственным способом сохранить власть. Что вы об этом думаете?

— Я согласна. Не думаю, что он изначально ставил себе такую цель, но у нас вроде бы немало доказательств того, что он не ожидал, какой трудной для него окажется эта война, какой отпор даст Украина. Во многом это оказалось для него неожиданным, потому что в его персоналистской автократии все очень плохо с информацией. Так или иначе, и его решение начать войну, и тот факт, как она складывается для России, вполне соответствуют тому, что исследования говорят о диктаторах. К сожалению.

Думаю, что по мере того, как война стала затягиваться, Путин стал так тесно связывать свое наследие с ней и ее исходом, что просто вынужден вести ее дальше, чтобы иметь хоть какое-то политическое будущее. Или же ему нужна решительная победа, но ее перспективы совершенно не просматриваются. Так что его наилучшая ставка не сыграла, и теперь он ставит просто на продолжение. Вряд ли он считает, что может что-то для себя выиграть, если пойдет на переговоры, к тому же пока ему удавалось отправлять на войну преимущественно те группы россиян, которые не протестуют по этому поводу, да и люди в его окружении не против [продолжения войны]. 

— Это очень-очень мрачная картина…

— Это ужасно. Да, мы, конечно, способны вот так это обсуждать, но если вдуматься, что же происходит в реальности, то все действительно крайне мрачно. Да и репрессии в России усиливаются. И, как я говорила, очень мало возможностей хоть что-то изменить, все словно затвердевает. Война может идти еще очень долго. И когда я говорила о поражении — да, оно ничего не гарантирует, но по крайней мере создаст хоть какие-то возможности дестабилизировать эту по-настоящему репрессивную авторитарную систему, которая сейчас действует в России.

Кроме того, если Путин будет вести войну и дальше и умрет, находясь у власти, то, как показывают исследования, его преемник с высокой вероятностью продолжит войну — и мы не увидим никаких крупных политических изменений. В недавней статье в Foreign Affairs мы как раз пытались объяснить, что поражение — лучшая опция с точки зрения возможностей для изменений в России, но добиться его будет непросто: это потребует больших международных ресурсов для помощи Украине.

Так что мы пытались донести такую идею: реальность такова, что эта война может идти вечно, и лучше сейчас вложить средства в то, чтобы ее выиграла Украина, и заставить Путина разбираться с этим внутри России, пытаться как-то «продать» то, что случится. Это может быть благоприятно [для изменений к лучшему]. Но может и не сработать.