истории

«Мы не можем предотвратить приход психопатов к власти» Журналист Уки Гоньи работал в единственной независимой газете Аргентины во время военной диктатуры — и дождался падения режима. Мы с ним поговорили

Источник: Meduza

В 1976 году власть в Аргентине захватили военные, которые затем развязали в стране так называемую грязную войну: массовые аресты, пытки и убийства неугодных граждан, подозреваемых в симпатиях к коммунизму. Ее жертвами стали до 30 тысяч человек. Военные потеряли власть спустя семь лет — всего через полгода после того, как вступили в самоубийственный военный конфликт с Великобританией. Журналист Уки Гоньи в эти годы работал в газете Buenos Aires Herald — единственном в стране издании, которое рассказывало о похищениях и убийствах людей. Впоследствии он написал несколько книг о «грязной войне», о бегстве в Аргентину немецких нацистов после Второй мировой войны и о том, как эти два явления связаны между собой. «Медуза» поговорила с журналистом о его опыте работы в период диктатуры.

«Ничего страшного не случится»

Я родился в 1953 году в США в семье аргентинских дипломатов. Мои родители сперва работали в Штатах, а потом в Ирландии. Там я и вырос. Помню, что наши посольства всегда были полны аргентинских военных. Подростком я часто слушал, как они сидят за столом и обсуждают, сколько людей надо убить, чтобы «починить Аргентину». Мне эти люди казались сумасшедшими. 

В Аргентину я приехал, когда мне был 21 год, прямо перед военным переворотом.

Происходящее меня шокировало. Я говорил, что наступил тоталитаризм и будет геноцид. Мне отвечали, что я параноик. Люди, которые жили в Аргентине в обстановке распада и скатывания к насилию, не понимали, что происходит. Им казалось, что ничего совсем уж плохого не случится, никто не собирается убивать всех подряд. Но я был уверен, потому что слышал, как военные говорят об этом за столом в посольстве. 

Генералы из хунты говорили, что пришли спасти «западную, христианскую Аргентину» от коммунистов. Они утверждали, что американцы и европейцы не осознают, что идет третья мировая война — культурная и религиозная — против западного образа жизни, христианства и традиционных ценностей. И раз уж американцы и европейцы не готовы к этой войне с коммунизмом, атеизмом и молодежной культурой (они очень много внимания уделяли молодежной культуре), они решили сами начать ее в Аргентине.

С начала 70-х в стране было несколько радикальных группировок боевиков. Самая большая называлась Montoneros — левые перонисты. Они устраивали теракты: взрывали бомбы, похищали генералов, убивали полицейских. Но это были редкие и разовые акции, которые происходили и раньше. Левые не были сильным революционным движением.

Ни одной из радикальных групп никогда не удавалось занять хоть один квартал даже на полчаса. Они были малочисленны и не представляли никакой реальной угрозы государству. Но военным нужно было сконструировать образ врага, они сеяли панику и страх в обществе. Повторяли, что радикалы представляют угрозу самому существованию Аргентины, и этим оправдывали государственный террор. Якобы есть опасность, что Аргентина превратится в коммунистическую страну, как Куба. И надо убить всех этих молодых людей.

Тогда по телевизору крутили рекламу: карта Аргентины взрывается и разлетается на куски — но диктор говорит, что военные спасут страну. От кого конкретно, никто не говорил — просто от «терроризма» и тех, кто не согласен с «нашим западным, христианским образом жизни».

В Аргентине я устроился на работу в Buenos Aires Herald — маленькую местную газету на английском языке для приезжих из Великобритании.

Главным редактором Herald был британец Роберт Кокс. Тогда ему было 40 с небольшим, мне — чуть больше 20 лет, но мы стали друзьями. Он говорил мне: «Эти генералы не будут убивать людей. Все будет в порядке. Они положат конец насилию со стороны „леваков“. Они джентльмены». Он так и сказал — «джентльмены». А я говорил, что они убьют столько народу, сколько смогут.

За время своего правления хунта убила 20 или 30 тысяч человек — точно не известно. Они создали концлагеря по всей Аргентине, прямо как нацисты, и стали похищать людей. Схватить могли за то, что ты у кого-то «не того» был записан в телефонной книжке. Или за то, что у тебя нашли книгу Че Гевары. За длинные волосы. По доносу — в народе было много информаторов. 

Конечно, поначалу никто ничего не знал. Матери исчезнувших приходили в газеты — но ни одна из них не пускала их даже на порог. Тогда они стали приходить в Herald. Первой пришла женщина, которая рассказала, что ее сына забрали посреди ночи: «Не сказали, были они полицейские или военные — просто ворвались ночью, забрали сына». Мы опубликовали небольшую заметку об этом. 

Через пару дней она вернулась со своей подругой. В ее семье случилось то же самое. Через пару недель к нам с одинаковыми историями приходили уже по 20–30 женщин в день.

Единственная независимая газета

Herald был очень скромной газетой — человек десять журналистов и очень маленькая аудитория. И это была в основном консервативная аудитория: пожилые английские леди и джентльмены. Но мы превратились в рупор для родственников desaparecidos, «исчезнувших».

Кроме нас никто об этом не писал. В обществе царило полное безразличие. За пределами редакции я ни с кем не мог поговорить о том, что происходит в Аргентине — даже с членами собственной семьи, с друзьями.

В то время у меня были длинные волосы, я слушал рок, играл на гитаре, дружил с такими же хиппи. По выходным мы встречались, играли «Blowin» in the wind«, песни Led Zeppelin. И когда я им рассказывал, что в редакцию пришла очередная женщина, у которой ночью забрали сына, они тут же меняли тему: „Ну что, на какой фильм пойдем в кино?“

Матери пропавших людей тоже не могли говорить об этом: ни с родственниками, ни в церкви. Иногда они приходили в редакцию со своими мужьями, и те нервничали: „Ничего им не говори! Если кто-то узнает, что у нас сына похитили, они могут и других наших детей похитить — или меня уволить!“

Помню, как мы опубликовали историю женщины о сыне, а она пришла снова. Мы не могли рассказать о ней во второй раз. Мне было двадцать с небольшим, а ей — около пятидесяти. Она сидела молча минут 10–15, просто держа меня за руку. А потом ушла.

Наш редактор Роберт Кокс составлял списки исчезнувших и ходил с ними к генералам в Розовый дом — аналог Кремля в Аргентине. Он говорил: „Если вы мне не скажете, где эти люди, если вы не поможете этим матерям, я опубликую этот список“. Это было безумие. Генералы просто смеялись.

Мы опубликовали много имен, но спасли всего человек десять. Теперь я это знаю, потому что потом брал интервью у бывших заключенных концлагерей и они говорили: „Я выжил потому, что мое имя напечатали в Herald“. Военные ощущали себя защищенными и непобедимыми до тех пор, пока их преступления были скрыты за стеной молчания. Пока все оставалось в тайне, они могли делать что угодно, но пугались, если имя появлялось в газете.

Солдаты сами признавались в этом заключенным. Когда они стали понимать, что режим разваливается, они приходили к заключенным и говорили: „Мы понимаем, что в Аргентине будет свой Нюрнберг. Пожалуйста, скажи судьям, что я был к тебе добр“.

Мы в редакции постоянно получали звонки о минировании. И когда я ходил в полицию подавать заявление, мне казалось, что дежурный, который его принимает, и есть тот человек, который звонил с угрозой.

„У каждого режима есть какой-то символ“

Еще в первый день в Herald, возвращаясь домой с работы, я встретил во дворе людей, которые явно были полицейскими в штатском. Битловские парики, кожаные куртки — они пытались выглядеть модно. У одного из них была кожаная сумка из которой торчала магнитная лента. Я спросил у соседей, кто это был. Мне сказали, что они установили прослушку в коробке на крыше, куда сходятся провода от всех телефонов в доме. После я часто встречал этих ребят. Они приходили каждый день, чтобы поменять пленку.

У каждого такого режима есть какой-то символ. У аргентинского режима это была американская машина Ford Falcon, старая модель 60-х годов, которую продолжали выпускать в Аргентине. Мы знали: если по улице едет зеленый Ford Falcon без номеров — иди в другую сторону. Каждый вечер, когда я приходил домой, у дома стоял такой Ford Falcon с двумя мужчинами внутри. Они следили за каждым моим шагом.

Мы никогда не подписывали заметки своими именами. Сейчас, кажется, Washington Post объявила, что ее корреспонденты, которые находятся в России, не будут подписывать свои заметки. Иногда мы подписывались просто „корреспондент Herald“. И даже это было опасно.

Мы прятали эти заметки в собственной газете. Например, в рубрике „Аргентина вкратце“: параграф про урожай зерновых, параграф про политику, а между ними — маленькое сообщение, что кого-то еще похитили.

Мы получили угрозы. Дети нашего редактора Роберта Кокса (у него их пятеро) получали письма: „Мы очень любим тебя и твоего папу. Будет очень плохо, если с вами что-нибудь случится. Мы не едим маленьких детей. Может быть, вам стоит уехать из Аргентины“. Роберт говорил: „Я останусь и доведу это дело до конца“. Однажды пытались похитить его жену. Остановили ее машину на улице. Но ей удалось вырваться. В конце концов семья решила уехать.

Когда Кокса вынудили уехать — это был конец. Темой похищений в редакции занималось всего несколько человек, остальные тоже считали, что пропавшие — коммунисты, которых не было жалко. После отъезда Роберта новый редактор сказал, что ситуация изменилась и мы перестанем работать как прежде.

Мне стало непросто работать в Herald. Благодаря тому, что мы единственные освещали происходящее, наш дневной тираж подскочил с 3 до 20 тысяч. Иногда я видел вырезки из Herald на стенах в магазинах. Люди, которые не читали по-английски, все равно покупали газету, потому что хотели знать, что происходит в стране. И я говорил, что, если мы перестанем писать о правах человека, наша аудитория уменьшится — это будет, помимо прочего, еще и плохое бизнес-решение. Но редакция была слишком напугана.

Мне и самому порой было страшно. Как-то я сказал отцу: „Если со мной что-то случится — свяжись с американским посольством. Я родился в США — может, они смогут что-то сделать“. А он ответил: „Ни за что! Ты аргентинец. Если с тобой что-то случится — это твое дело“.

Хоть военные уволили его с дипломатической службы, у него осталось чувство ответственности за Аргентину. Он настаивал, чтобы я был именно аргентинцем. Может, если бы со мной что-то действительно случилось, он бы позвонил американцам. Я не знаю.

Конец диктатуры

В предшествующие годы [начиная с 1965 года] Великобритания пыталась передать Аргентине Фолкленды (аргентинцы называют эти острова Мальвинами). Происходили секретные переговоры. Я знал об этом из тех же разговоров за столом в посольстве.

Британцы предлагали острова на тех же условиях, что Гонконг: они признают суверенитет Аргентины и берут острова в аренду на 99 лет. Аргентинцы не соглашались ни на что, кроме полного суверенитета. Власть потеряла контакт с реальностью, стала верить в мир, который сама придумала. Они думали: британцы хотят отдать нам эти острова, если мы их захватим, британцы даже не отреагируют — острова далеко, они тратят на них деньги.

Аргентинским солдатам, которых отправили воевать за Фолкленды, было по 18–19 лет, призывники. У них не было должной подготовки, они даже не знали, куда их посылают. Вдруг они оказались на этих насквозь промерзших островах в Южной Атлантике без необходимого обмундирования. 

У меня были родственники, которые работали на режим, и когда Аргентина захватила Фолкленды, они торжествовали: „Мы победили!“ Я говорил: „Нет, вы не победили. Вы начали войну с НАТО! Британцы пришлют Королевский флот и сотрут вас с лица земли“.

Это был просчет. Военные не ожидали такой решительной реакции Великобритании. И не ожидали, что американцы будут помогать британцам. 

Войну проиграли. Дела и прежде шли не очень хорошо из-за экономических трудностей. Военные пользовались поддержкой лишь до тех пор, пока экономическая ситуация устраивала хотя бы достаточное количество привилегированных людей. Но когда экономика перестала устраивать даже элиту, военные лишились поддержки. И режим быстро рухнул.

По моему опыту, ничего нельзя сделать, чтобы свергнуть такой режим. Приходится сидеть и ждать, когда он рухнет сам. Такое энергичное и властное зло живет недолго. У него как будто есть стремление к смерти. Война с Британией ведь была для аргентинского режима самоубийством. Я думаю, им просто надоело — и это был способ уйти красиво, в борьбе. 

Диктатура в Аргентине пала не из-за внутреннего сопротивления. Молодые люди не восстали на улицах. Политики не объединились и не добились возвращения демократии. Режим рухнул под собственной тяжестью. Они просто до такой степени все ******** [потеряли], что им не оставалось ничего, кроме как уйти самим.

В тот период Аргентину возглавлял довольно безумный генерал Леопольдо Галтьери. Когда война была проиграна, он ушел в отставку. Его сменил генерал, который носил не военный мундир, а гражданский костюм, — Рейнальдо Биньоне. Он оказался готов к диалогу с политиками, пригласил их на переговоры. Они составили план организации выборов. Это заняло некоторое время, но в итоге выборы состоялись — еще при действующей диктатуре. И диктатор передал власть избранному президенту Раулю Альфонсину.

Когда аргентинская хунта ушла, они заключили джентльменское соглашение с новой властью, что их не будут судить. Нам повезло с нашим первым демократически избранным президентом Раулем Альфонсином. В первые пару лет судебных процессов действительно не было. Но потом он решил, что генералов нужно судить. Он создал следственную комиссию по расследованию преступлений хунты, и все ее члены предстали перед судом. Роберт Кокс, редактор Herald, был свидетелем. 

После осуждения главарей хунты стали судить офицеров более низкого ранга. Из-за этого возникла угроза военного мятежа. Тогда под давлением военных издали особый закон об амнистии: новые расследования и суды за преступления диктатуры были запрещены. Закон отменили только через двадцать с лишним лет, и суды над теми, кто участвовал в государственном терроре, у нас идут до сих пор — спустя сорок лет. Я выступал свидетелем на процессе в 2011 году. В 2017-м осудили еще одного офицера — в том числе на основании материалов моей книги. 

В мире не так много стран, которые судили своих собственных диктаторов. Это был не Нюрнберг, который проводили внешние силы. Аргентина тут проявила себя с наилучшей стороны — около тысячи человек уже осуждены.

Палачи — это соседи

[Уже после ухода из Herald и падения диктатуры] я изучал, как нацисты после войны скрывались в Аргентине. Я брал интервью у многих нацистов: у личных помощников Геббельса и Риббентропа, у людей, которые работали в рейхсканцелярии и лично были знакомы с Гитлером. Я брал интервью у тех, кто занимался пытками и убийствами в Аргентине при диктатуре. Они были в основном психопатами, у них не было эмпатии. Единственное, что в них вызывало какие-то эмоции, — это крайняя жестокость. 

Один из таких людей был другом моих знакомых. Помню, как встретил его на одной из вечеринок. Прихожу, а он там танцует. Я сказал хозяину: „Он же палач!“ А тот ответил: „Нет, он герой!“ Я пытался понять: в чем разница между ним и мной? Если бы я родился и вырос в Аргентине и пошел бы в военное училище, как он, — стал бы я убийцей?

Среди аргентинских военных и полицейских, вероятно, были те, кто не хотел бы пытать и убивать людей. Но вынуждены были, потому что им приказали. И были те, для кого это был настоящий шанс: они могли убить кого угодно, изнасиловать любую женщину. Случалось, что офицер похищал и привозил в концлагерь девушку, которая ему нравилась, но отказала.

Мне кажется, полиция и подобные структуры привлекают прежде всего людей, склонных к насилию. Но эту склонность они реализуют в полной мере лишь до тех пор, пока режим им это позволяет и пока оправдывает это борьбой с воображаемым врагом. Когда режим меняется, такие люди становятся совершенно безвредными, словно их рубильником выключили. Ни один из нацистов или аргентинских убийц, у которых я брал интервью, не продолжал убивать людей после падения режима. Нацисты, переехав в Аргентину, не отыскивали там евреев. Большинство людей держат под контролем свою жажду жестокости. Пока есть государство, которое не признает это нормальным.

Помню как в первые недели [после переезда в Аргентину] я гулял по еще незнакомому Буэнос-Айресу с его широкими проспектами и на одном из них увидел белый обелиск, очень высокий. Вокруг него вращалось гигантское кольцо с надписью El silencio es salud: „Тишина — это здоровье“. Я стал выяснять, что это значит. Оказалось, это слоган кампании против водителей, которые злоупотребляют клаксонами. Потом я узнал, что чиновник, который это придумал, в 1940-е годы помогал нацистам сбежать в Аргентину.

* * *

Я много занимался темами нацизма, Холокоста и государственного террора в Аргентине. Про такие вещи часто говорят: „Больше никогда!“ Я был свидетелем на судебных процессах против военных, и мою книгу использовали в качестве доказательства на таких процессах. Я всегда говорю: „больше никогда“ — это неправильно, потому что такие вещи будут повторяться. Все, что мы можем сделать, — это подготовиться, чтобы, когда это случится, снизить ущерб насколько возможно. Мы не сможем предотвратить приход психопатов к власти.

Некоторые диктаторские режимы не устраивают полноценный геноцид — как Франко в Испании или Кастро на Кубе. Они могут продержаться у власти по 40–50 лет. Те, кто устраивает геноцид, обычно живут недолго. 

Хочу сказать: будьте бдительны. Пока есть марши на улице, даже если участников задерживают, — это хорошо, потому что это означает, что общество еще живо. Следующий шаг — это когда наступает тишина, когда в газетах перестают освещать происходящее. Убийцы не начинают массовые убийства, пока не уверены, что об этом не расскажут.